Невидимый глаз

Эркман Шатриа́н

Невидимый глаз

Дорогие читатели,

С огромной радостью и трепетом представляю вам этот жемчужину забытой готической прозы – «Невидимый глаз». Впервые на русском языке перед вами развернётся мрачная и завораживающая история, столетиями прятавшаяся в тени великих европейских легенд.

Когда я впервые прочёл эту повесть, меня поразила её дьявольская изобретательность. Это не просто «страшный рассказ» – это гипнотический сплав мистики, психологического ужаса и почти детективной интриги. Здесь есть всё: таинственные самоубийства, ведьма с «дурным глазом», зеркальные дома-двойники и тот самый гнетущий страх, который подкрадывается не с криком, а с шёпотом.

Автор (чьё имя, как и сама рукопись, долго оставалось в забвении) мастерски играет с самым древним человеческим страхом – страхом повторить чужую судьбу. Почему три человека повесились в одной комнате? Кто такая Фледермаусс и как ей удаётся сводить счёты с жизнью, даже не прикасаясь к жертвам? Вы узнаете это – но предупреждаю: после прочтения вы ещё долго будете оглядываться на тени в углу…

НЕВИДИМЫЙ ГЛАЗ

В то время (рассказывал Кристиан), бедный как церковная мышь, я нашел приют под крышей старого дома на улице Миннезингеров в Нюрнберге и устроил гнездо свое в углу чердака.

Приходилось мне ползти по соломенному ложу, чтобы добраться до окна, но зато вид из него открывался дивный: и город, и окрестности лежали передо мной как на ладони.

Я видел, как кошки важно шествовали по водосточным желобам; аисты, с лягушками в клювах, несли пищу ненасытным птенцам; голуби, вылетая из голубятен, распускали хвосты веером и кружили над улицами.

Вечером, когда колокола созывали мир к молитве, я, облокотившись на край крыши, слушал их меланхоличный звон; наблюдал, как окна один за другим освещались; как добрые бюргеры курили трубки на тротуарах; как молодые девушки в красных юбках, с кувшинами под мышками, смеялись и болтали у фонтана «Святого Себальда». Постепенно все это исчезало, летучие мыши начинали свой стремительный полет, и я удалялся на свой тюфяк, предаваясь сладкому покою и умиротворению.

Старьевщик Тубак знал дорогу в мое скромное жилище не хуже меня самого и не боялся карабкаться по лестнице. Каждую неделю его уродливая голова, украшенная рыжеватым колпаком, появлялась в люке, пальцы цеплялись за выступ, и он кричал гнусавым голосом:

– Ну что, месье Кристиан, есть что-нибудь?

На что я отвечал:

– Входите. Черт побери, чего вы медлите? Я как раз заканчиваю маленький пейзаж, и вы должны сказать мне, что думаете о нем.

Тогда его длинная спина, казалось, вытягивалась еще больше, поднимаясь до самой крыши, а добряк смеялся беззвучно.

Должен отдать должное Тубаку: он никогда не торговался со мной о ценах; покупал все мои картины по пятнадцать флоринов за штуку, а потом перепродавал их по сорок. «Это был честный еврей!»

Я начал привыкать к такому образу жизни и находил в нем новые прелести с каждым днем.

Как раз в это время город Нюрнберг был взволнован странным и загадочным событием. Неподалеку от моего слухового окна, чуть левее, стоял трактир «Бёф-Грас», старинная постоялая обитель, любимая сельчанами. Три-четыре телеги, груженные мешками или бочонками, всегда стояли у входа, где деревенские возницы имели обыкновение останавливаться по пути на рынок, чтобы пропустить утреннюю чарку вина.

Фронтон трактира отличался необычной формой. Он был узким, остроконечным, с зубчатыми краями, словно пила. Резные украшения были причудливо-гротескными, переплетались, обрамляя карнизы и окна; но самое удивительное было то, что дом напротив в точности повторял те же скульптуры, те же орнаменты; даже вывеска с ее столбом и железной спиралью была скопирована.

Можно было подумать, что эти два древних здания отражают друг друга. Однако за трактиром рос старый дуб, чьи мрачные листья затемняли камни крыши, в то время как другой дом четко вырисовывался на фоне неба. Чтобы завершить описание: это старое здание было таким же безмолвным и угрюмым, каким «Бёф-Грас» был шумным и оживленным.

С одной стороны – толпа веселых пьяниц беспрестанно входила и выходила, распевая, спотыкаясь, щелкая кнутами; с другой – царила глубокая тишина.

Раз или два за день тяжелая дверь, казалось, сама собой приоткрывалась, пропуская маленькую старушку с выгнутой дугой спиной, в обтягивающем бедра платье, с огромной корзиной на руке и пальцами, судорожно прижатыми к груди.

Мне казалось, что одним взглядом я проникаю в ее жизнь, полную благих дел и благочестивых размышлений.

Лицо этой старухи поразило меня не раз: ее маленькие зеленые глаза, длинный тонкий нос, огромные букеты цветов на шали, которой, должно быть, было не меньше ста лет, высохшая улыбка, стягивавшая щеки в бант, кружева чепца, спадавшие до бровей – все это было фантастично и сильно занимало меня. Почему эта старуха жила в этом большом заброшенном доме? Я жаждал разгадать тайну.

Однажды, остановившись на улице и провожая ее взглядом, она внезапно обернулась и бросила на меня взгляд, чье ужасное выражение я не в силах описать; скорчила три-четыре отвратительные гримасы, а затем, уронив трясущуюся голову на грудь, плотно закуталась в шаль и медленно направилась к тяжелой двери, за которой исчезла.

«Старая дура!» – пробормотал я в каком-то оцепенении. Ей-богу, какая глупость с моей стороны – интересоваться ею!

И все же мне хотелось бы увидеть ее гримасы снова; старый Тубак с радостью дал бы мне пятнадцать флоринов, если бы я смог их изобразить.

Должен признаться, эти мои шуточки не совсем успокоили меня.

Жуткий взгляд старухи преследовал меня повсюду. Не раз, карабкаясь по почти отвесной лестнице на чердак и чувствуя, как одежда цепляется за что-то, я дрожал с головы до ног, воображая, что старая ведьма вцепилась в полы моего сюртука, чтобы погубить меня.

Тубак, которому я рассказал об этом происшествии, вовсе не смеялся; напротив, он принял серьезный и торжественный вид.

– Месье Кристиан, – сказал он, – если старуха вас заприметила, берегитесь! Зубы у нее мелкие, острые и удивительной белизны, что в ее годы противоестественно. У нее «дурной глаз». Дети бегут от нее, а жители Нюрнберга зовут ее «Фледермаусс».

Я восхитился ясным и проницательным умом еврея, и его слова заставили меня задуматься.

Прошло несколько недель, в течение которых я не раз сталкивался с Фледермаусс, но без каких-либо тревожных последствий. Мои страхи рассеялись, и я перестал о ней думать.

Но однажды ночью, когда я спал крепким сном, меня разбудила странная мелодия. Это было что-то вроде вибрации, столь сладостной, столь гармоничной, что даже шепот ветра в листве не мог передать и тени ее очарования.

Долго я прислушивался, широко раскрыв глаза и затаив дыхание, чтобы не пропустить ни единой ноты. Наконец я взглянул на окно и увидел два крыла, трепещущих о стекло. Сначала я подумал, что это летучая мышь, залетевшая в мою комнату, но в этот момент взошла луна, и на ее сияющем диске я увидел очертания крыльев великолепной ночной бабочки. Их трепет был порой так быстр, что невозможно было различить; затем они замирали, расправленные на стекле, и их хрупкие волокна снова становились видны.

Это туманное видение, явившееся среди всеобщей тишины, раскрыло мое сердце для всех сладостных эмоций. Мне казалось, что воздушный дух, тронутый моим одиночеством, пришел навестить меня, и эта мысль растрогала меня почти до слез.

– Будь спокойна, милая пленница, будь спокойна, – сказал я. – Твое доверие не будет обмануто. Я не стану удерживать тебя против твоей воли. Возвращайся на небо, к свободе.

Я распахнул окно. Ночь была безмолвна, и миллионы звезд сверкали на небе. Некоторое время я созерцал это величественное зрелище, и слова молитвы и восхваления сами собой срывались с моих губ; но представьте мое изумление, когда, опустив взгляд, я увидел человека, висящего на перекладине вывески «Бёф-Грас», с растрепанными волосами, окоченевшими руками, вытянутыми до предела ногами, отбрасывающими гигантские тени на улицу!