На границе безумия

Ева А. Гара

На границе безумия

Не согрешишь – не покаешься.

Иногда происходящее выходит за границы понимания – и уже невозможно определить своё отношение к нему. И сначала вроде удивишься, опешишь, а потом раз – и насрать. Смерть Грика оказалась примерно таким случаем. Мне не хватало привязанности, чтоб реально переживать, но было звездец совестно, ведь я знал его с детства, знал его мать. Я, может, мог его спасти, но не спас, и грызло меня чувство не утраты, а вины.

Ещё грёбаного Оливера так и не нашли, и я дико боялся, что найдут его труп с простреленной башкой и ко мне с допросом припрутся паладины. Но потом я заставил себя поверить, будто его не найдут уже никогда. Тем более мне вовсе не хотелось знать, причастна ли к этому «Пустошь».

1. «Цитадель»

Третью неделю меня кошмарил один и тот же сон, типа я спускаюсь к реке, а вода там прозрачная, рыбки плещутся. И вдруг всё окрашивается в кровь, и мимо плывут трупы. При чём тут на хрен река я понятия не имел, потому что нашли Грика в подворотне недалеко от Солнечного проспекта. По крайней мере, так на стадионе вещали, тихонечко, с неподдельным ужасом, будто россказни могли накликать на них ту же участь. Участь, в общем-то, весьма дерьмовую: его даже мать с трудом опознала, настолько морду изуродовали.

А я никак не мог понять, на хрена убивать человека, если он денег должен? Типа моральное удовлетворение выше материальных ценностей? Ну можно ведь унизить, избить, покалечить – да мало вариантов, что ли? На хрена убивать? Да ещё так зверски.

Подробностей я, к счастью, не знал и картинку составил из новостей и редких слухов. За последние три недели из дома я почти не выходил, ни с кем особо не общался. Даже папаша, сначала пристав с расспросами о резаных венах, притих, узнав, что Грик был моим другом. Ему, кажись, этого было достаточно, чтоб обнулить память и поверить, будто других проблем нет. Ну а как ещё было объяснить его внезапное равнодушие? Он пялился настороженно, но ничегошеньки не выспрашивал. Видать, на фоне смерти Грика моя помятая рожа и резаные вены уже не имели особого значения.

Для меня это реально значения не имело, потому что пережитый ужас начисто вытеснило новое потрясение. Меня не покидало чувство вины, всепоглощающей, пожирающей изнутри. Я был виноват до задницы! Виноват в том, что солгал Матвею, хотя он-то как раз хотел помочь. В том, что в момент спасения думал только о себе. И в том, что пока меня заботливо латали в больничке, Грик умирал в страшных мучениях.

Короче, совесть доконала вконец. Я и на церемонию прощания не потопал, потому что… ну не мог я! От одной мысли, что встречу там зарёванную, совершенно поседевшую от горя мать Грика, меня в дрожь бросало. Что б я ей ляпнул в общем потоке сожалений? Типа, простите меня, Мишель, я вполне мог замолвить словечко за вашего сына, мог упросить выкупить его долги, но был настолько ошарашен, что не вспомнил о нём? Что я мог ей сказать? Даже в глаза не смог бы посмотреть.

Грёбаный звездец!

С начала третьего модуля прошло уже две недели – в школу я не ходил. Но сегодня пришлось – мне выкатили зачёты. Была, конечно, надежда, что ни с кем не столкнусь, но не очень-то верилось. Уж Чарли точно прознал, что сегодня зачёты у всех, кто на домашнем или свободном посещении. Но мне дико не хотелось отвечать на его расспросы. А он точно начнёт выспрашивать: а чего ты не ходишь в школу, на стадион и вообще гулять, а чего на звонки не отвечаешь, а чего ты такой мрачный и потерянный, а с руками у тебя что?

На запястья я додумался натянуть напульсники. Но рано или поздно придётся как-то эти шрамы объяснить. Да и хрен с ними – не были они проблемой. Проблемой был Костолом, который не помог Грику. Хотя, чёрт возьми, я ж понятия не имел, как устроен клятый криминальный мир, и всё это потихонечку сводило с ума и заставляло бесконечно думать о собственной безопасности.

– Приехали, – сказал Макс.

Он, как обычно, остановился у боковой калитки, прям перед узенькой тропинкой между лысыми кустами.

– Спасибо.

Тащиться пешком в дождь не хотелось, да и не пришлось бы – Макс и так всегда предлагал подвезти, а теперь даже не спрашивал. Контроль после похищения возрос, хотя меня всего-то за компанию украли. Ну типа, да, едва не пристрели, но ведь по ошибке, целью-то был не я – кто на хрен осмелится сознательно чужого подопечного трогать? Короче, повышенное внимание явно было лишним. Но я не спорил.

– Слушай, Люций, ты чего такой потерянный? Из-за того случая, что ли?

Тон был почти обвиняющим. И Макс вполне мог упрекнуть, типа не хрен было лгать, когда можно было всё исправить. И не хрен теперь строить из себя ошарашенного, обиженного и расстроенного. И не хрен было лезть не в своё дело. Он бы по-любому нашёл сотню аргументов, чтоб выставить меня виноватым. В чём угодно. Во всём!

– Мы ведь не друзья, забыл?

– Ты правда обиделся? Люций, ну что за ребячество?

– Какая разница?

Макс помолчал и уже без дурашливого дружелюбия выдал:

– Можешь обижаться – я не против, понял? Но ты мой подопечный, и мне не нравится твоя понурая морда.

Видать, он решил, что клятое похищение ошарашило меня до сдвигов по фазе. Я, конечно, знатно перетрухнул, – может, даже словил какую-нибудь типа психотравму, но вовсе не рехнулся.

– Если ты думаешь, что я рехнулся, то нет.

– Это хорошо. И мне нравится, что ты притих, но это подозрительно, Люций. О чём ты думаешь?

– На «Пустошь» докладывать не собираюсь. Спасибо, что подвёз.

Я хотел идти, но он вцепился мне в плечо и рванул обратно. Всмотрелся в глаза и недовольно выдохнул. Наверно, искал прежний огонёк протеста и мгновенной ярости, но в последнее время эмоций не было. Они выжгли меня окончательно в тот вечер. Я понял это, когда меня накрыло отчаяние. Когда пришло осознание, что ничегошеньки уже не исправить.

– Мне надо на зачёт.

– Всё хорошо?

– Ничё хорошего, Макс, ты ж сам знаешь. Можно я пойду?

Он опешил и медленно расцепил пальцы, будто в ответ, лишь почуяв свободу, я мог на него наброситься. Но я чертовски устал бежать, не видя конечной цели.

В школе было тихо: шёл урок. Я оставил куртку в раздевалке и поднялся в пятую аудиторию. Их, в общем-то, всего три было, так что хрен знает откуда взялся пятый номер.

Но это не имело значения.

– Фамилия, – спросил препод, даже не взглянув в мою сторону.

– Стокер.

– Ряд три, семьдесят пятое место. Ждём пять минут – и начинаем.

Нас было двенадцать человек, сколько опаздывало – хрен знает. И хрен знает почему директриса выделила нам аудиторию на сто двадцать мест. В живом уголке, например, как раз стояло пятнадцать одинарных парт. Но это тоже не имело значения.

Ничто не имело значения.

Зачёт проходил в два этапа: сначала тестирование, потом практические задания. Я ловил сплошное дежавю, но иногда не мог вспомнить ответ. В башке всё расплывалось, мысли утекали не в том направлении, и я снова и снова думал про клятую «Пустошь», про Грика и про собственное нестабильное положение. Паршиво было до мерзких спазмов в животе, до тошноты. Хотелось встать и свалить, забить на всё и в школе больше не появляться. Тупо спрятаться. Улететь за триста световых, сменить имя и притвориться, что со мной такого дерьма не приключалось.

Чёрт возьми, вот бы отшибло память. Подчистую!

В половине двенадцатого препод объявил, что время вышло, хотя у нас оставалось ещё двадцать минут. Кто-то заблеял, что так нечестно. Я же был рад свалить во время урока, когда в коридорах никого.

Короче, пока другие вяло спорили, я скинул файл преподу, сдал планшет, вышел и наткнулся на Чарли. Он тут же вскочил с лавки и, совершенно радостный, кинулся с объятиями, будто мы на хрен сто лет не виделись.

– Мой дорогой бон-бон, – пропел он нежно и сам же заржал.

– Опять прогуливаешь?

– Исключительно ради тебя! А ты чё, уже всё сдал?

– Ну типа. И препод нас выгнал. Так чё ты прогуливаешь?

– Да по биологии проверочная! Левиль меня достал – я из-за этого сраного шкафа уже две недели лабораторию у него прибираю.

– Ты сам виноват.

Чарли поржал, настороженно уставился на препода, который принимал у меня зачёт. Но тот даже не взглянул в нашу сторону, запер аудиторию и свалил.

– А чё ты в школу не ходишь? Случилось чё или прогуливаешь?

Мне дико хотелось рассказать ему правду, вывалить на него это дерьмо. Совета, может, попросить – но хрен ли тут посоветуешь? Я в такой растерянности был, в таком разладе, хоть рыдай от беспомощности.

– Всё ладно.

– Ё-моё, Стокер, назвездеть ты всегда успеешь.

Только это и оставалось: звездеть всем подряд.

Чарли недовольно поджал губы, схватил меня за руку и замер в нерешительности. Медлил. Либо реакции моей опасался, либо того, что правда не понравится. Правда ж не бывает приятной, когда исходишь из собственного опыта – а шрамы Чарли прятать умел. Да он, наверно, единственный почуял неладное: никто другой и не подумал бы, что я что-то прячу. Может, и Чарли не думал, тупо решил проверить. И я ему не мешал – он отодвинул напульсник и опешил.

– Отвал, Стокер, это чё за срань?

Он с силой швырнул мою руку и уставился с таким возмущением, будто я испортил оставленную мне на сохранность вещь. Будто он на хрен имел право злиться. На секунду это даже взбесило, но искорка тут же потухла. Я глянул на шрамы, вернул напульсник на место и тихо повторил:

– Всё ладно.

Делиться историей про грёбаное похищение было нельзя. А по-другому объяснить эти шрамы я не мог. И был по-настоящему благодарен Чарли за то, что, помолчав, он сменил тему:

– Афанасьева в постановку взяли. Будет на новогоднем концерте выступать. Но, как по мне, актёр он никудышный и рожей не вышел, чтоб прекрасного принца играть.

Я пожал плечами. Чарли кивнул.

Хотелось скорее вернуться домой, запереться в своих мыслях и не видеть никого до следующего зачёта; остановить планету и дать себе время подумать. Но от клятых дум уже пухла башка. Правда же была одна: всё тщетно.

– Чтоб её, директриса! – шепнул Чарли.

Директриса важно вышагивала по коридору, таращась так пристально, будто в ином случае мы могли сбежать. Сбежать мы, в общем-то, и так могли, но она прекрасно знала нас в рожу.

– Вы почему не на уроке? – сходу начала она без дежурных приветствий. – Ты, Стокер, почему не по форме?

Меня даже кипятком окатило, когда я увидел, что одет в футболку и джинсы.

– Так я это, на зачёт приходил.

– Сдал?

– Типа того.

– Ну так иди домой. А ты, Эванс, живо на урок!

Бедный Чарли по-любому получил не только выговор, но и неуд за проверочную. Зато я отделался от разговора. Чарли, конечно, сменил тему, но думать о моих грёбаных запястьях едва ли перестал. Лишь бы пацанам ничегошеньки не ляпнул. Не хотелось бы оправдываться, будто я в чём-то виноват.

Дождь кончился, сквозь тучи сочилось солнце. Асфальт блестел, на деревьях висели капли. Мир был монохромным, блёклым, но каким-то… типа возрождающимся, будто спустя сотню лет бесконечных разрушений наконец пришёл покой. Ведь покой наступает всегда, нужно просто дождаться. Главное, не отчаиваться и топать вперёд всем назло – навстречу грёбаному светлому будущему.

В общем-то, насрать уже было, каким оно окажется, – лишь бы не закончить как Грик.

В середине аллеи, там где её пересекает односторонняя улочка, стоял знакомый чёрный внедорожник – шикарный «Кондор». На пассажирском месте довольно скалился Серафим. Он опустил стекло, облокотился на дверцу и жестом подманил меня. Я же стоял поодаль, понятия не имея, что ему надо.

– Подходи, дружок.

– На хрена?

– Да не бойся, мы ж с тобой знакомы. Красть я тебя не буду.

Видать, клятое похищение стало местным приколом. Ну типа со мной же ничегошеньки страшного не случилось, а на то, что Грика грохнули, всем было насрать. Он-то не имел значения.

– Мне надо домой.

– Да будет тебе, Лютик, это не займёт много времени.

Никто из костоломовских меня так не называл. Ни правильно Лютеком, ни грёбаным лютиком. А этот вёл себя так, будто мы на хрен давние приятели.

– Садись, съездим развеемся, а то ходишь с такой мрачной физиономией, людей в тоску вгоняешь.

– Тебя чё, Макс прислал?

– Да с хера ли? Он мне не указ. Но если и он считает, что тебе надо развеяться, то надо, дружок. Так что не выпендривайся, а то я и выйти могу.

– Пожалуйста, – жалобно заблеял я, – оставь меня в покое.

Внезапно захотелось устроить детскую истерику, рухнуть на асфальт, биться об него башкой и выть в голос. Но вместо этого почему-то пробило на смех.

– Во даёшь, дружок, – обрадовался Серафим, вылезая из машины. – Ты умом, что ли, тронулся? Давай подходи.

Он подманивал меня, как пуганого кота, дружелюбно скалился и сам тихонько подходил. Я ждал. Бегать вовсе не хотелось, но было любопытно, побежит ли Серафим. Только проверять я не стал – позволил усадить себя в машину, молчал и не дёргался. А Серафим так и скалился, будто его грёбаная улыбка имела гипнотический эффект.

Ехали мы в тишине всё дальше от моего родного Ольховского района прямиком к Демидовскому кварталу. Он типа благополучным считался, но в его окрестностях из-за продолжающейся стройки и прилегающего лесопарка вроде как шарились все масти криминалитета. Говорили про квартал много и разное, сам я там никогда не был. Но водила нас вёз именно туда.

Припарковались мы у глухой стены с торца двухэтажного дома. Лестница вела на цоколь. Водила снаружи остался, а мы с Серафимом двинули внутрь. После тройного стука дверь открыл высокий тщедушный мужик со стрёмными жучьими усиками. Он сразу рассыпался в любезностях, на меня даже внимания не обратил, а Серафиму пообещал, что всё будет в лучшем виде, как и всегда.

Как было всегда, я понятия не имел и не шибко-то хотел знать. И находиться здесь не хотел. Мне вдруг вспомнилось, как я впервые оказался в клятой «Пустоши», с которой всё и началось. Ничегошеньки хорошего и этот подвал не сулил – едва ли Серафим притащил меня в приличное заведение.

Получив на запястье по оранжевому, чуть светящемуся браслету, мы двинули по длинному коридору и вошли в небольшую душную комнату. Там стоял дикий кумар, играла тихая инструментальная музыка. В золотой клетке танцевала полуголая девчонка с искусственными крыльями, а снаружи сидели мужики и пускали на неё слюни.

– Ну как тебе место работы? – спросил Серафим.

– Чьё?

Он хищно оскалился:

– Твоё, конечно.

– Ты гонишь, что ли?

Серафим заржал и подтолкнул меня в спину.

– Шучу, дружок. Шагай.

В следующей комнате было темно. На подиуме вокруг шеста извивалась совершенно голая девка с неоновыми картинками на теле. Ещё несколько девок, таких же голых и расписанных, сидели на полу, изображая дико медленный, гипнотический танец – реально завораживало. Но мы, не останавливаясь, прошли в огромный светлый зал с длинным столом. А там, на удивление, были клятые аристократы: дамы в шикарных платьях и мужики в смокингах. Музыка играла классическая: увертюра из «Осеннего променада»; разговоры сливались в общий монотонный гул. Пожалуй, тут можно было задержаться, пожрать, расслабиться чуток. Но Серафим потащил меня дальше.

А дальше творилось шикарное непотребство. Обворожительные девки и худосочные парни, все разукрашенные как цирковые куклы, в откровенных нарядах с блёстками и перьями, танцевали, изгибались в немыслимых позах, показывали фокусы, жонглировали. Это был запредельный цирк, возведённый в степень совершенного разврата. Их можно было потрогать, грязно облапать. Снять. Они без стеснения себя предлагали, чем пользовались гости. Парочку девчонок трахали прям там. А две «куклы» демонстративно трахались, опираясь на плечи мужика, который лениво оглаживал прыгающие перед его глазами сиськи.

Я таращился на это великолепие с ядрёной смесью желания и осуждения. Мне и остаться хотелось, и по-детски закрыть глаза.

Серафим завёл меня в туалет, насмешливо подул на мою пылающую рожу, дал время очухаться. Потом сре́зал мой браслет и нацепил на меня карнавальную маску с жёлтыми перьями. Подумав, вышел и быстро вернулся с белой блестящей тряпкой. Это был девчачий топ.

– Снимай футболку, – скомандовал Серафим.

– Ты гонишь, что ли?

– Ты, зайчонок, кажется, забыл, что должник. Снимай.

Я опешил, потому что вовсе такого не ожидал. Макс заверил же, будто никто, кроме Костолома, не посмеет с меня спросить. Но Серафим, видать, существовал за пределами клятых правил, ведь даже Костолом не вёл себя так нагло. Но, чёрт возьми, внутри уже зародилась жажда адреналина, и, околдованный ею, я снял футболку и натянул топ.

– Штаны бы снять, – задумался Серафим.

Понимая, что дело дрянь, штаны я всё-таки снял. Но, кажись, это было за гранью: ну типа долг долгом, а статус мой никто не отменял – как бы не опозорить себя и заодно всю «Пустошь». Но Серафим, видать, знал, что делает, он же типа обязан семью защищать. По-любому всё было под контролем, хоть и знатно пованивало дерьмом.

– А теперь слушай меня внимательно: заходишь в комнату с красным треугольником, садишься за рояль. Там будет холёный мужик с кудряшками. Послушай, чё он говорит. Должен обсуждать контрабанду сигарет. Запомни всё, чё услышишь. Если спросят имя, скажи: Канарейка. Если возникнет реальная опасность, назови настоящее. Но по правилам заведения трогать тебя запрещено, так что не бойся. Шагай.

Совершенно ошарашенный, в таком диком виде я зашёл в комнату с красным треугольником. Там стояло два дивана уголком. На одном сидел холёный мужик с кудряшками в пиджачке и с галстуком, на другом – ещё двое, тоже в пиджаках. Все трое проводили меня незаинтересованным взглядом, а я трясясь подвалил к роялю.

– Сыграй что-нибудь весёлое, – велел холёный.

У меня дрожали руки. Сердце грохотало покруче барабанов. В башке свистел ветер. Я силился вспомнить хоть что-нибудь, но не мог. И тут внезапно светлым озарением всплыла грёбаная увертюра из «Бродячего менестреля».

В последний раз я играл её в драных штанах, теперь – вообще без них. Потеха, чёрт возьми.

Музыка малость расслабила, пальцы сами скользили по клавишам. Мужики шептались – я ни хрена не слышал. Припёрся в таком позорном виде и ничегошеньки не узнал – лучшего завершения не придумаешь.

– Эй, мальчик, – окликнули меня.

Я вздрогнул, нажал не ту клавишу и отдёрнул руки.

– Подойди сюда, – подозвал холёный.

Меня окатило кипятком, но я послушно подошёл и сел, куда указали.

– Ты чего трясёшься? – без малейшей насмешки спросил он.

– Я первый день, и мне сказали, что меня никто не тронет.

– Никто тебя не трогает. Я Граф, слышал обо мне?

Я тут же вспомнил Грика, перепугался до задницы – и тихо солгал:

– Нет.

– Ну а тебя как зовут?

– Канарейка.

Мужики заржали. Граф легонько хлопнул меня по плечу, даже, скорее, огладил, и спросил:

– А по-настоящему?

– Ну так и вы не Граф.

Он нахмурился – испытывать его терпение я не осмелился и ляпнул первое, что вспомнил:

– Чарли.

– Ты, Чарли, не бойся, мы тебя не обидим. Я просто знакомлюсь.

– Можно я продолжу играть?

– Если хочешь, иди поиграй. Можешь с нами остаться. Ты только скажи, кто тебя в это чудесное заведение устроил?

Тут уж я не придумал, что нагнать, и молча свалил за рояль.

– Должен кому-то? – прицепился Граф.

Я кивнул. В общем-то, это была правда.

– А много должен? – заинтересовался он. – Я бы мог выплатить твой долг, а ты бы поработал на меня. Просто доставка сигарет. Что скажешь?

А вдруг и Грик на такую херню повёлся? Хотя нет, он же проигрался в казино. Да и стоило ли рисковать ради… ради чего? Костолом мой долг не продаст, а Граф и не купит, когда узнает правду. И Серафиму я всё испорчу. И сам подставлюсь. На хрен.

– Нет, спасибо. Играть на рояле меня не затруднит.

– Вот как? Вряд ли того, кому ты должен, сильно заботит, как именно ты будешь отрабатывать. Рояль на шест недолго заменить.

Я до боли поджал губы, силясь не заржать. Ситуация, конечно, была дерьмовой, но нелепой до жути. Неужто Граф обиделся на отказ, раз перешёл к угрозам?

– Вам больше некому предложить? Чё вы ко мне-то прицепились?

– А я предложениями не разбрасываюсь, и от них обычно не отказываются.

– Я ж сказал, что не знаю вас. И оскорбить вас не хотел. Давайте я уйду?

Граф пялился задумчиво и совершенно равнодушно. Наверно, представлял, как отпинает меня до полусмерти и добьёт какой-нибудь арматуриной. Может, он и Грика собственноручно грохнул – с такой же невозмутимой рожей.

– Я заплатил, Чарли, так что сиди играй.

Они продолжили разговор, но вообще не о сигаретах. Потом притащились три девки, разодетые как цирковые куклы, защебетали с приторной любезностью – и в комнате резко стало шумно. Мужики развеселились, а я сосредоточенно играл, силясь не обращать на них внимания.

– Эй, привет, – обратилась блондинка с двумя чёрными ромбами на щеке.

У неё были чёрные губы, ярко подведённые глаза, ресницы длинные, явно ненастоящие; но сами глаза насыщенно-синие, почти невозможные, малость грустные, несмотря на шлюховатую улыбку. Вряд ли ей нравилось здесь работать, но что-то держало: долг или же хорошие деньги. Мало ли какие там причины и обстоятельства, знать мне этого не хотелось.

– Знаешь вальс «Медовый листопад»? – спросила она.

Ваккате тоже этот вальс нравился, но мне нет: тоскливый до задницы, пусть и красивый. Было в нём какое-то ломаное отчаяние, будто бьёшься в глухую стену.

– Знаю.

– Сыграешь? – попросила она, а у самой глаза загорелись.

– Ладно.

Она ласково улыбнулась, без едкого налёта наигранной похоти. На диван не вернулась, стояла рядом и внимательно следила за моими руками.

– У тебя так легко получается – загляденье! – взволнованно похвалила она и тише добавила: – Моя мама танцевала в балете и очень любила этот вальс. Да много в её жизни было с ним связано. На моём школьном выпуске он тоже играл.

Она грустно улыбнулась и пожала плечами. Уселась прям на клавиши, выдав жуткую какофонию.

– Давайте веселиться! – воскликнула она и уставилась на мужиков.

Тут в комнату влетел разрисованный пацан в котячьей маске, проорал:

– Сейчас облава будет! – и сразу свалил.

Девки подскочили как по команде и рванули на выход. А я запаниковал, ну типа мне-то что делать? Вряд ли Серафим будет светиться перед Графом – значит, надо выбираться самостоятельно. А у меня вид звездец неприглядный, и на улице клятая зима.

– Пожалуй, пора идти, – выдал Граф и двинул на выход. – Ты что же, Чарли, остаёшься?

В совершенном отчаянии я поплёлся за Графом, выискивая Серафима. Но он, чёрт возьми, куда-то провалился. А на парковке думать было поздно, там как раз подъехало два чёрных фургона – по-любому паладины. Ну я и запрыгнул в машину Графа, надеясь, что он не выгонит. Он не выгнал. А я остался без штанов, без мобильника и без понятия, куда еду.

– Первый день, и такие приключения, да, Чарли? – ободряюще сказал Граф.

– И чё теперь? У меня ж там вещи остались.

– Сейчас переждём, позже съездим посмотрим.

– А можете…

Я хотел попросить отвезти меня домой, но не рискнул назвать адрес. А выйти где-то заранее было нереально: не тащиться же по улице в трусах. Да и ключ остался у Серафима.

– …есть чем прикрыться? – спросил я.

– Доедешь так.

Куда мы едем, я не знал. И, в общем-то, не шибко беспокоился. А вот Серафим, наверно, беспокоился знатно. Чтоб он два микроинфаркта словил за свою тупую затею! Послал меня в самое пекло, ещё и штаны велел снять. Как я на хрен согласился на это?

У Графа зазвонил мобильник.

– Слушаю… Нормально всё… Да ладно тебе, камеры быстро почистят, никто и не узнает, что ты там был… Точно. Вечером в «Эдельвейсе» встретимся, часов в девять, договорим… Я сейчас домой… Ну, до вечера.

Он дал отбой, убрал мобильник во внутренний карман и поймал моё отражение в зеркале заднего вида. Таращился молча, долго и задумчиво, будто понял, что меня Серафим подослал. А вдруг реально понял и раздумывал, как быть: притвориться, что всё ладно, или же демонстративно меня грохнуть? На такие задания по-любому посылают тех, кого не жалко.

– Спасибо, что не прогнали, – ляпнул я и выдавил улыбку.

– Пустяки. Скажи, куда тебя отвезти.

– Я… Ну типа… А мне нельзя домой в таком виде.

– Не проблема: давай купим тебе что-нибудь.

– У меня же всё там осталось. И денег нет.

– Это не проблема, Чарли: я куплю тебе вещи.

Чужое имя резало слух, будто я не мелко соврал, а друга подставил. Разумеется, на Чарли никто и никогда не выйдет, но как-то совестно стало, что я назвался именно так. Но в тот момент в башке было только оно и своё собственное. Своё я раскрыть не мог.