Змея. Часть 2

– Значит, всё же грех…

– А вы как думали? Не в бирюльки же я позвал вас играть.

Она зажмурилась. Нежные, чуть полноватые пальчики нервно теребили ажурный платок.

– Вам дурно?

– Нет, – тихо отвечала она.

– Итак, я должен вас предупредить, что своей родной сестре Варваре я не стану причинять никакого вреда. Обычно в таких случаях, сразу после ритуала, разлучницы получают по заслугам. В нашем же случае, я буду делать обряд на привязку вашего мужа к вам, и остуду его от моей сестры. Сестру же я не трону. А лишь позднее закажу за неё в церкви молебен. Я, честно говоря, хотел бы сначала поговорить с ней тет-а-тет, и расспросить её, насколько серьезно она настроена к вашему супругу? Но так как я не имею сейчас этой возможности, то оставим всё на волю провидения.

– Хорошо, оставим, – тихо отвечала испуганная Татьяна.

– А сейчас идите в мою гардеробную и переоденьтесь в свою сорочку. Как будете готовы, скажете. Тогда я дам вам необходимые инструкции.

– Как я должна переодеться?

– Вы должны снять с себя всю одежду и даже белье. Раздеться донага, а после надеть на себя рубашку, на голое тело.

– Как это донага? Помилуйте? – вспыхнула она.

– А как вы хотели, милая? Это же магия. Я мог настоять на том, чтобы вы предстали пред высшими силами и вовсе обнаженной. Таков ритуал.

– Скажете тоже…

– Идите, голубушка, в мою гардеробную, и я жду вас здесь. Или вам нужна моя помощь?

– Нет, благодарю, я справлюсь сама.

Он отвел её в маленькую комнату, где стояли два высоких одежных шкафа. Рядом с ними на стене висело зеркало. Возле находилось небольшое кресло, подставка для ног, тумба и деревянная вешалка-тренога. Татьяна подошла к зеркалу и заколола выпавшую прядь.

«Господи, что я здесь делаю? – прошептала она, растерянно глядя на собственное отражение. – Может, уйти, пока не поздно?»

Она устало плюхнулась в кресло и уронила руки на колени. Сколько прошло времени, она не поняла.

– Татьяна Николаевна, поторопитесь, голубушка, – крикнул ей Петровский. – Я уже всё приготовил для ритуала.

– Да-да, – отозвалась она. – Я сейчас.

«Ладно, будь что будет, – решилась она. – Раз пришла сюда, так надобно довершить начатое до конца».

Она скинула с себя летнюю юбку и светлую ажурную блузу, и развешала их на треногу. Потом вновь присела и медленно стянула шелковые чулки. Потом был корсет, который она снимала с большим трудом. Наконец, она осталась полностью обнаженной. И достала из ридикюля сверток с одной из светлых ночных рубашек, сшитых из тончайшего батиста. По вороту, рукавам и подолу рубашки были приторочены скромные французские кружева.

Когда она глянула на собственное отражение, то охнула от неожиданности. Её большие груди, увенчанные вспухшими темными сосками, а так же мысок чёрного лобка – всё это непозволительно дерзко просвечивало сквозь тонкую ткань.

– Боже правый, – прошептала она. – Да, как же я выйду к нему в таком-то виде? Грех-то какой…

Она стояла босая, в длинной сорочке, закрыв руками пылающее от стыда лицо.

– Вы готовы, Татьяна Николаевна?

– Я? Да… Ох, пожалуй, что нет. Вы знаете, Григорий Александрович, я не могу выйти к вам в таком виде, – крикнула она из-за двери.

– Ну, что за глупости, Татьяна Николаевна. Я же по второму образованию почти доктор. Разве докторов стесняются?

– Я не знаю, как оно бывает у прочих, но я, я… Я хочу сказать, что передумала. Я не желаю этого обряда. Бог с ним. Я просто подам на развод.

– Что ещё за вздор! Выходите сейчас же.

– Не буду!

– Я приказываю вам, отбросить всякий ненужный стыд и выходить.

– Я не могу.

Дверь в гардеробную распахнулась. В проеме стоял консультант Петровский и в упор смотрел на ее торчащие сквозь тонкую ткань груди. Ей даже показалось, что он непозволительно долго смотрит туда, куда ему вовсе не следовало бы смотреть. За круглыми стекляшками очков она не видела выражения его глаз. Он смотрел и отчего-то молчал. Она инстинктивно прикрыла грудь полными руками.

– Я должна одеться. Простите меня, Григорий Александрович. Я не готова, я не могу. Бог с ним, с моим супругом. Пусть делает, что хочет. Я не желаю…

– Погодите, – он взял её за руку.

И в этот момент она почувствовала, что его пальцы дрожат.

– Здесь темно, я всё равно ничего не вижу, – отчего-то шепотом произнёс он. – Выходите сюда. Я не смотрю на вас.

Татьяна сделала несколько робких шагов из гардеробной. Он провёл ее в центр комнаты. Она опустила взгляд к самому полу. Там, прямо на крашеных половицах, она увидела прочерченную мелом пентаграмму, в центре которой находился треугольник. Один их углов треугольника венчался фотографией Михаила Гладышева, стоящей на какой-то странной подставке. Рядом, чуть ниже, горела небольшая свеча. Напротив, в другом углу, возвышалась фотография её подлой разлучницы – Барбары Соболевской. Меж ними, вместо мела, шла неровная белая дорожка. Татьяна стала присматриваться.

– Это соль, – пояснил Петровский.

– Зачем?

– Соль нужна для их разрыва.

– Вот как?

– А вы становитесь сюда. И от вас к мужу я прочертил черту из ритуального мела. Вы должны встать и чётко представить образ своего супруга. А я начну читать заговор.

– А после него что будет? Он полюбит меня?

– Несомненно… Отчего ему вас не любить?

Она не ответила. А только вновь зажмурила глаза и убрала от груди руки.

Подле себя она услышала гулкие шаги Петровского. Он вышел на середину комнаты. В его руках была старинная книга. Он стал что-то бормотать на непонятном Татьяне языке, усиливая голос на одних фразах и понижая его на других. Татьяна внимательно слушала его. Ей казалось, что вместе со звуками его голоса она явственнее услышала треск свечей и какой-то гул, от которого по всему телу побежали мурашки. И это гул нарастал. Внезапно закружилась голова, и одна за другой затрепетали, запрыгали и поплыли в хороводе тёмные стены большой комнаты. А Петровский… Ей вдруг почудилось, что он оторвался от половиц и завис на пол аршина меж полом и потолком. И уставился на неё сквозь стекляшки круглых очков. Она зажмурилась и тряхнула головой, стараясь очнуться от этого странного видения, в которое она так опрометчиво угодила. Но треск огня становился сильнее, а голос Петровского звучал почти зловеще. Она ойкнула и пошатнулась. В это мгновение Петровский опустился на пол и, откинув колдовскую книгу, бросился к ней на помощь. Она ощутила его сильные, худые руки, острый запах табака и ещё чего-то иного, совсем нового. Это был запах чужого мужчины.

Он подхватил её на руки и крепко сжал в объятиях. Сознание путалось. Словно в калейдоскопе она видела лишь разрозненные детали – круг оплывших свечей, угрюмый глянец старых обоев, белый череп с провалами пустых глазниц, книгу с медными зубьями застежек, стеклянный шар, меловые линии, кривую змейку соли и стекляшки его очков. Он что-то говорил, тряс её за плечи, растирал щёки. Она видела, как потом он снял очки. Видела, как на его лоб упала чёрная прядь глянцевых волос. Её поразил испуганный взгляд его оживших глаз.

Он отчего-то подхватил её на руки и отнёс на диван. А после она вновь видела его встревоженные, близорукие и вполне себе человеческие глаза. Глаза очень молодого мужчины. В них плавился страх. Но помимо страха там стояла мольба. А потом она заплакала – горько и безутешно, словно маленькая девочка. А он? Он, странный человек, вдруг встал перед ней на колени и стал целовать её руки. И эти поцелуи были такими жадными, что она перестала плакать и только тоненько всхлипывала. А он обнял её всю, жаркую, полную, беспомощную, с мокрым лицом и растрепанными волосами. Обнял и принялся целовать прямо в губы. Пока целовал, он видел её изумлённый взгляд – огромные карие глазищи.

– Григорий Александрович, – всхлипнула она минутой позже. – Вы что же делаете?

Вместо ответа он вытянул из её причёски несколько шпилек и распустил, растрепал, распушил её длинные волосы.

– Так ты ещё красивее…

И вновь посмотрел на неё какими-то растерянными глазами и с силой обняв, притянул её затылок и вновь принялся с жадностью целовать её губы. Он тискал и сжимал её так страстно, что она лишь тоненько пищала в ответ на его внезапный натиск. Его худая рука потянулась к вороту сорочки. Он задыхался, утыкаясь в её грудь.

– Но, как же это? – она показала глазами на пол, с мелом и солью.

– К черту всё! К чёрту вашего Мишеньку! Обойдется. Ничего я не стану делать!

– Да? – глупо улыбалась она. – А так можно?

– Всё можно, Татьяна Николаевна, всё можно.

– Так, а соль?

– Завтра всё вымету. К чёрту!

Он дунул на свечи и потащил её в спальню.

– Что вы делаете, Григорий Александрович? Это же грех. Я замужняя женщина.

– Разве?

– Но я… Но мы… Так же нельзя.

Последние её слова вновь утонули в его поцелуях.

* * *Санкт-Петербург, Гатчина. То же время

– Я увидела огромный каменный стол. Это был не простой стол, а жертвенный. По его периметру были вделаны кожаные ремни для крепления рук и для ног. И, судя по всему, роль жертвы предназначалась именно мне…

– О, боже, – он нервно сжал её ладонь.

– Да, Миша, как и предполагалось, меня уложили прямо на этот стол и кожаными ремнями закрепили по сторонам руки и ноги. Причем, ноги мои были немного раздвинуты. Рядом с этим столом я увидела небольшую жаровню с углями, расположенную на постаменте. В ней горело яркое пламя.

– Варя, ну что за средневековая дичь! Что им было надобно от тебя?

– Таков обряд. Они не желали мне зла. Они хотели разорвать все те незримые нити, которые тянулись от меня прямо к Сотникову.

– Хорошо, а что потом? – он сглотнул.

– Потом маркиз де Траверсе приблизился ко мне и заголил подол той древней рубашки, что была на меня надета.

– Как это заголил?

– Он задрал мне его по самые груди. Так, что был виден живот и всё остальное.

– Что за мерзость?

– Если бы я тогда не была одурманена тем отравленным вином, я бы, наверное, стала брыкаться и кричать. Но, ты представь, что тогда я даже не возмутилась. Напротив, я стала чувствовать безумную плотскую тягу. Мне казалось, что все мои женские органы объяты огнём жуткого вожделения. Я желала плотского соития. Но, как желала? Это было настоящее безумие!

– Остановись, – он нервно сжал её ладонь. – Варя, ты меня пугаешь.

– Я же и ранее говорила тебе о том, что во время приходов Сотникова я чувствовала невероятной силы желание и испытывала чудовищное сладострастие. Тогда, в институтском дортуаре, мне стоило огромных усилий, чтобы унять в себе стоны. Я затыкала рот полотенцем, чтобы не кричать. А там, в замке маркиза де Траверсе, это старое желание вдруг пробудилось во мне с удвоенной силой. Будто вместе с опиатами мне подсыпали в вино и какой-то самый сумасшедший афродизиак.

– Мерзкие твари! А ты? Ты… Неужели ты настолько падкая…? – Михаил задохнулся от гнева и, отскочив от Барбары, подошёл к окну, за которым таяла Белая петербургская ночь.

– Миша, может, мне не стоит продолжать?

Он мотнул головой и вновь вернулся к кровати.

– Нет, ты расскажешь мне всё! До конца… Слышишь?

– Слышу.

– Всё, в подробностях…

– Ты ненормальный, – прошептала она.

– Зато вы все нормальные. Спириты, твою мать.

– Миша, ты очень далёк от всего этого. Меня так спа-са-ли!

– Хорошо, будь по-твоему. Продолжай же…

– Он заголил мне рубашку по самые груди и стал читать какой-то старинный заговор на непонятном языке. Он походил на латынь. По мере того, как он читал заклинания, я стала ощущать, что по залу пролетел какой-то ветер, а из-за углов потянуло сыростью. Было такое ощущение, что я стою возле свежевырытой могилы. Ну, а потом, как и ожидалось, запахло туберозой. Тот самый, сладковато удушливый, мёртвый запах. Это был его запах. Так пах только Сотников!

– Гадкий мертвец!

– Да, он пришёл, он притянулся на зов заклятия и на мое обнаженное тело. Спириты вызвали его из Преисподней. И ныне он стоял в конце огромного зала. Миша, его образ совсем не походил на образ бесплотного духа. Это не было привидение. Он уплотнился до того, что его было не отличить от нормального человека, если не считать, что его лицо казалось слишком бледным, с провалом багрового рта. Как я уже говорила, смерть исказила его черты.

– Господи, Варя, да, неужели же после всех этих страхов ты не отказалась от своего ремесла?

– Миша, эти испытания сделали меня сильнее. И теперь мой долг помогать людям.

– И своему благоверному помогать в его грязных делишках.

– Миша, от ревности ты позволяешь говорить непристойности.

– Я знаю. Прости. И всё же… Продолжай.

– И вот Сотников стоял прямо напротив и смотрел на моё извивающееся от похоти тело. Если были бы свободны мои руки, то я бы, верно, смогла себе помочь, но тут, я просто извивалась, подобно змее на этом ужасном жертвенном ложе.

– Змее, – эхом повторил побледневший Михаил. – Погоди, а что делали все те мужчины, которые сидели за столом над доской Уиджи? Что, наконец, делал твой супруг в это самое время?

– Я не видела их в этот момент. Но как мне позднее рассказывал Казимир, все они так и продолжали сидеть возле стола, взявшись крепко за руки. Они удерживали дух Сотникова. Своим цепким кругом они не давали ему вновь ускользнуть в Преисподнюю.

– А разве они не могли его уничтожить? Убить навсегда?

– Нет, милый. Это невозможно сделать. Ни одну душу, созданную Господом, никогда нельзя уничтожить. Тем паче смертному. Ты знаешь, что уязвима лишь наша плоть, а душа же вечна.

– Даже такого проходимца и развратника, как этот Сотников?

– Ну, я же говорила тебе о том, что в Тонком мире существует множество уровней. И этот Сотников очевидно проживает где-то внизу.

– Ну и?

– Пока я извивалась от сильного желания, краем глаза я видела, как маркиз взял в руки огромные ритуальные ножницы. Знаешь, такими ножницами в стародавние времена стригли овец.

– Зачем они ему? – поразился Гладышев.

– Он начал их нагревать над огнём жаровни, раскалять до красна. И тут я увидела некую фантомную нить. Она походила на обычную веревку, только цвет её был черным. И не то чтобы она была осязаема. Нет же. Она была соткана из неких, невидимых глазу флюидов. И шла от моего паха в глубину этого зала. Туда, где, находился Сотников.

– Он что, так и стоял на прежнем месте?

– Он всё так же находился на большом расстоянии от меня. Он не стоял, он висел меж полом и потолком. Висел и усмехался в злобном оскале – опустив книзу бледное лицо и вперив в меня свои мёртвые очи. А я с каждой минутой всё явственнее ощущала в своем чреве его огромное и жаркое орудие. Ощущала и корчилась в пароксизме страсти. Когда я была почти на самом пике блаженства, маркиз де Траверсе усилил свой голос. Теперь он не просто проговаривал, он кричал свои заклинания. А Сотников вдруг сорвался с места и полетел навстречу к жертвенному столу. Очень быстро. И когда от меня до него оставалось уже не более аршина, маркиз поднёс раскаленные ножницы к моему паху и, лязгнув ими, обрезал ту самую фантомную нить, которая связывала нас долгие годы.

– О, господи…

– Как только раскаленные ножницы коснулись этой нити, Сотников взвыл, словно заколотый вепрь и полетел назад, к концу зала, а далее раздался хлопок, и он исчез, оставив тяжёлое облако серы. А я? Я потеряла сознание.

Барбара встала из кресла и обнаженной прошлась по комнате. В полутьме её тело, освещенное светом, идущим из ночного окна, казалось облитым неким фосфорным сиянием.

– Барбара, ты богиня, – шептал он, тараща на неё воспаленные глаза.

– А далее я проснулась утром, в одной из спален замка де Траверсе. Передо мною был светлый, залитый солнцем эркер, через который слышалось пение птиц. В открытое окно несло упоительной свежестью. Я посмотрела рядом с собой. На стуле лежала та самая рубаха, некогда принадлежащая одной из французских королев. Я бегло осмотрела старинные швы, пожелтевшие от времени оборки и тканевое плетение четырнадцатого века. Но, знаешь что? Помимо старых, почерневших пятен крови, на этой рубашке появились новые пятна. И это была моя кровь.

В ответ Гладышев вздохнул.

– Лишь бы тебе всё это помогло.

– Помогло, Миша. Но, увы, ненадолго.

– Как? Что ты такое говоришь?! – вскричал он.

– Не кричи. Давай спать. Всё остальное я расскажу тебе завтра. Уже слишком поздно.

* * *Санкт-Петербург. Лиговский проспект, квартира Петровского. Это же время

– Григорий Александрович, – робко начала она, освобождая свою руку из руки «чернеца». – И всё же, это всё странно.

– Что именно? – отвечал он, не открывая глаз.

– Ну, это вот всё. Что мы с вами лежим. И всё, что произошло, это же ужасно по сути. Я не должна была.

– Разве? Кто тебе это сказал? – он открыл глаза и посмотрел ей в лицо.

– Так, грех же какой.

– Ну, если я скажу тебе, что грешить ты начала с того самого дня, как пригласила меня к вам в дом, тогда что?

– Ну, скажете тоже…

– Не веришь?

– Не верю.

– А кто к себе в дом пускает консультантов, не чурающихся чёрной магии?

– Ну, то же совсем другое.

– Глупая, иди ко мне, – он подтянул её ближе и чмокнул в белеющую в темноте упругую щечку.

– Да, я глупая, Григорий Александрович, – всхлипнула она. – Конечно, глупая, раз лежу здесь с вами.

– Зови меня на ты. Я же просил.

– Прости, я никак не могу привыкнуть.

– Привыкай.

Он поднялся с кровати. В темноте забелело его долговязое и худое тело. Он, не стесняясь и не накидывая халата, прошлепал босыми ногами к столу, стоящему в спальне, и зажёг керосиновую лампу. Рваный свет выхватил темные углы, ворох одежды на высокой спинке стула, занавешенные окна, стену с золотистыми обоями и голландку в кофейных изразцах. Помимо этого она увидела его длинные поджарые ноги, покрытые темными волосами, широкие, чуть сутулые плечи, впалый живот, длинные худые руки и то самое место, которое он не подумал даже скрывать. Даже в полумраке этой душной комнаты она таращилась невидимым взглядом на его тёмный, поросший черными, густыми волосами, пах.

«Хоть бы кальсоны, что ли надел, – думала она. – Экий он весь страшный, мохнатый… И такая дубина между ног».

При воспоминании об его «дубине» у нее сладко заныло внизу живота.

«Господи, – думала она. – Что же это я наделала? Как же я духовнику всё это на исповеди расскажу? Он же проклянёт меня. Мужняя жена, да с чужим мужиком согрешила. Хотя, какая я уж Мише жена, если с ним другая в родительском доме, да на кровати милуется».

При воспоминаниях о муже, она вдруг заметила, что мысли о нём и Барбаре теперь не вызывали в ней той же глухой и безысходной ревности. И боли прежней она уже не чувствовала. Теперь ей казалось, что её Михаил находится вовсе не в Гатчине, а уехал куда-то далеко-далеко. И что ей совсем его не жаль. И что она согласна его и вовсе никогда не видеть. Вся та боль, которая была связана с Гладышевым, куда-то исчезла, стала намного бледнее и невесомей. Она будто подтаяла, скукожилась, уменьшилась до самых призрачных размеров.

Уменьшилась она в тот самый момент, когда этот молодой мужчина испытал к ней такую страсть, о которой она никогда ранее не знала, да и знать не могла. Словно голодный зверь, он врезался в её сочную плоть своим каменным жезлом, своим до неприличия длинным и горячим рогом. Её мысли путались. Она не желала давать более чёткое словесное определение тому самому органу, который настолько потряс её воображение.

Этот мужчина был иным. Он двигался иначе. Он долбил её, казалось, сильнее и жёстче, чем делал это муж. Да, его движения, резкие прыжки и выпады напоминали ей неведомого зверя. Только какого? Она пока не понимала.

И не было в его действиях лени, не было и одолжения, к которому она так привыкла за все эти годы. Не испытывала она и чувства стыда. Она лишь пыталась сопротивляться, но её никто не слушал. Её вообще не собирался кто-либо слушать! Её впервые в жизни брали властно, жадно, горячо и повелительно, как самку. А потом была нежность, море нежности. Он делал всё то, чего Михаил порой делать не желал. Мише не всегда было интересно её собственное удовольствие. Миша снисходил, а этот «чернец» её вожделел так, как может вожделеть горец белую женщину. Он словно дикарь, украл её из приличного дома, отнёс в лес и жадно залюбил до одури. До взаимных криков. До полного животного бессилия.

Живя с мужем, она привыкла сама напрашиваться на ласку. И даже в постели она порой ловила руку мужу и тянула её вниз, но он так часто делал вид, что вовсе не понимает того, что она хочет. Её страсть к нему разгоралась, словно пожар, и никогда не гасла, а, наоборот, тлела лишь по причине её вечной неудовлетворенности, её вечного голода…

А Григория не нужно было что-либо просить. Он ласкал её сам, настойчиво, дерзко, и так затейно, что она не успевала охать и изумляться его открытой и дерзкой похоти. В этот вечер его глаза загорались радостью всякий раз, как она кончала. Она орала и билась от ярких мышечных спазмов, пронзающих всё ее нутро, а он в это время почти хохотал от удовольствия, шепча такие непристойности, от которых она впадала в полное беспамятство.

Он овладел ею несколько раз, почти без перерыва. Его горячее семя залило ей все ноги, живот и пах. Она лежала без сил и пыталась сосредоточиться хоть на какой-то дельной мысли.

«Господи, что за мужчина? – думала она. – Он же совсем чужой. И пахнет от него иначе. И рот, и губы, и этот длинный холодный нос. И дыхание. Совсем не противное, свежее дыхание. И запах пота – резкий, животный, горячий. Чужой. И эти худые руки, покрытые волосами. Господи, отчего же он летал? Может, мне всё это померещилось?»

– Что ты молчишь, булочка? – он подсел к ней и склонился над лицом. – Тебе было хорошо?

– Да… Но всё это так необычно, – шептала она, глядя в потолок.

– Ты хочешь кушать, Танечка?

– Да, пожалуй.

– У меня есть селедка, серый хлеб, портвейн и кусок телятины. Будешь?

– Буду, – кивнула она.

– А хочешь, поедем в ресторацию?

– А который час?

– Погоди, я посмотрю, – он вытянул из кармана круглые часы на цепочке. – Ого, уже почти полночь.

– Как полночь! – она подскочила.

– А что такое?

– Меня же там кучер ждёт.

– Где?

– Возле твоего дома. А я у тебя уже пять часов пробыла.

– Пойдем, сходим к нему и скажем, чтобы он ехал домой.

– Он сразу всё поймет, – заволновалась она.

– Что ему, сермяжному рылу, можно понимать? Таня, будь же ты хозяйкой своей жизни.

– Хозяйкой своей жизни… – эхом повторила она и подивилась мудрости его слов.

Она наскоро натянула платье и вместе с ним вышла на сонную улицу, где было светло, почти как днём. Подернутое таинственной дымкой небо, словно светилось изнутри. А воздух, свежий воздух, ворвался в её легкие таким радостным, искрящимся потоком, что ей захотелось закричать от избытка чувств. Она почувствовала себя совсем молодой и невероятно счастливой. Ей вдруг показалось, что у неё вся жизнь впереди, и что она будет совсем иной. Жизнь, в которой она станет самой желанной и самой прекрасной.

Домашний экипаж стоял возле подъезда Петровского, на том же самом месте, где она его оставила несколькими часами ранее. Сонный возница с удивлением таращился на растрепанные волосы хозяйки, рассыпанные по обнаженным полным плечам, и её немного помятый вид.

– Терентий, – стараясь выглядеть строго, но не без улыбки, произнесло она. – Езжай домой.

– А вы, ваше сиятельство, как же?

– Я пока останусь здесь. Вернусь сама. Возьму извозчика.

– Как скажете, ваше благородие.

– Да и передай Серафиме, чтобы не волновалась. Скажи ей, что, то дело, ради которого я приехала, требует более длительного времени. Скажи, что завтра буду дома. Пусть не ждёт меня этой ночью, а ложится спать. Понял?

– Как не понять. Всё я понял. Всё передам слово в слово.

– Вот и славно, езжай.

Цокая копытами, экипаж отъехал от дома Петровского.

– Ну что, моя булочка? Пойдём снова ко мне?

– Гриша, смотри, какая ночь! Разве можно в такую ночь спать?

– Не можно, но и гулять мы долго не станем.

– Почему?

– Сначала я накормлю тебя, чем бог послал, а потом… Потом, мадам, я сам тебя съем.

* * *

Утром она рассматривала его странное лицо. Ей хотелось потрогать пальцами его усы и бороду, но она боялась его разбудить. Кроткая улыбка блуждала по её измятым поцелуями губам. Как только она вспоминала весь тот угар, который обрушился на нее этой ночью, ей становилось жарко, кровь начинала пульсировать всюду. Особенно в животе и паху. Он безмятежно спал, провалившись от усталости в глубокий сон. А она, чуть нависая над ним, пристально рассматривала его черты.