Невидаль

И когда все закончится, когда отгремит последний выстрел, лес так же будет шуметь ветвями, река все так же побежит подо льдом, а вороны все так же будут кружить над скалами, независимо от того, кто победит в этой войне. Всего лишь очередной войне людей в этой вечности.

Отряд вышел к мельнице, когда бледная тень солнца стояла в зените. Старая, почерневшая от времени и непогод постройка, стояла на берегу запруды, где река, скованная льдом, застыла в немом ожидании весны. Было видно, что строение не брошено на произвол судьбы: покосившуюся стену подпирали два свежих, желтых от недавней коры бревна, а от порога к полынье змеилась расчищенная тропка, указывая на то, что кто-то пользуется ею каждый день, чтобы набрать воды. Из кривой трубы тонкой струйкой тянулся дым, растворяясь в морозном воздухе.

Комиссар поднял руку, давая знак остановиться. Лошади, уставшие после трудного пути, охотно замерли. Новый хозяин мельницы, конечно, знал, что пожаловали гости – он не мог не услышать хруста снега, шумного дыхания лошадей и бряцанья стремян. Но, как и селяне, не торопился покидать тепло, чтобы встретить путников.

Григорий махнул Чернову. Матрос понял приказ без слов. Он соскользнул с седла, протянул винтовку Гущину, а сам, вооружившись «Наганом», бесшумно подошел к двери, прижал ухо к холодному дереву. Потом резко толкнул плечом. Петли, хоть и старые, но хорошо смазанные, отозвались едва слышным скрипом.

Перехватив поудобнее револьвер, Федор исчез в проеме, но уже через мгновение высунулся обратно.

– Айда, братцы, – крикнул он. – На море – штиль.

Остальные, спешившись, вошли в мельницу. Внутри пахло хлебом, дымом и сушеными чабрецом. Низкие потолки, закопченные балки, грубо сколоченный стол у печи. На столе – глиняная миска с вареной картошкой, краюха черного хлеба, аккуратно порезанная головка сыра. Рядом стоял жестяной чайник, от которого поднимался легкий пар.

На жердочке у окна умостился галчонок – черный, как головешка, с блестящими бусинками глаз. Он склонил голову набок, изучая незваных гостей, но не издал не звука.

За столом, спиной к двери, сидел хозяин. Широкие плечи, плотно сбитая фигура, длинные, до плеч, волосы цвета спелой ржи. Он не обернулся, даже не вздрогнул, лишь медленно положил деревянную ложку на край миски.

– О, картошечка, – обрадовался Корж, сверкнув желтыми зубами в ухмылке.

Не дожидаясь приглашения, он шумно отодвинул табурет и устроился за столом. Поплевав на ладони, уголовник обтер их об потрепанный тулуп и, не церемонясь, выхватил самую большую картофелину из миски хозяина.

– Эх, горяча-а, – воскликнул Степан, перекидывая клубень из руки в руку.

Галчонок на жердочке, будто осуждая, щелкнул клювом, но бирюк лишь откинулся назад на стуле, скрестив на груди мощные руки. Его лицо не выражало ничего – только в уголке глаза мелькнула едва заметная тень презрения, когда вор начал с причмокиванием облизывать пальцы, с которых стекало растопленное масло.

Яшка судорожно сглотнул слюну и дернул Григория за рукав, глядя на комиссара голодными, по-щенячьи умилительными глазами. Тот едва заметно кивнул и Малой рванул к столу, едва не опрокинув скамью по дороге. За ним, повинуясь неслышной команде, устремились остальные бойцы. Только Осипов остался стоять у порога, наблюдая за подчиненными с каким-то странным, почти отеческим теплом во взгляде.

– Вкуснотища! – пробубнил Корж с набитым ртом. – А еще есть?

Бирюк молча ткнул пальцем в сторону печи, где на углях парились еще два закопченных горшка.

Федор, подрагивая в предвкушении, поднял крышку одного из них и повел носом. В глазах бывалого балтийца, видавшего и бунты, и расстрелы, неожиданно заблестели слезы.

– Братцы… – хрипло выдохнул он. – Щи, братцы! Ей-Богу, щи!

Во втором горшке тоже оказалась картошка. Бойцы без стеснения хватали ее голыми руками, оставляя на столе жирные отпечатки. Даже Вольский, обычно такой чопорный, блаженно улыбался, работая челюстями, забывая стряхнуть хлебные крошки с усов.

– Вы, товарищ, извините, – произнес Иван Захарович, косясь на хозяина. – Вы каких убеждений будете? А то давайте к нам, нам такие люди во как нужны!

Голос его звучал неестественно сладко, как у заезжего агитатора.

– Ты чего молчишь, братец, – насупился Гущин, наливая щи в опустевшую миску. – Немой, что ли?

– Ага… ага… – затряс головой Корж, вытирая рукавом жирный подбородок. – Язык проглотил от радости, так сильно хочет своим добром со всем честным народом поделиться!

– Кулак он, – со злобой в голосе процедил Чернов, нервно постукивая сапогом по половицам. – Не видно, что ли? Жирует тут, мразь… к стенке его нужно!

Бирюк за все это время не проронил ни единого слова. И на его лице не дрогнул ни единый мускул. Мужик отрешенно, с полным равнодушием, наблюдал, как разграбляются его запасы провианта, и с тем же безразличием выслушивал угрозы, оставаясь в той же расслабленной позе, откинувшись на стуле и скрестив руки на груди.

Григорий хлопнул ладонью по плечу Степана, требуя уступить место и, тяжело опустился на освободившийся табурет.

– Я – комиссар ГубЧК Осипов, – представился он. – А тебя как звать?

В избе вдруг стало тихо. Даже галчонок замер, перестав чистить перья. Мужик медленно повернул голову.

– Мамка Егором нарекла, – произнес хозяин глубоким, утробным голосом.

– Вот что, Егор… – продолжил чекист, на всякий случай нащупав под столом кобуру с «Маузером». – Нам за Камень нужно.

– Идите, – пожал плечами бирюк.

– Нет, ты не понял, – вздохнул Григорий. – Нам нужен проводник.

– Ищите.

– Кроме тебя – некому. Поведешь?

– Нет, – едва заметно мотнул головой хозяин.

– Пойми… – медленно проговорил комиссар, подбирая нужные слова. – Очень надо. Мы заплатим.

– Нет, – повторил Егор.

– Ой, да чего ты с ним цацкаешься, гражданин начальник? – оскалился Корж, хватая винтовку. – Сейчас шлепну эту контру – вмиг покладистым станет!

Мужик равнодушно смотрел в наставленный на него ствол трехлинейки. Даже тени страха не мелькнуло в его глазах, лишь безразличие.

Не выдержав молчаливую дуэль, Степан передернул затвор. Звук металла прозвучал в воцарившейся тишине церковным набатом. Мушка уперлась прямо в грудь бирюка, чуть выше скрещенных рук. И только теперь – на какую-то долю секунды – на лице хозяина мелькнула хоть какая-то эмоция. Он усмехнулся, дернув уголком губ.

– Смешно тебе? Смешно, гадина? – истерично взвизгнул уголовник.

Бесполезно. Все угрозы разбивались о каменное спокойствие бирюка. Степан в бешенстве ударил прикладом по половицам – старые доски жалобно скрипнули, выпустив облачко пали. Его безумный взгляд метался по срубу в поисках слабого места непробиваемого противника.

И нашел.

Маленький черный комочек на жердочке встрепенулся, почуяв опасность. Птенец рванул вверх, но Корж оказался проворнее. Его узловатые пальцы обвились вокруг галчонка, крепко сжимая пернатое тельце.

– Крра-а! – разорвал тишину крик птички.

И тогда, только тогда, бирюка проняло. Он вскочил так резко, что стул с грохотом повалился на пол. Его огромные, как медвежьи лапы, руки протянулись к чекисту.

– Стоять!

Три щелчка слились в один аккорд. Щелкнул «Маузер» комиссара, «Наган» матроса и «Браунинг» учителя. Все три ствола смотрели в грудь Егора. В помещении запахло грозой.

– Не поведешь – я твоей птахе голову откручу, – оскалил кривые зубы уголовник.

Мужик замер. Все его плотно сбитое тело дрожало от напряжения. Глаза, прежде холодные и равнодушные, теперь пылали такой ненавистью, что казалось, вот-вот прожгут дыру в наглой роже Степана. Но руки медленно опустились.

– Ладно.

– Что-что? – дернул бровью вор. – Не слышу!

– Поведу.

– То-то!

Корж хмыкнул, празднуя победу. Его пальцы разжались. Черный комочек с писком вырвался и юркнул за печь, оставив в руке уголовника лишь пару выдернутых перьев.

– Собирайся, – распорядился командир, окинув взглядом опустевший стол.

Стол выглядел так, будто его вылизали. Гущин даже собрал со стола все крошки, сметя их ладонью с характерным шуршанием, отправил горсть в рот с каким-то почти ритуальным жестом, и, сглотнув, удовлетворенно улыбнулся.

– Григорий Иванович, – взмолился Шелестов, по-детски теребя за рукав комиссара. – Может, переночуем, а завтра пойдем? Хоть отогреемся…

– Нет, – покачал головой Осипов. – Выходим сейчас.

Чекист понимал – каждый час промедления давал фору Варнаку. За окном уже сгущались сумерки, но зимний уральский день и без того был короток, как счастье в этой жизни. Не успел оглянуться – его уже и след простыл. Да и зимняя ночь в этих местах не была по-настоящему темной – при свете луны, отраженном от снега, можно было пройти немало верст. Лишь бы не поднялась метель…

Егор собирался с методичностью человека, привыкшего во всем обходиться самостоятельно. Он расстелил на столе холщовую тряпицу, положил на нее несколько сырых картофелин, добавил ломоть черного хлеба, половину головки сыра, горсть сушеных грибов. Напоследок достал из сундука мешочек с крупой. Все это проводник завязал особым узлом, вызвав одобрительный кивок Федора.

Затем он надел коричневый армяк, покрытый заплатами разных оттенков, каждая из которых была аккуратно пришита грубыми, но точными стежками. Чувствовалась рука человека, живущего в одиночестве несметное количество лет.

Когда мельник потянулся к топору, висящему на ржавом гвозде, Чернов легонько ткнул его «Наганом» в спину.

– Не шуткуй, братец! – предупредил матрос.

Но Егор с прежним спокойствием снял со стены топор и засунул его за пояс.

– Айда, – коротко отрапортовал мужик о готовности, поворачиваясь к двери.

Комиссар кивнул.

Снаружи ждала ночь – холодная, ясная, бессонная.

Глава 3

Пеший бирюк уверенно прокладывал тропу. Его высокие пимы, с хрустом взламывая снежный наст, оставляли следы, размером не уступавшие медвежьим. За ним, в двадцати саженях, тянулся конный отряд. Кони шли тяжело, проваливаясь в рыхлую целину, их бока вздымались от напряжения.

Проводник же, закутанный в поношенный серый армяк, казалось, не ведал ни усталости, ни холода. Его фигура мерно качалась на фоне заснеженных елей и двигалась тем же монотонным шагом, что и час назад, и два часа назад. Могло показаться, будто это и не человек вовсе, а бестелесный призрак, неведомый лесной дух, указывающий отряду путь в молочной мгле. Лишь глубокие следы валенок выдавали в мельнике земную природу.

Егор остановился внезапно, без единого предупреждения. Комиссар, ехавший сразу за ним, едва не врезался в широкую спину отшельника. Жеребец, резко вскинув голову, испуганно фыркнул.

– Тпру! – командир натянул поводья, с трудом удерживая вздыбившегося коня.

Впереди зияла черная щель незамерзшего ручья, перекрытая просевшим мостом. За этим опасным переходом начиналась Висельная тропа.

– Ночлег, – бросил бирюк через плечо, даже не обернувшись.

Кони, почуяв скорый отдых, тяжело пыхтели, выпуская в морозный воздух клубы пара. Морозный воздух превращал их дыхание в белесые облачка, рассыпающиеся инеем. А мельник стоял неподвижно, и от его рта не поднималось ни единого дымка, словно он – не живое существо, а каменный истукан, вытесанный из уральского гранита.

Ночлег устроили под разлапистой елью, чьи низко опущенные ветви создавали подобие шалаша. Малой с Черновым отправились собирать хворост – Яшка семенил за матросом, как щенок за старой собакой, то и дело проваливаясь в снег по пояс. Гущин смахивал с «Льюиса» налипший снег, бережно похлопывая рукавицей по металлу. Вольский, пристроившись на обомшелом валежнике, повернул книгу к лунному свету. Его глаза были прикрыты, а губы беззвучно шевелились, заучивая приглянувшиеся строки. Временами он вздыхал – то ли от холода, то ли не соглашаясь с Марксом.

– Висельная тропа… – поморщился Корж, распеленав шмат сала. – Нарочно удумали такое, честной народ пужать!

Он плюнул в снег, и слюна прожгла маленькую дыру.

– А как бы ты назвал? – приоткрыл глаза Иван Захарович. – Светлый путь?

– Ну… тропа в Светлое будущее! Звучит?

– Звучит-звучит, – заверил пулеметчик, доставая портсигар с самокрутками. – Только ж разве такой тропой дотопаешь до светлого будущего? Чтобы в светлом будущем оказаться, нужно всех буржуев перевешать!

– Прямо всех до единого, дядя Лавр? – спросил вернувшийся с охапкой хвороста Шелестов, с любопытством косясь на старого солдата.

– Прямо всех до единого, – неожиданно ответил за Гущина комиссар. – Вот как последнего буржуя вздернем на суку – так сразу, в тот же день, светлое будущее и наступит.

– Так это ж… это ж пахать да пахать, – с грустью вздохнул Степан, вызвав всеобщий смех.

Бирюк устроился в стороне от чекистов, прислонившись к стволу сосны. Он просто сидел на снегу, положив руки на колени, равнодушно глядя в темноту. И продолжил сидеть так же, когда пламя устроило пляску на хворосте.

– Эй… как там тебя? – крикнул Лавр, обернувшись через плечо. – Айда, погрейся.

Егор не шевельнулся. Только его губы, скрытый заиндевевшей бородой, чуть дрогнули, будто он что-то прошептал, но ветер унес слова прочь.

– Оставь его, – распорядился Осипов, постукивая папиросой по портсигару.

– И то верно, – процедил Федор, на секунду перестав разминать челюстями жесткую тушенку. – Неча на кулака тепло тратить!

– А как же декрет о равенстве всех трудящихся? – напомнил Иван Захарович, закладывая страницу старой синей пятирублевкой и закрывая книгу.

– Так то – трудящихся. А то – морда кулацкая! Эксплуататор! – произнес Чернов нарочито громко, чтобы мельник не мог не расслышать.

Пусть Егор не подавал повода, но матрос продолжал видеть в нем классового врага. И все, включая самого бирюка, понимали, что единственное, что мешает Федору разрядить «Наган» в мужика, прикрываясь громким именем Революции – нужда в проводнике. А когда эта нужда отпадет, когда отряд настигнет банду Варнака… тут уже судьба Егора была прозрачна, как воды Байкала.

– Как думаешь… думаете, товарищ начальник, – проговорил вполголоса Корж, подавшись вперед. – Не убегёт? Может, связать его?

Проводник издал тихий смешок.

– Не нужно, – мотнул головой Григорий, задумчиво глядя на огонек папиросы. – Не убегёт.

Первыми в караул заступили Степан с Яшкой. Уголовник с мальчишкой – странная пара, но причина крылась в том, что Осипов не доверял им по-отдельности в полной мере. Малой мог заснуть – не со зла, а из-за беспечности юности. После одиночного бодрствования Коржа члены отряда могли лишиться сухарей, тушенки, солонины, а то и часов и портсигаров.

Затем, когда луна, огромная и медная, поднялась выше елей, их сменил Вольский, с неизменным пенсне на носу и книжкой под мышкой. Следующим принял вахту матрос, за ним, когда начали бледнеть звезды – Гущин. Командир взял последнюю смену, когда предрассветный холод становился особенно злым.

Банда не вызывала опасений – Варнак успел уйти далеко. Иным лихим людям в этих местах, тем более в такую погоду, тоже делать нечего – даже волки предпочитали отлеживаться в логовах.

Но чекист все равно проверял кобуру каждые четверть часа. Его тревожил мельник.

Эта молчаливая глыба, застывшая у сосны, беспокоила больше любой банды. Его политическое кредо оставалось загадкой, как и то, почему он избрал отшельничество в это смутное время. Кто он? Дезертир? Беглый каторжанин?

Никто не знал, какие тайны хранило прошлое Егора, и что-то подсказывало, что расспрашивать эту каменную махину совершенно бесполезно. За весь путь он проронил едва ли больше десятка слов, и то – каждое было вытянуто из проводника, как ржавый гвоздь из мореного дуба.

Где-то далеко тоскливо и протяжно завыл волк, грозя клыками луне, но даже этот звук не заставил мужика вздрогнуть.

Когда небо на востоке начало синеть, сперва – робко и боязненно, как ребенок, совершающий первые шаги, но после – смелее и смелее, расплескав по краю бледно-розовую полосу, комиссар отбросил в сторону давно потухшую папиросу.

– Эй, проклятьем заклейменный! Подъем! – разорвал предрассветную тишину голос Григория.

Проводник утром оставался в той же позе, в которой застыл вечером- спиной к сосне, с руками на коленях. Осипов было подумал, что мужик и впрямь околел за ночь, но тот, заслышав приближающийся скрип снега, медленно распахнул глаза и повернул голову.

– Пора?

– Пора, – вздохнул Осипов, поправляя портупею.

Путь продолжили в том же порядке: впереди – несгибаемая фигура бирюка, за ним растянулась вереница всадников. Погода пока не улучшилась, но и хуже не становилась, что уже хорошо. Свинцовое небо висело низко, как прокопченный потолок, казалось – протяни руку, и пальцы зацепятся за шершавые складки облаков. Оно давило на плечи чекистов незримым весом, заставляя инстинктивно пригибать головы.

– Угораздило же этого Варнака в горы податься, – недовольно ворчал Корж, выпуская пар из-под поднятого воротника. – Нет бы в Одессу рвануть! Там тепло… и море!

– Там Котовский без нас управился бы, – зевнул Григорий, разминая затекшую шею.

Около полудня, когда бледное солнце едва проглядывало сквозь облака, Егор внезапно остановился и ткнул пальцем в сторону. Там, чуть дальше от тропы, которую никто, кроме проводника не видел, в небольшой ложбинке чернело кострище – неровное пятно золы, припорошенное снегом.

– Банда Варнака, больше некому в эти дебри лезть, – заметил Федор.

Гущин неторопливо спешился и поворошил угли носком сапога. Пепел взметнулся серой пылью, оседая на белом покрове волнистыми узорами, напоминая море, про которое недавно говорил Степан.

– Дня два назад были, – определил Лавр. – Не дольше.

Комиссар незаметно вздохнул. В деревне говорили, что Варнак пришел три дня назад и ушел утром. Он опасался, что вынужденный крюк до мельницы позволит банде оторваться, но нет. Отряд медленно, но верно настигал беглецов, как охотничьи псы – добычу.

– Гляньте, братцы! – неожиданно воскликнул матрос, взметнув руку вверх.

Все разом задрали головы. Там, в десятке саженей над землей, среди хвои, покачивались сапоги. Добротные, кавалерийские, с раструбами. И, разумеется, такие добротные сапоги не могли пустовать – из них торчали ноги, еще выше сходящиеся вместе и перерастающие в туловище.

– Юсуп, – опознал висельника Осипов, прикрыв ладонью глаза от тусклого, но слепящего зимнего солнца. – Из банды Лехи-Варнака. Тот самый, что весной телеграф брал.

– Это ж насколько человеку жизнь опротивела, что он на такую высь вскарабкался, чтобы вздернуться, – присвистнул Лавр, снимая треух.

Старый солдат привычным жестом занес щепоть, чтобы перекреститься, но рука замерла на полпути и погладила усы, скрывая порыв.

Если б не петля, сдавившая шею, могло показаться, что бандит и не мертв вовсе – так хорошо сохранили тело морозные дни. Лицо посинело, но не обвисло. Губы оскалились, обнажив черные, как гнилушки, зубы. Фуфайка, перехваченная коричневой портупеей, побелела от инея, будто ее обваляли в крупной соли.

– А может, не сам, – предположил Вольский, щурясь сквозь стекла пенсне. – Может, свои же вздернули? Не поделили чего…

– Да сам он, – отмахнулся Чернов. – Больно он кому нужен – на такую высоту тащить, чтобы вздернуть.

– Сам-сам, – со знанием дела заверил уголовник. – Нема дураков, на такую верхотуру подымать эту тушу! Если б не сам – перышко под ребрышко, да весь разговор! Либо, – он сделал выразительный жест, отгибая большой палец, словно курок. – Либо маслину в бубен…

Командир затянулся папиросой, чуть ссутулившись от пронизывающего ветра. Дым вырвался из его ноздрей серыми клубами и тут же развеялся. Чекист долго смотрел на висельника, затем перевел взгляд на бирюка, стоящего поодаль. Мельник тоже смотрел вверх, и его лицо, как обычно, не выражало ничего – ни скорби, ни испуга, ни даже любопытства.