Третий

Владислав Март

Третий

Заступаю на дежурство.

Весна, накануне событий, что я попробую пересказать без путаницы и преувеличений, то есть просто так, изложить факты, выплеснуть из себя и позабыть, вы поймёте, что это важно для меня, весна та была прекрасной. Соки земли в одну короткую неделю поднялись из праха глины и дотекли до самых малых веточек. Каждое дерево, куст, увеличивались в объёме и ощетинивались почками необыкновенно быстро. Бородавками зелёными покрывалось всё живое. Спирали папоротников раскрывались на нижнем этаже, первые изумрудные листики проклёвывались, как птенцы через скорлупу на верхнем этаже леса. Ручьи после скромных снегов впитались в почву в полчаса. Теневой старый снег испарился высоким туманом обнажая богатый слой шишек и иголок. Человеческий мусор унёс заезжий ветер, человеческий дух поеден был мхом, вдавления от былой лыжни затоптали кабаны. Весна неслась как волшебный ураган в страну Оз, как будто опаздывала занять место в календаре. В тот год она в итоге заняла своё место раньше. Переминаясь в апреле глубокими холодными туманами и даже инеем, как бы обманывая наблюдателя, будто не готова, не вошла в полную силу. Обман раскрылся только в середине мая. Оказалось, что все весенние дела исполнены, птицы на местах, брачующиеся звери давно при делах, цветы зовут не только раннего шмеля, но и кусачих гадов, и заключённых человеком в тюрьмы пчёл. Весна, мощная как цунами, больше не могла прятаться и путать меня, придумывать себе прозвище. Она наконец распрямилась и назвалась везде видным, но нигде не написанным именем. Имя ей теперь было – Лето. То есть технически не было никакой весны в тот год. Мы проснулись, помёрзли, зевнули и вышли в лето. Вышли с надеждой, да что с надеждой, практически с верой в то, что война закончится, зло в людях закончится, пандемия закончится, глупость иссякнет, всё, у чего не видно было конца сквозь покрытое инеем стекло, завершится с тёплым лучом. Однако подвело и само Солнце, и нутро собственное. Как бы не грело мне шею, как ни щурился от яркости дня бродячий пёс, общая безрадостность окончательно не отступила. Появилось ощущение, что всё это, радость такая летняя, кузнечики, вся требухонь удачи и удали – временная. Передышка перед настоящей зимой во всех смыслах, что мы прогуляли в прошлый раз. Просидели у свечей и стаканов по лёгкому. Без отморожений и копания могил в каменно-ледяной земле. Я считал светлые дни не раз-два-три, а в обратную сторону. Я был готов начать обратный отсчёт, ожидая, как и моя интуиция, сворачивания тёплого мира в мёрзлый ком из грязи и гвоздей. Прибытия по весенней воде чего-то страшного. Я работал со смертью, давно знал её со стороны. Отчего бы и ей не поработать со мной, не смотря на всё это «лето».

Миру я не доверял. Людям я не доверял. Это они придумали мир таким неудачливым и неудобным. Наполненным сложностями и бесконечной игрой в нарушения правил. Правила при том, были такими сложными, что нарушить их можно было и случайно, без всякой корысти и удовольствия для себя. Однако окружающие, те самые, которым я не доверял, старались правила знать и нарушать их осознанно. Это была гонка за оргазмом вседозволенности. Гонка, где каждая тварь выживала за счёт других. Немногие те, убогие, ущербные, кто правила знал и соблюдал во что бы то ни стало, казались мне не лучше. В основном они состояли из душевнобольных и верующих в какого-нибудь человекоподобного бога. Правила впитывали с младенчества и яростно выслеживали их изменения. Талдычили правила, скорозаписывали законы, готовы были сдохнуть за них и страдали не меньше меня от правиланесоблюдавших. Эти две касты – правила осознанно нарушающие и правила осознанно соблюдающие – были моими соседями по жизни. Как солонка и перчинка на столе забегаловки моего века. Не хватало здесь корицы. Третьей партии, что правила создавала. Но в такие места я никогда не попадал, и корицу в коричнице на скатерти не встречал. Та, третья доля людей, жила за другими заборами. А возможно, уже плыла по Лете, оставив нас перед выбором знать и нарушать или знать и соблюдать. Учли они, наверняка, таких уродов как я. Знавших правила не все, нарушавших их неспециально и соблюдавших только те, что считал своими. То есть я был как те самые первые, придумавшие как жить, но не был среди них. Я одинаково плохо уживался с правильными сектантами и неправильными хулиганами, и страдал, страдал, страдал от любого варианта реальности в мире с людьми. Создатели правил учли таких как я, иначе быть не может для столь одарённых первоотцов. Вот только что они там учли, до меня не было доведено ни за партой, ни за скамьёй. Так жил я наощупь, отплёвываясь от налетающего ангельского пуха и перешагивая пенящиеся адские разломы. Какие метаморфозы правил жизни первоотцы мне заготовили я всё ожидал увидеть, всё ждал это лето полное откровений.

То, что не было ни нормальной зимы, ни человеческой весны, я списал на воровство снега и времени партией нарушителей. То, что лето, раннее и чистое, вломилось ко мне, одетому в поношенное и грязное, с прошлогодним скелетом и бородой, то я списал на чаяния соблюдателей заповедей. В утро очередное я стоял на крыльце своего дома-сарая, пуская по прошлогодней траве долгую карандашную тень, как веган на ранней автобусной остановке. Не было ползания мурашек по спине, не мёрзли пальцы, не видно было выдыхаемого тёплого воздуха из моего рта. Всё потому что теплота лета была самой настоящей, а мой холодный сон завершился. Пора было делать шаг со ступеньки вниз, в мир, породивший меня. Мир солнечного света, растений и их интимности – фотосинтеза.

Подобно людям с их воззрениями на правила и порядок жизни, растения тоже имели некоторое деление. При том, что всё имело общий смысл, незатейливую тягу к размножению и передаче потомкам своего наследственного материала, многое живое разделялось на две части. От самой крохотной мошки до ужасного создания – человека – можно было проследить эту линию раздела. Одно, или одни, использовали ресурсы на благо себе, впитывали, отращивали, набирали массу и этим, как размножением своим, мешали всему остальному живому лишь в той части, в какой один окурок мешает лежать другому, расположенному очень близко. Вторая часть мира жизни, вроде бы делала тоже самое, крепла, ветвилась, блестела пером и чешуёй, но она была способна убить другое живое, не принадлежавшее к собственной породе. Границы бывали стёрты, как с крапивой, к примеру. Опасная, она никого не могла убить, всего только притворялась. Или нарцисс, мягкий и ранимый, подарочный комплект, по правде был убийцей цветов, осознанным и прирождённым, но маскировался под прелесть. Всюду, сколько хватало моей памяти и памяти тех, кто передал мне свою память, это деление присутствовало. Всё дышащее состояло из двух. В животном мире это примитивно трактовалось как травоядные и хищники. В мире насекомых, растений, то было или не изучено, или словно было исключением. Отсутствовало в ряде случаев подходящее слово, но на уровне кода каждый понимал, чем муравей отличается от тли. По мнению людей, конечно, не по правде. Но трещина, от кем-то воткнутого в небо начала, пролегала через все подразделения живых царств. Через каждое поле и по каждому ручью. Одно жило, плодилось и умирало. Другое жило, плодилось и убивало. И первые не понимали, как можно убивать что-то, а вторые не умели жить, не принося боли. Никто не был бы виноват, живи две половины под разными колпаками. Но обе горсти были брошены в одну землю и обе прижились. Люди, пришедшие последними к слоёному пирогу, намутили философии и эволюции, изобрели богов и науку, задурили себе голову и на несколько времени им хватило осознавать себя самыми разумными. Принимать одну из сторон по случаю, хотя рождены люди убийцами, обсуждать и верить, верить, что всё так именно есть, как им видится. Так как спорить с ними было некому. Попугаи, осьминоги и дельфины, гораздо умнее людей, чтобы опускаться до споров, никто не спорил. Изуверы изуверствовали, просто живущие просто жили, если не встречали изуверов. Люди только разделились на соблюдающих правила условных травоядных и несоблюдающих, условных хищников.

В этой чёрно-белой системе я занимал определённое место. Я работал с убивающими живое, часто убивая их при этом, ради того, чтобы ими излечить других убивающих. Я был убийцей убийц ради долголетия убийц. Пришёл к этому не сразу. Потребность в исцелении испытывали многие, моя жизненная дорога сложилась так, что я только это и умел. Но долгие годы, пробовал решать проблемы здоровья убийц, людей в основном, лечением на основе просто живой жизни. Примитивного примера ради скажу, останавливал кровотечения из ран подорожником, ускорял гноетечение мёдом, прекращал его плесенью, уменьшал маточные кровотечения крапивой и тому подобные фокусы. Действительно тяжёлых болезней одолеть я не мог, гнилые тела людей, обращавшихся ко мне. Как и их души, все мы были не в состоянии излечиться добрыми растениями и частями животных, что часто относят к травоядным. Молоко, панты, жир не брали по-настоящему важные недуги. Болезни убийц, за исключением небольших ран, нельзя было остановить, не попробовав иного. И только когда я понял, что яду яд, смерти смерть, дело сдвинулось. Мне поддались ранее неизлечимые увечья, инфекции, переломы, болезни головы и сердца. То, что действительно может свести в могилу убийц к ими убиенных. Я познал силу лечить ту часть живого, что не может оставить своё наследие не съев кого-то, не сломав ветку, не растерзав невинного. Средства для лечения таких существ находилось в подобных же им. В ядовитых, режущих и агрессивных. Часто скрывающих свои смертельные свойства, но однозначных представителях той половины, что у людей зовётся нарушителями законов. Главный закон – не убивать, отличает одно от другого.

Начало лета не сильно богато на подарки такому как я. Основная сила зла природы копится к осени. То золотое время сбора средств для помощи злым людям. Не зная того, многие натурально ходят по ядам, любуются ядовитыми цветами и ягодами, замирают при виде великолепного полёта насекомого, с которым лучше не пересекаться. Осенью я пополняю свои запасы. Тащу в заимку необходимое, сортирую, провожу подготовку половину зимы. Затем в конце снежного периода устраиваю себе отпуск, спячку с пустой головой, которая бывает затягивается на недели, как в этот раз. Долго, что можно пропустить весну. Начало лета такая невинная пора, что поискать злое в этом буйстве жизни непросто. Однако опыт помогает. Сегодня я отправлюсь к ручью в глубоком овраге. Безымянному и заболоченному, охраняемому берегами со сгнившей ольхой и негниющим вязом, туда, где растёт необходимое мне.

Перешагивая через трухлявые упавшие стволы, обходя такие же ещё не упавшие, но уже насквозь продолбленные чёрными дятлами, я высматриваю нужный куст. Невысокий, неприметный кустарник, по пояс и меньше, по колено, покрытый в это время насыщенно розовыми цветочками. Четыре лепестка, немного небрежных, как набросок компаса или эмблемы ордена крестоносцев на смятой бумаге. Розово-фиолетовые с яркой оранжевой точкой тычинок. Издали, обладая фантазией, можно принять за одичавший гиацинт, превратившийся в колючий куст. Зовут его волчеягодник. Или волчье лыко, чертогрыз, язычник, всё сплошь названия данные хорошими людьми. Так как не знают они его пользы для плохих. Поскольку не осень, мне не нужны ягоды растения, а нужны ветки. Значит придётся срезать их, скусить проволкорезом, практически погубить растение. Так всегда с ними. Чтобы принести вред нужно принести вред. Гибкие и сильные пруты пригодятся для многих лечебных целей. Более всего мне необходима кора-лоза, которую я сниму в сарае и листья, что обрываю на месте, в овраге. Корой можно будет лечить тяжёлые кожные поражения, например, у тех, кто ворует светящийся металл. Лист пойдёт в смесь к листу ландыша и поможет выжить избитым до смерти по животу и пояснице. Ягод с прошлой осени у меня осталось много. Ягод всегда собираешь больше, чем нужно, такие они красивые, не удержаться. Красные эти слёзы, похожи на спелую рябину, пустят кровь представляется там, где нет артерий и вен. Весь покроется человек алой росой. Болезней таких мало, для чего нужны ягоды кровопускания, но бывает. Убийцы на то и убийцы чтобы друг друга убивать. Есть такое поражение, когда спасти может только кровотечение. Сменить нужно всю кровь и волчье лыко со своими ягодами сделает это замечательно. Я нарезал ветки стоя на коленях, перевязывал их верёвочкой, а листья складывал в мешок. Быстро же я занялся работой. Скоро очнулся от сна. Соскучились пальцы по уколам веток и ожогам от всякой растущей зелени. Чувствую, не просто так торопятся суставы пальцев скручивать листья в самокрутки. Будут у меня гости. Чумной скоропортящийся народец с убойной его половины.

Первый больной.

– Ты это, это, вопросов не задавай, не тупи, но и не шустри, – Бригадир старался не смотреть на раненого бойца. Он понимал, что говорит, скорее сам себе. Боец из-за боли и страха смерти не слышит его или слышит, но не понимает.

– Если спросит что, говори честно, так, как мамке – один взгляд Бригадира на окровавленные дёсны широко раскрытого рта рядом и снова взор в пол. Мысли начальника выстукивала пульсация на виске: «Зря едем. Только салон запачкали. Надо было его на разборку в госпиталь свезти».

Машина качнулась и всех внутри повело вправо.

– Осторожней, – боец на переднем сидении вяло фыркнул водителю, будто ему было не всё равно. Бригадир сидевший с раненым позади, прижался к стеклу лбом и прищурился.

– Заворачивай, заворачивай сразу за соснами. Ты слышишь меня? – рука потянулась к плечу водителя, но тот без дополнительных приказов начал широкий поворот.

– Типа это не сосны, а ёлки.

– Чё? Поумничай у меня тут.

Машина вошла в долгую колею старой колхозной дороги и утонула в тени аллеи ясеней. Или клёнов. Или дубов. Кто их разберёт, они тут не на экскурсии. Сидящим в салоне было всё равно и только ухабы дороги раздражали.

– К тем домикам? – водитель вытянул шею и всем лицом указал куда-то через лобовое.

– Не, те заброшенные, – Бригадир не отрывался от стекла, – он отдельно ближе к лесу живёт.

– Э-э-а…, – промычал раненый и неожиданно начал садиться, уткнулся кровавым ртом в подголовник впереди, а затем его начало рвать мутной жижей на пол между его ног.

Никто не комментировал. Не помогал, не мешал. Звуки рвоты были негромкими, не осталось сил даже на рвоту. Машина подпрыгнула дважды на кочках, а затем наоборот шумно протёрлась обо что-то пузом. В конце старой аллеи, тени отступили и расширяясь, показался летний день. Водитель повернул левее, к лесу от бывшей деревеньки, высматривая, как ему сказали в городе, синий сарай Лешего.

– Тормози там, за дровницей. В упор не подъезжай, он этого не любит.

– За чем?

– За дровницей, дубина.

– Тут тормози уже, неужели непонятно!

Шум машины стих. Трое здоровых начали вытаскивать бледного из салона. Он сделался каким-то маленьким тяжёлым комком, без рук и ног, без шеи, весь спрятался сам в себя. Зацепился кроссовком за порог авто, выпал из рукава куртки. Вытащили. В один момент как-то он собрался с силами и стоял, опершись на товарищей, но это была переоценка. Возможность стоять покинула его тут же, опрокинула на бок, на растущие волосы земли, на куст сирени и запачкала последнюю красно-чёрной рвотой. Уже совсем тихого и бледного пассажира заднего сидения, водитель и его компаньон потащили к низкому деревянному крыльцу давно некрашенного дома с квадратным окном без занавесок и массивной дверью.

На обесцвеченной временем и солнцем палубе веранды стоял высокий мужчина неопределённого возраста в поношенной одежде оверсайз, заросший длинными усами и бородой, растерявший волосы, но не безобразный, не дикий, какой-то смиренный, аккуратно отставший от суеты и времени как служитель сельской библиотеки. Хозяин веранды не выражал никаких эмоций. Должно быть он вышел на шум автомобиля. Стучать и звать не пришлось. Тащить раненого к нему не получалось без потери куртки и обуви, поэтому в конце концов Бригадир взял его на руки и именно так занёс в дом.

***

– Веришь ли ты во что-нибудь? – я сидел рядом с постелью раненого, некрупного жилистого с большой мордой, коротко остриженного, наверное, тридцатилетнего мужчины. Часть зловещей татуировки лезла из-за спины на шею и тыкала в меня острым краем рисунка. Что за динозавр у него там наколот? Какая-то лапа с когтями. Вряд уссурийский тигр. Дракон? Тело увядающего больного, напоминало стаффорда на приёме ветеринара, временно глубоко несчастного и обессиленного, потому как хозяин велел терпеть и не скулить. Как же можно не скулить, когда страшно.

– Что? – он ответил своими сухими губами, словно две газеты потерлись друг о друга. Принятая доза не ликвидировала дегидратацию. Потом бы ему ещё просто попить. Или поставить капельницу?

– Веришь во что-то, спрашиваю, в бога, может, в какую-то силу? В судьбу?

– В бабло он верит, – перебил тот, что был водитель. Тут его ткнул носком ботинка товарищ и больше водитель слова не брал.

– Нет. Не знаю. Мне плохо, – раненый немного пошатывал головой из стороны в сторону, как если бы хотел тихонько звонить в колокольчик, как если бы верёвочка от колокольчика оказалась у него в зубах.

– Ниточка того колокольчика, отмеренная в невидимом мире, подходит к своему последнему узелку, – пробормотал я про себя.

– Чего? Если нужно верить, чтобы выжить, я готов. Верю. Что надо делать? – губы-газеты шуршали.

Я не торопился. Настой медленно действует. Вода здесь тяжёлая, неспешная. Есть время на некоторые детали.

– Нет, так не работает. Верить в такой момент начинать поздно. Надо было до, – я потрогал его лоб, уже не такой горячий.

– Верить может и нужно. Научные люди считают, что если не вера, то уверенность в таких делах в помощь. Верь. Тебе-убийце это пойдёт. Верующие – самые опасные люди, – сказал я сам ровно и негромко, – но, здесь уж не начинай. Выкарабкаешься и уходи. Верь там, за моей дверью. Мне тут этого не нужно.

Сидящий в углу Бригадир чуть подался навстречу мне, вперёд, словно ожидал моих объяснений. Что ж, я немного объяснил, повысив голос.

– Верующие, говорю, самые опасные люди. Им всё простится. Что ни твори. Можно собак убивать, а можно вслед человеку непристойное кричать. Или стрелять. В спину.

Бригадир кивнул с видом значительности сказанного и откинулся на спинку стула. Как стул выдерживает его массивную фигуру? Где таких откармливают? Тибетский мастифф. Такая же волосатая грудь. А компаньоны его, прямо алабаи. Уши порезанные, хвост отрублен, все в шрамах. Центнеры. И охраняют.

– Могу верить, могу не верить, как лучше, так и буду, – раненый пытался поднять руку, сделать жест в мою сторону, – выживу, Леший?

– Какой он тебе Леший! – сорвался басом Бригадир, вновь подавшись телом вперёд, скрипнула половица, до меня докатился густой неприятный запах желудка мастиффа, – лежи давай, выздоравливай молча. Доктор он, лечит тебя, дурака.

– Я… я…, – лежащий сглотнул, – я лежу.

Он смотрел в потолок. Старался не мешать. Это было правдой, он лежал и всем видом показывал, что ни на что более неспособен.

– Он не со зла, – улыбнулся я, – это ружьё же, верно? – посмотрел я вопросительно на здоровых.

– Да, – как-то разом ответил и Бригадир, и напарник-алабай, подпирающий стену у дверей. Бригадир продолжил.

– Подстрелили из новой модели, «Мухобойка», она дрон-эвакуатор может сбить с человеком на носилках. Такая дура-пушка. Где те времена, когда огнестрел свободно ходил. С ним всё понятно. Бац и без мучений. Этот дурень без глушилки и без радиоотвода на дело пошёл. Сам виноват. Ещё бы башку свою в дуло засунул и джойстик дёрнул. У нас защита есть, всё есть, учу их, учу. Мозгов только нет.

Дальше мы молчали. Водитель грыз ногти. Третий боец рассматривал кучу оленьих и лосиных рогов, сваленных в углу. Бригадир вертел в руках электросигару, но покурить не отлучался. В длящейся тихой паузе, усталой, не театральной, я думал о том, что настой должен уже взять своё. Всосаться и дистрибутироваться, метаболизироваться. Для верности нужно ещё минут пять. Добрым знаком было бы, если пациент попросится в туалет. Чай заварить пока? Я зашуршал пакетом с травяным сбором, докинул чабрец и двинулся к чайнику. Водитель услужливо поставил на столик чашки, спросил нужно ли идти за водой. Не нужно. Они относились ко мне то ли как к старику, то ли как опасному человеку, от которого защищает вежливость. Такая угловатая и неуместная в устах и жестах этих бандитов. Я помогал им давно, потому что они могли привезти что угодно в качестве оплаты, а не только бесполезные для меня деньги, как обычные посетители. Им можно было и сушёные человеческие органы заказать, если бы такой рецепт мне вздумалось освоить.

После Високосной войны власть крепко взялась за чистку населения. Поскольку миллион вернувшихся с фронта прихватил у апокалипсиса миллион опасных игрушек, способных проредить население не на один миллион, чистка схронов была долгой и жестокой. Власть, понятно, боялась, что всё это зло будет обращено на неё же, вооружившую и пославшую на врага. Обезоруживали сперва по-хорошему, выплачивая компенсации. По-хорошему было всего три месяца. Потом стало по-русски. Облавы. Доносы. Тотальная проверка транспорта. Огнестрел таял. Общий градус насилия сместился от убийств к бытовухе, кражам, варке электросигар, ходить по ночным улицам стало толику безопаснее. Аресты и самих полицаев, и бандитов, борьба с коррупцией, перепись законов – обычное здесь дело – ускорили разоружение масс. В итоге на второй год мирной жизни не вернувшиеся к труду вояки уже реже занимались рэкетом, чаще пытались легализоваться. Однако же настоящая преступность нуждалась, как и везде, в чём-то поострее ножа и поточнее утюга. Им навстречу вышли старт-апы, разрабатывавшие ранее для войны всякую электронику, обанкротившиеся государевы кооперативы-дроноделы и уволенные после начала мира ай-кузнецы с оружейных фабрик. Конверсия в их исполнении дала уголовному миру новые шутихи. Радиоэлектронные ружья против дронов переделанные для убийства людей. Вызывая аритмию, разрывы симпатических нервных стволов, бронхоспазм, они, в зависимости от настроек, вызывали паническую атаку или мучительную смерть от кровотечения или остановки сердца. Чаще разрывы органов, спинного мозга или как в сегодняшнем случае массированное поступление токсинов из кишечника в кровь с лихорадкой, беспамятством и, вполне вероятной гибелью от осложнений. Доставленный боец был ранен вчера. Сутки для транслокации токсинов это близко к критическому периоду. Товарищи привезли его вовремя. Вчера. Что ж. Это означает, что криминалка от меня недалеко, ближе и ближе. Повсеместное распространение нового оружия, ещё не запрещённого законом строго, наползало и на мой край земли, мою заимку.

– Всё хотел спросить. Нашли-то меня как? Я имею ввиду в первый раз, – я смотрел как начинает дрожать чайник от разрывающего его внутри буйства магии воды.

– Кривой сказал, – Бригадир замолчал, но тут же добавил, – ты сына его спас от порошка.

– Помню. Порошок-порошок, не входи, – свист чайника и бульканье в чашки, – порошок – это беда.

– Сколько напивать чашек? – я обернулся к водителю.

– Не-не, не надо, я просто посижу – водитель с недоверием смотрел на пар чайника и на висящие с потолка тут и там сухоцветы.

– Я чай не пью, – и Бригадир отрицательно замотал головой.

– Нам бы этого, героя, отпоить, может ему надо?

Я налил только себе, взял чашку и понюхал пары. Отпил самую малость. В нос вошёл эвкалипт и чабрец, кипяток обжог кончик языка. Стало как в детстве, как в пионерлагере, когда самый простой чай после похода и зарницы казался напитком богов. Тогда тоже немел от жара язык.

– Ему чай мой не нужен, и горячего пока лучше не пить неделю, – я вобрал объёмный вдох носом над чаем и продолжил, – он здоров, поднимайте своего киллера.

Я был уверен, время прошло, ягода была выдержанная, косточки удалил осенью. После настоя больного сразу не вырвало. Хороший признак. Должно сработать. Бригадир детским удивлённым лицом уставился на меня.

– Да, уже. Поднимайте. На воздух ведите, кислород, куриный бульон, ЗОЖ, все дела, – я отпил большой глоток и тепло покатилось вниз к животу. Чабрец распространился по всей комнате, жил в волосах и глазах.

Пришедшие из мира криминала осторожно начали поднимать лежавшего, тот вдруг стал сопротивляться, отстранил их руки и сел самостоятельно. Затем опершись на столик встал. Придерживаемый Бригадиром, сделал первый шаг, остановился, вытер со лба пот. Уже не лихорадочный, а пот усталости от выполненный большой работы. Ещё шаг и ещё. Все трое вышли на крыльцо и лица их осветил жёлтый небесный диск. Я появился следом с полупустой чашкой.