На улице Полярной

Жанна Райгородская

На улице Полярной

Памяти Марии Райгородской

1

На кактусе появилась «детка». Говорят, кактус – некрасивый цветок. Но он похож на меня. Мне нравятся его колючки, его неприхотливость и выносливость. К сожалению, я не кактус. Я не могу почковаться. А жаль.

Гордость не позволяла мне рыдать над собственной судьбой, а выплакаться было необходимо. Не хватало только разреветься в гостях у Мамонтова. Я вспомнила стихи Есенина про собаку, у которой утопили щенков – да вы их, наверное, знаете, – а потом еще стихи Водсворта про девочку, у которой умерли брат и сестра, а она все не может поверить.

Малютка Дженни день и ночьТомилася, больна,Но Бог ей не забыл помочь,И спряталась она.А только дождались зимойКоньков мы и саней,Ушел и Джон, братишка мой,И лег он рядом с ней.

Дело было сделано. Слезы потекли, как от лука. Черт его знает, что меня так давило. Положение двадцатипятилетней девственницы? Но у нас в семье вообще было принято оставаться девами вплоть до получения диплома. Кто виноват, что я выбрала медицину, где надо учиться семь лет. Мать в принципе не могла понять, как это можно самой хотеть мужчину. Она завела меня в тридцать два года, бабушка её – в тридцать четыре, после возвращения из своей знаменитой экспедиции за Полярный круг. Торопиться нам некуда – в нашем роду все жили долго, вот только бабушка, Анна Николаевна Кузнецова, едва переступила за семьдесят. Ей стали рвать зуб, она даже успела заметить, что щипцы грязные, но постеснялась сказать и умерла от сепсиса. Мать постоянно меня грызет, что я не такая. Пусть спасибо скажет, что я живая.

Говорят, отец был из короткоживущих. Он умер от инфаркта, я так и не успела с ним познакомиться.

Вообще я мать не осуждаю. Перед ней стоял выбор – или воспитывать ребенка, или пожизненно угождать мужику. Говорят, где-то на Востоке, не так далеко от нас, есть народ, где мужчина превыше всего. Стоит владыке приказать – женщина сует ребенку опиумную соску и мчится на зов. Ни я, ни мать не способны на такое геройство. Потому, наверное, и остались одни.

Может быть, меня угнетало чувство вины перед Жениными погодками? Шурик и Дашка… Пока что я приносила им шоколадки. Дети доверчиво спрашивали.

– А вам папу или маму?..

– Лучше папу, – отвечала я.

У нас с Евгением было два общих увлечения: фантастика и медицина на стыке с психологией. Маше – законной супруге – и то и другое было глубоко фиолетово. Когда мы с Женей за полночь спорили о Стругацких, о Бруно Беттельгейме, Маша демонстративно зевала, показывая кошачий розовый язычок, и уходила спать. Дети в трусах и в майках еще долго норовили просочиться в комнату. Особенно Шурик.

– А я анекдот смешной знаю… – и начинал, путаясь и сбиваясь, рассказывать. Женя терпеливо слушал до конца и вел сына спать. Потом одевался, провожал меня и возвращался – я видела – в расстроенных чувствах. Так длилось уже два месяца.

В одной фантастике, названия не помню, люди бродили по лабиринту, искали друг друга, без конца натыкаясь на грубо сработанные подделки. В конце концов главный герой все же нашел любимую. Вот и я нашла своего. Что с того, что он занят? Маша не узнает. А узнает – переживет. Маша – сильная личность. На вид, кстати, ничуть не лучше меня. Невысокая, худенькая. Очки, веснушки, стрижка под мальчика, пацанские повадки. Даже не верится, что мать двух детей.

Машу-то не особо жалко. Но при виде погодков совесть загодя клешнила мое сердце. Все оправдания скользкими кочками уходили из-под ног, и я животом чуяла – трясина засасывает. Не для Жени это – бегать с непромокаемой мордой на две семьи. Сорвется, начнет психовать. Маша-то выдюжит. А Шурик?.. А Дашка?..

О-ох, тяжко мне… А тут еще сослуживцы изволят в душу плевать.

При мысли о сослуживцах слезки на колесках мгновенно высохли. Спасительная ярость хлынула в душу.

Я, конечно, знала, что медики – циники. Для белохалатной породы человек есть животное, которое должно вовремя родиться, вовремя произвести на свет потомство и в срок помереть. Но мои дорогие коллеги всех за флагом оставили. Впрочем… Начну с начала.

В наше отделение поступила девочка двенадцати лет. Тома, Тамара. Училась она в четвертом классе вспомогательной школы, постоянно прогуливала уроки и ночевала по солдатским казармам.

Первый раз я увидела Томку в столовке. Русо-вихрастая, солнечно-конопатая, школьница жадно ссутулилась над железной плошкой. Горбилась девка случайно, от несытости, торопливости – еще бы! в желудке революции шли! – но острый крючок сострадания успел-таки закогтить мое сердце. Я-то с малолетства сутулилась. И теперь немного есть – когда устаю.

Сострадание – это, конечно, здорово. Но лечить тоже было надо. В разговоре со мной Томка хихикала, пересказывала кино – индийское и порнушное, но стоило мне заговорить о школе или родителях – и Томка устраивала концерт. С криком «А-а!» или «Ы-ы!» девчонка брякалась на пол. Голова, ударяясь о немецкий паркет, издавала почти бильярдный стук. Острые подростковые коленки вставали углом, к ним, дрожа, подтягивалось все тело. Мелкая дрожь сменялась крупной. Нежное тело с едва намеченной грудью билось об пол. Я не могла дождаться конца – звала санитаров.

Скорее всего, у Томки была истерия, а судороги на эпилептический манер девица просто обезьянничала. Но я, как русский интеллигент, не отличалась уверенностью в себе. Мне нужен был совет опытного психиатра.

На дорогих коллег рассчитывать было нечего.

Когда Томка поступила, зав. отделением Юрий Желток, тридцатилетний пижон с каштановой бородкой, загорелся и, масляно поблескивая шоколадно-карими глазами, стал пересказывать роман Набокова «Лолита». По его словам выходило, что «в нормальных странах» дети давно живут, и только у нас, стоит малолетке познать мужчину, ее хватают за шкирку и тащат в стационар.

Наверное, все это говорилось с невинной целью покрасоваться. Но меня повело. Я заявила, что сейчас позову главврача. Пусть-ка Юрочка повторит свои соображения при Любови Георгиевне.

Наши дамы перестали нервно хихикать и воззрились на меня, как на инфузорию-туфельку. Сказать такое… мужчине?!.. Господину и повелителю?!.. Да в какой конюшне я воспитывалась? Что меня ждет? С таким характером я ведь и умру девицей.

Юра понял, что дамы на его стороне, и снова загарцевал.

– Ты так рассуждаешь, потому что не знаешь, о чем говоришь, – провозгласил он с видом жреца. – Твоя Томка, даром что дебилка, понимает, в чем смысл женской жизни. А ты… Запомни, Андронова, пока ты не познаешь мужчину, ты не вылечишь ни-ко-го!.. А ждать тебе, похоже, придется долго!..

Дамы заржали так, что, казалось, вот-вот посыплется штукатурка. Тряслась под белым халатиком подростковая грудь Людмилы. Подпрыгивала на стульчике костлявая Ольга Матвеевна.

…Я уже знала, что проработаю в этом змеинце не больше года. Но Томку нужно было лечить. И я решила обратиться к Мамонтову.

Алексей Петрович преподавал у нас психопатологию и частную психиатрию. Глубокий старик, одноногий калека, профессор все лекции читал стоя, опираясь одной рукой на кафедру, другой на костыль. Болтали, что ногу он потерял в войну, подорвавшись на мине. Еще трепались, что воевал он в штрафбате. А угодил в штрафбат потому, что, будучи рядовым, поднял руку на офицера. Недавно человек-легенда ушел на пенсию – мучили нещадные фантомные боли.