Пересечение. Вопреки

Мишель Верса

Пересечение. Вопреки

Авторы стихов, приведенных в романе:

Н. Гумилев (фрагменты),

М. Верса

«Величественное в жизни человека встречается не беспрестанно; но сомнительно, согласился ли бы сам человек, чтобы оно было чаще: великие минуты жизни слишком дорого обходятся человеку, слишком истощают его; а кто имеет потребность искать и силу выносить их влияние на душу, тот может найти случаи к возвышенным ощущениям на каждом шагу: путь доблести, самоотвержения и высокой борьбы с низким и вредным, с бедствиями и пороками людей не закрыт никому и никогда»

Чернышевский Н. Г., «Эстетические отношения искусства к действительности»

Пролог

Книга и молния

«И будет тьма до Времени, до Срока…

Рассвет забрезжит с поступью пророка…»

– И не говори… Хмурая молния – вещь подлая… Слетит в ясный божий день, обычно в обеденное время, да шарахнет, все вокруг исковеркает, покосит свидетелей, наколдует в архивах. Был ты – и вот нет тебя ни на белом свете, ни даже на бумаге. Как корова языком слизала. И не докажешь, примерно, что вон энта кобыла – твоя по праву… Полное, однако, забвение…

Так степенно и с полным знанием дела толковал невысокий коренастый субъект крестьянского вида, потирая неприхотливым рукавом замусоленную кружку, словно силясь отыскать сокрывшееся от времени послание на невнятной буроватой поверхности. Незамысловатая одежа его, как и все остальное, рябеньким хамелеоном совпадала с окрасом оплывшего интерьера, а речь предназначалась для собеседников, чем-то очень на него похожих, собравшихся под сенью небольшого, но, судя по физиономиям, весьма уютного заведения под слегка покосившейся, не совсем разборчивой вывеской. Справедливости ради, слово «оленя» на ней еще можно было разобрать, потому как рядом маячила подсказка в виде несчастного парнокопытного зверька с антенной на голове, коему повезло угодить под кисть неизвестного мастера, но вот слово предыдущее – не поддавалось.

– Поганая, препакостная вещица, Джо, – поддержал долговязый сосед, ласково помаргивая в собственную кружку, до боли напоминавшую ту, о которой уже изложено. – Да и кому доказывать будешь, дурье твое темечко, коли нет тебя совсем?

– А ну как есть? Ты ведь не таял, вот и не вступай в противоречие!

Справедливый спор воспринимали сердечно, кивками голов и тусклым пенным столкновением побуревших от хмеля чаш.

– Типун вам, джентльмены, – донесся треснувший голос, и общество с почтением умолкло, повернувшись к очнувшемуся старичку, образом схожему с диковатым лешим, тщедушному, бородатому и седому как лунь обладателю кружки не в пример больше и чище. – Чего это вас повело к ночи? От страха языки развязались?

– Так ведь мальчонка пропал… – объяснил толкователь Джо, понизив голос в знак уважения, огромной разожженной трубкой делая характерное движение в воздухе. – Тот, белобрысый, что со скакунами, упокой Тея его… – на этот раз трубка затряслась и сотворила нечто вроде обрядового каждения.

– А второй двинулся… Не сгинул, видишь ты, но сдвинулся мышлением… – из сборища выплыло усердное дополнение, обезличенное сизым табачным смогом.

– И ты бы сдвинулся, – свирепо, но логично отозвался старик, дребезжа тембром, – ежели бы на твоих глазах исчезли прилесок и полреки… вместе с отроком…

Руки присутствующих скорбно взметнулись к кепкам и прочему на головах, с тем, чтобы почтить память безвременно пропавших, но кто-то вдруг шикнул, что душевный разговор следует попридержать.

В распахнутую дверь из летней предзакатной теплоты вошел высокий стройный юноша, почти что мальчик, явно подходивший под прозвучавшее понятие «отрок». Не поздоровавшись, плюхнулся на скамью, по-детски кашлянул от дыма, бросил на стол солидного размера истрепанную книгу, раскрыл ее не глядя и вперил в общество темные глаза, в которых бушевала тоска вперемешку с огнистыми искрами неведанного значения. Общество отвечало благоговейным остолбенением.

– Чего-нибудь изволите-с? – вежливо осведомился у него добродушный верзила в чистом, однако, передничке, перегнувшись громадной своей фигурищей через трактирную стойку, угрожая замшелым пивным кувшином. На него посмотрели как на ангела-хранителя, принявшего удар на себя. Тишина стояла знатная, даже мухи завязли в продымленном угаре.

Отрок помотал длинными темными волосами, встал, сжав губы, еще раз отчаянно оглядел прокопченное собрание и решительно его покинул.

Первым опомнился толкователь Джо:

– Книгу! Книгу оставил!

Честному крестьянину не дали довершить доброе дело, вновь шикнули, намекнув, что всему свое время.

– Чего он там читал? – боязливо спросил кто-то из сборища. – Джо, глянь-ка…

– Я что, похож вам на читателя? – огрызнулся Джо. – Вам лично грабли зачем к плечам припаяны? Гребите сами, – и он философски пригубил содержимое заждавшейся вспотевшей кружки.

Горестно охнув, старик поднялся, потирая хилую поясницу и все к ней примыкающее, бормоча заклинания против немощи. Дотащился до книги под безумные взгляды и, усевшись на место странного юноши, придвинул ее к себе, вначале бесцеремонно, потом, уловив смысл, очень сдержанно и почтительно.

– Из Книги Древнейших, от летописца Ира, – удивленно продребезжал он, разгоняя пепельное марево. – «Весьма хорошо чувствовала себя Вселенная Верса в чистом своем виде. Населявшие ее существа проводили отпущенную им вечность в гармонии и совершенстве»…

– Не надо, Ирвин, – дрожащим дискантом попросил самый на сей момент голосистый, – мало нам, что ли? Накликаешь еще потоп с пожарищем в качестве гармонии…

– И нашествие единорогов тебе на худую, как твоя же свинья, кровлю! – сумрачно ответил старик, безнадежно зацепившись взглядом за буквы. – Кыш по домам, кто трусится! Хоть раз бы чего стоящего приняли к сведению …

– Мы ведь уже приняли, Ирвин. Согласно стоимости, – началось-было объяснение с демонстрацией вещественных доказательств, но тут же кончилось, тем более что доказательство подверглось глухому низвержению об пол, чему старик не внял вовсе. Глаза он отчетливо занавесил бровями, чтобы не смотреть на сотоварищей. Остались, что характерно, все…Особенно Джо.

Старик читал складно, даже голос его не воспринимался уже трескучей мельницей, которую вот-вот добьет игривый ветерок:

– «Великолепие и могущество Теи царили везде, от камня до гигантского звездного облака, от невеликих тварей до Разумных. Последние с благодарностью пользовались благами Версы, выстраивая жизнь, поражавшую размахом и роскошью».

Кто-то рядом с Джо не выдержал напряжения и пал наружностью в глиняное блюдо, полное редиски, раков и укропа. Старик свирепо повел тощими плечами:

– «Многое бы там казалось невозможным, если бы не было естественным. Именно тогда, – четко выделил чтец, – были созданы первые мосты, лифты и им подобное, исследованы лабиринты Времени и самые дальние пределы».

– Гляди-кось, лифты, – восхищенно присвистнул некто из сообщества. – А сколько их там, а? Указано? Нам только Дремучий ведом, и то…

– Дремучая ты…, – в тон повествованию, раздраженно и таинственно молвил чтец. – Джентльмены, именно этот вот персонаж накаркает вам упомянутую гармонию. Угомоните господина ученого, или я за себя не отвечаю…

Любопытствующего успокоили очень оперативно и по-джентльменски, после чего старик выразительно и плаксиво, в духе сказителя на грани конца света, заголосил:

– «Благостный баланс, созданный Теей, все же нарушался время от Времени. Угроза приходила, вторгаясь внезапно черной, «хмурой» молнией».

Уловив еще одно знакомое название, слушатели без напоминания дружески подбодрили друг друга локтями, а после – синхронно опрокинули кружки-близнецы куда следует. Старик не унимался:

– «Молния являлась будто из ниоткуда и раздирала все сотворенное совершенство. Те, кто видел ее своими глазами, прекращали бытие и исчезали, тая как воск».

– Истинно так, таяли и прекращали, – с боязненным почтением, почти шепотом уточнил некий лысеющий от познаний смельчак, пока старик переводил дух, – причем документально. Я тоже читал, доводилось. Будто бы их метрики исчезали из реестров, неведомой оказией. Оставались лишь, извиняюсь, пустые строчки и, как сейчас помню, зияли в таких пергаментах, и от них будто бы веяло ужасом, как от склепа.

Старик непререкаемо и с достоинством отозвался:

– «Необъяснимые явления рождали слухи и сеяли страх, и с каждым пропавшим он расползался по Вселенной, как смертная тень».

Он поднял мутноватые глаза: остроконечная тень, отброшенная на скупо освещенную очагом, позабывшую присутствие извести стену, вопросительно возвышалась над собранием.

– Прости, Ирвин, – неуверенно заикнулся владелец тени в высоком домашнем колпаке, – супружница постирушку устроить грозилась. Не подсоблю – сам знаешь, больше не отпустит, вцепится в холку на всю деревню…

В пользу семейного подряда в условиях грядущей ночи высказались еще несколько великорослых подкаблучников, уверяя, что книжка до жути интересная, но время не ждет, потому что скалка домашней выделки – вещь неприятная ни для головы, ни для рабочего хребта.

– «Перемены пришли во все творение, созданное Теей, – громко и заунывно перебил старик. – Мрачные тени завладевали пространством и Временем, оскверняли некогда чистые помыслы, сводили с ума. Связи между галактиками рушились. Улетали корабли – и не возвращались…»

Ирвин оторвался наконец от повествования и констатировал, что один пропавший все же возвратился. Юноша, оставивший книгу, стоял у стола, тихо перебирая губами, повторяя выученные наизусть горькие строки:

– «Живые существа испытывали чудовищное вторжение чуждой воли, и ей невозможно было противостоять… (здесь летопись неразборчива). Когда драконы объявили войну, расцвел повсеместный хаос, ибо самые великие и могущественные из них начали пожирать пламя звезд, и само пространство пошатнулось».

Поддакнув и вовсе не удивившись, будто видел все собственными глазами, старик продолжил, хотя внимающих, кроме двоих разновозрастных чудаков и верзилы с кувшином, трепетно прильнувшим к прилавку, не наблюдалось:

– «Стремясь предотвратить крах творения, Тея превратила гигантских драконов в темные субстанции и поместила в отдаленные участки Версы, где страсть их была бы не столь разрушительной. Твари поменьше стали небесными объектами разной величины и силы. Так была частично восстановлена нарушенная гармония»…

Когда он оторвался от строк, одинокий верзила за стойкой уже сочувственно угощал сам себя, поминая дивные былые времена, утираясь передником, а юноша разделял с ним скамью, отказываясь от угощения, переживая давностную вселенскую трагедию всеми чертами своего привлекательного лица. Старик, кинув на них четкий взгляд из-под монументальных бровей, мрачно продолжил, потому что негоже бросать писание только потому, что небо подернулось звездной пеленой, а язык едва повинуется хозяину:

– М-м-м-да-а-а… «Разумное творение возликовало, видя справедливое возмездие, но радость эта была слишком неистовой и злосердечной. Не сожалели Разумные о потерянных и превращенных, торжествовали в скоротечном благополучии. Жестокая кара ожидала немилостивых, и вскоре зараза гнева и превозношения охватила некогда цветущую Вселенную. Духи небес с сожалением взирали на распри и войны, на растущее в галактиках безумие…»

А отрок с темными опаловыми глазами завершил:

– «И тогда Державная Тея заключила все во тьму, приглушив свет и сияние, несшие жизнь во все уголки Ее владений. Пучина отчаяния и упадка охватила Версу. И по сей день все запечатано во мраке, оставаясь в забвении… пока… до Времени…»

Глава 1. Затерянные, или Судьба на выбор

«Звездный купол дрогнул и погас,

Ночи вечной сумрак опустился.

В тени снов небесный хор укрылся…

Сколько их в забвении сейчас?»

Старшая Летопись, раннее Версийское время

«Итак, сегодня, дамы и господа …

… Сирена грянула внезапно, согласно беспринципным традициям классических межзвездных путешествий. Едва корабельные часы освоили отметку в 05:51, как она взвыла в монотонном, восходяще-нисходящем припадке, уверяя, что все пропало, и свистать всех наверх, иначе… Вдохновила капитана, который и так был наверху, на пару изысканных комплиментов, уберегла штурмана, преданного вам повествователя, от занудливых текущих обязанностей. Намекала ультразвуком, что либо сейчас что-то рванет, либо все обойдется. Одно из шести.

Если использовать фантазию и представить облик ее в физической или хотя бы голографической карикатуре, то он не вполне бы соответствовал даже полупристойной леди, впрочем, следуя ее специфике и назначению. Стоит серьезно подумать, как бы ее «осимпатичить», на будущее (поскольку сквернее этой особы только, простите, пожилая дама в черном капюшоне и при косе) …

Не то чтобы редкая и совсем непредсказуемая солистка эта бортовая Сирена. Вмешалась очень даже по канонам длительных перелетов, когда тело слегка размякло под гнетом приборов и приставучей статистики, а сердце стесняется признать, что требует перемен, в смысле приключений. Но как всегда, именно в этот момент, в ничем не примечательные 05:51, никто ее не чаял и парадную дорожку с хлебом-солью не разворачивал.

И, как водится, не одна она разразилась, а с креативным настырным выводком, обеспечившим очень радужное времяпровождение: с бодрящими слух и нервную систему звуковыми переборами, к которым добавились жизнерадостные сполохи аварийного фонаря со смешением, хаосом мыслей и телодвижений у тех, кому повезло оказаться под рукой, главным образом, у капитана. И еще, с мотивирующим на подвиги сознанием того, что экипаж, словами капитана, все же нарвался (хотя лучше обозвать это чувством истинной опасности), о чем морские волки долго и подробно будут байствовать. Ибо она взвыла препротивным манером, как потерпевшая на галактическом вокзале, и первой же нотой ввергла в небытие всю однообразную, сонную полетную романтику.

А так вяло, бездельно и почти безоблачно (если не считать логичные для сего места туманы за корабельной обшивкой) тянулся этот вечер, или день, или утро по беспредельному и в принципе относительному космическому времени…» …

***

… Йон мужественно и с переменным успехом боролся со сном, сидя за штурвалом. 05:35.

Автопилот выручал безотказно, и его техническую суть ни разу не уличали в неверности, но на особо ненадежных переходах Йон предпочитал «перебдеть» и трижды перепроверить детали маршрута, нежели по-тихому и незаметно переместиться в никуда вместе с кораблем, как довелось многим добрым, мертвецки опытным мореходам. О себе лично он службу бы не заказывал, а вот друга жаль неимоверно. Старину ведь и так уже прилично перемещало по галактикам, и он предательски скрипел на гипербросках, как перспективный пенсионер. Но все же Рони (так именовался кораблик) стальной тенью сопровождал его многие десятилетия, несмотря на всегда имевшееся личное мнение, а этим может покичиться далеко не каждое суденышко, избороздившее половину Версы.

За долгую службу Рони, всей сверхэлектронной сущностью преданный Йону, особо не чтущему традиции «распускать язык и нюни», высоко оценил такое достояние цивилизации, как право хранить молчание без веских на то обстоятельств. Понимайте это как хотите, именно так Рони прочел в весьма недурном юридическом альманахе. Рекомендацией этой, как и приятным правом, он пользовался регулярно, как советовали в альманахе, ограничивая себя в бортовой библиотеке, где можно сколь угодно нравственно расти над собой, использовать литературоведческий антиквариат в качестве прекрасного, в фонетическом трансе смаковать певуче-забытые языки, от которых меркнет свет, немеют и теряются боты… В смысле, не владеют ни одним нормальным мертвым языком, соответственно, неполноценно помалкивают… что и требуется.

Йон относился к таковым глупостям со сдержанным непониманием и тотальным невладением, практикуя, как законопослушный подданный неизвестного каких покровителей, общепринятый межгалактический Лангус и некоторые заведомо облегченные экспрессивно-технические диалекты, которые понимали все и везде.

Особую, своего рода, болезнь Рони испытывал, обреченно преумножая фундаментальное сочинение под затейливым названием «Бортовой журнал Ро». Капитан частенько обращался к сему опусу, чтобы элементарно поднять себе настроение. Имея слишком заоблачную интуицию и чересчур летучее воображение, свойственные древнейшим кораблям с естественным интеллектом, Рони с не наказанной ни разу инициативой мумифицировал отходящие в вечность будни. В художественной и пронзительной стилистике.

Делал он это вызывающе принципиально, даже если приключения отпрашивались, брали паузу, а то и полноформатный отпускной. Словом, не скупился на писательское надувательство (изгалялся на правах непризнанного автора, по словам Йона), чтобы геройства не становились бледным дефицитом в нескончаемом полете, и чтобы это пагубно не отразилось на мировоззрении.

Рони был до известных пределов скромен, но чертовски справедлив, и описывал годами и авралами отшлифованные, весьма прозаические действия капитана как шаги, ведущие к стабильности почти вселенского, да и общеисторического масштаба. Эффект бабочки, господа …

Неожиданно для себя, в сдержанной эпистолярной рефлексии Йон представал по меньшей мере бессменной персоной галактики из никому не известного, подпольного «глубинного государства», в подробностях – «величайшим механиком, осененным и обласканным всеми возможными звездными бризами», «первоклассным небесным ловцом в плеяде лучших навигаторов аргантов». Из лучших физических характеристик Рони превозносил «недюжинный ум под выгоревшей от напряжения шапчонкой, упрямые мышцы в замученной линялой тельняшке и невероятные светлые глаза».

Йон терпел это мракобесие, понимая, что, во-первых, это неисправимо, как юридические альманахи, а в-последних – что поделать, если корабль не лишен романтизма с претензией на писательский талант, и это выгодно отличает его от «неграмотного железа», безнадежно запрудившего рынки в Галактике Девы… Да и не только в ней…

Истинное удовлетворение, пограничное с такой напастью как ценностные смыслы, Рони доставляла мысль, что капитан невероятно дорожит им, и это не имело никакой связи с фальшивой или потрепанной книжной гиперболой. Всякий раз, выручая какие-то приблизительные средства на выловленное или приобретенное в Глубинах (так называли глубокий космос его завсегдатаи), Йон действовал до оскомы практично и покупал что-нибудь для поддержания… отнюдь не собственных штанов, как думается некоторым, а корабля. При этом сам капитан оставался трогательно преданным своим же штанам, тельняшке и истасканному блину на голове, который невозможно впихнуть в понятие «шапка», даже со всеми производными и непристойными историческими прецедентами.

Рони все воспевал неуемной прозаической строкой, а то и гекзаметром, будь то условно-новый бортовой счетчик, или транс-излучатель, или «неисправимо умная» гайка, ворчавшая, что ее некорректно закручивают, да еще холодными руками, да еще немытыми… А верность Йона традициям минимализма в вопросе одежды всегда натыкалась на электронную стену сожаления, непонимания и даже неодобрения. Впрочем, капитан был настолько обласкан всяческими бризами, что эта стена его не особо пугала, в связи с чем он проявлял мужественное упрямство и даже радовался как большое бородатое дитя, что Рони не может выйти за пределы своего стального тельца и обменять ту же пигалицу-гайку на трендовую фуфайку, которую продают в тесной связи с капюшоном, как теперь носят. Рони приписывал эти особенности капитанского организма редкому вирусу самопожертвования, который красочно, со всей морфологией проявления, описывали состарившиеся библиографические издания.

Литература занимала настолько особое место в предпочтениях Рони, что … Нет-нет, Йон вовсе не уставал слушать душещипательные саги, сонеты и совершенно белые стихи от составителей мало того, что недостаточно ему известных, но и незнакомых, которым он лично не сделал ничего плохого, да и не мог, по причине отдалявшей временной пропасти. Неудача эта, однако, не мешала Йону щедро заботиться о духовном благополучии корабля и его регулярных катарсисах, приобретать на распродажах старинные сказания, поэзию, легенды, летописи «из под полы» и даже весьма ценные бабушкины сказки как образцы фольклора, от сотворения мира заслуживающего самого пристального доверия.

Разумеется, Рони обожал подключаться к галактическим библиотекам, которые тоже переживали сложные времена, но как-то умудрялись выходить из положения. Для заочного чтения выискивались предельно высокие пиратские технологии (непиратские давно канули в Лету, причем, отказываясь всплывать хоть ненадолго, с учетом кризиса). Он бы жил беспробудно в тех читальных залах, но удовольствие это стало безбожно энергозатратным, а потому и увы, до огорчения редким.

Корабль искуплен был Йоном лет сорок назад (милостивая Тея, как летит время!) от одного живописно-красноносого корсара, личным достижением которого была подтвержденная «константа запоя» и упорное безразличие к психологическому равновесию партнера, тем более электронного. Как можно довести арганта до такого стойкого депрессивного шока, когда «что воля, что неволя» …? У Йона чесались кулаки, и развязывался язык, чтобы как можно интеллигентнее осведомиться на сей счет. Но он был уверен, что размазанное и икающее подобие лица, несведущее в церемониях, на любой вопрос ответит единым содержательным «Чё?» … Что ж, хотя бы одну жизнь, хоть и бестелесную, он спас на своем веку…

До этого Рони наивно, и потому недолго, использовали в качестве галеры для ведения сражений. Еще ранее он служил рейсовым крейсером, шустро бороздившим Глубины и очаровывавшим туристов своей начитанностью и приятностью, как и непредсказуемостью, общения. Много всего было в его долгой жизни, напросившейся на объективное мемуарное перо, и именно Йону он обязан своей свободой и еще вполне сносным состоянием…

Сейчас хозяина явно и последовательно одолевал сон, и Рони скромно делал вид, что ценит самостоятельность своего пилота, а сам автономно, не перенимая управление, проверял навигацию и работу радаров. Все элементы звездолета работали слово за двойную оплату, включая острые на язык гайки. В иллюминаторах покоилось ночное туманное равнодушие. А Колесо истории вращалось в их сторону, неумолимо, вдохновенно сверкая спицами, очень, почему-то, похожими на разящие стрелы… Но в какие-то невзрачные 05:40 по корабельным часам никто этого не замечал.

***

Корабль шел по морю из звезд. Для обоих это была уже намозолившая глаза рутина, если так можно назвать зрелище, от которого замирает не только внутреннее содержание, но и корабельные двигатели (поверьте, так случалось…).

Рони с удовольствием вспоминал, причем вслух, реакцию хозяина на первое посещение Глубин. Йон всегда сопротивлялся отборной филологии, поэтому просто однотипно повторял по типу заклинившего болванчика «Разрази меня нейтрон!», сорвав с волос убогую шапчонку, стоя на капитанском мостике. Именно стоя, хотя это место предполагает сидячую практику.

Как у большинства аргантов, капитанский мостик выглядел (и по сей день продолжает это делать) как обнаженная с трех сторон прозрачная капсула с креслом, размещенным в пустоте, дополненной естественной реальностью в виде темноты. Феерия видов там гарантирована даже без дотошного телескопа, даже если ты не любитель, и вообще – объят морской болезнью…

Звезды – повсеместно, густо, роскошно… Под ногами и сплошь до линии неуловимого небесного горизонта, если его не заволокло туманом, а вверху лишь тающие, бессильные искорки: так далеко разбежались ветреные галактики, или они так властно притушены пространственной акварелью. В глубине же наблюдается радужное буйство огней, роящихся и переливающихся неугомонными волнами.

За непередаваемый дизайн и перемещение звездных массивов отвечали не зависимые ни от кого, заносчивые течения. Их благородные имена Рони свято выучил наизусть, поскольку частенько комментировал навязанную ими погоду. Самыми известными считались Торан, Радиус и Зуммер, Майя и Малая Скелфа, с их ответвлениями-ручьями, менявшими направление в полном соответствии с вздорным и хамским характером их родителей. Где находилась и чем занималась все это время Большая Скелфа, оставалось открытой загадкой для Рони, несмотря на огромное любопытство и привлечение библиотечных ресурсов…

Йон бестрепетно относился к проделкам того или иного нерадивого ручья, «чья мамаша опять не в духе, потому что ихний отец-подлец снова утекает налево». Его особенно занимали непредсказуемые (по форме и поведению) фиолетовые и зеленые кластеры, в изобилии рассыпанные за бортом с такой удаленностью, что один в один напоминали бесценную бабушкину шкатулку с ворохом бус от ведущих мастеров древности. Бусы эти наводили какие-то смутные воспоминания, приятно вспыхивавшие где-то внутри, но не выразимые ни мыслью, ни словами. Просто что-то забыто-теплое разливалось по сердцу, как будто его бережно брали согретыми руками. Рони бы обязательно и со смаком выразил эти ощущения, просто доселе не пришлось, а капитан на эту тему шибко не распространялся…