Мертвые Боги. Перерождение

Mercy

Мертвые Боги. Перерождение

Глава 1

Холодный рассвет пробивался сквозь витражи храма, окрашивая каменные плиты пола в красные и синие пятна. Священные изображения на стекле – сцены страданий, виноградные лозы, обвивающие алтари, лик Аргентуса с его застывшей улыбкой за серебряной маской – казались живыми в дрожащем свете сотен свечей. Их воск капал на железные подсвечники, застывая в виде слез. Воздух был густым от ладана и сладковатого запаха забродившего вина – того самого, что стояло в массивной чаше у подножия статуи бога.

Серебряная статуя Аргентуса возвышалась над алтарем, его пустые глазницы следили за каждым в зале. Одна рука была протянута в благословении, другая – сжимала виноградную гроздь, из которой в чашу стекал темно-багровый сок. "Страдание будет сладко, как вино" – гласила надпись у его ног.

Эрика стояла в хоре, сжимая в потных ладонях края робы. Задние ряды храма были заполнены простолюдинами – сгорбленные фигуры в поношенной одежде, женщины с потрескавшимися руками, мужчины с пустыми глазами. Сейчас грядет сезон сбора урожая, крестьяне должны питаться лучше, но Король поднял налоги. Они сидели, опустив головы, шепча молитвы, но их усталость висела в воздухе плотнее ладана. Некоторые дремали, несмотря на гулкий голос жреца – видимо, пришли сюда не по вере, а потому, что так безопаснее. Ведь отсутствие на службе могли счесть за оскорбление Бога.

А впереди, на резных скамьях с бархатными подушками, восседала знать. Мужчины в камзолах, от которых пахло духами и деньгами, дамы в платьях, затканных серебряными нитями – будто в насмешку над простыми шерстяными робами сзади. Они перешептывались, поправляли украшения, бросали равнодушные взгляды на статую. Для них это был ритуал, не вера. И всё это был знатный род баронов – Данрэ. Один из аристократов – молодой графский сын с золотистыми волнами волос – лениво перелистывал молитвенник, даже не пытаясь сделать вид, что читает.

Кассий Ди Данрэ.

Эрика отвела глаза, но было поздно – её сердце уже колотилось, как пойманная птица.

– Страдание очищает, – пропели жрецы, и хор подхватил, – а вино – дар Аргентуса, дабы скрасить боль.

Голос Эрики дрогнул. Она знала эти слова наизусть. Сколько раз ей говорили, что её боль – благословение? Что голод, побои, страх – всё это ступени к свету? Но тогда почему знатные дамы на передних скамьях не знали ни голода, ни страха?

– Ты опять в облаках, голубка? – Шёпот Агнессы, пропитанный ядом, заставил её вздрогнуть. Рыжеволосая послушница притворно склонила голову, но уголки её губ дрожали от усмешки. – Или уже представляешь, как этот барон прижмёт тебя к стене после службы?

– Замолчи, – прошептала Эрика, но в её голосе не было силы.

Агнесса лишь прищурилась, будто кот, нашедший мышонка. – Через три дня в Саурбруке ярмарка. Вино льётся рекой, а мужчины – ещё щедрее. Может, и тебе стоит… освежить веру?

Эрика не ответила. Но когда служба закончилась, и жрецы скрылись за алтарной завесой, её взгляд снова потянулся к передним рядам. Кассий уже вставал, поправляя дорогой перстень на пальце. Его взгляд скользнул по залу – мимо сгорбленных спин, мимо усталых лиц, – и на мгновение задержался на ней. Губы юноши дрогнули, это было похоже на мимолетную улыбку, вспышку интереса.

А в кармане её робы лежал смятый листок – приглашение на ярмарку, которое Агнесса сунула ей украдкой. Впервые за долгие годы Эрика почувствовала, как в груди шевельнулось что-то тёплое и опасное.

Служба была окончена, и впереди зиял целый день работы, длинный, как нескончаемая дорога по пустошам Ашмарка. Сегодня Эрике выпало чистилище кухни. Когда-то это место было для нее островком слабой надежды – здесь можно было украдкой слизнуть каплю меда с ложки, утаить для себя и Лидии сморщенное, но сладкое яблочко из самого дальнего угла кладовой, вдохнуть аромат еще теплого хлеба, прежде чем он остынет и зачерствеет под взглядами скупой экономки. Теперь же даже этот слабый луч гас. Королевские налоги сжали монастырские запасы в кулак голода. Благословенные дары Аргентуса – мука, зерно, фрукты – таяли, как воск от тех самых сотен свечей, что горели перед его бездушной статуей. То, что оставалось, было скудным, серым, пропитанным запахом вечной экономии и уксуса – Саурбрукским дыханием, проникавшим даже сквозь толстые монастырские стены.

Тяжелая дубовая дверь, ведущая из храма в внутренние коридоры, захлопнулась за последними прихожанами с глухим стуком, похожим на удар крышки гроба. Гулкий голос жреца сменился тихим шорохом ряс, скрипом половиц под ногами послушниц и ледяным, всепроникающим шепотом матери Аглаи, уже распределявшей обязанности. Ее золотая маска, отражающая дрожащий свет огарков в стенных нишах, казалась парящим в полумраке демоническим ликом.

– Эрика, кухня. Полтора мешка картофеля к вечерней трапезе. Чисто. Без глазков гнили. Каждая пропавшая картофелина – грех перед Аргентусом, лишение его дара, – голос настоятельницы был сухим, как шелест мертвых листьев по камню. Никакого ожидания ответа. Приказ, высеченный на скрижалях. – Агнесса, ты с ней. Марфа, Урсула – прачечная. Вода из Кислого Ручья сегодня особенно едка, благодарите Аргентуса за испытание плоти. Лидия… – Мать Аглая повернула маску к самой младшей, дрожащей, как осиновый лист на ветру. – Ты сегодня в трапезной. Подметать крошки. Каждую. Помни, хлеб – тело страдания Господа нашего. Расточительство – грех, равный блуду.

Лидия кивнула так быстро, что ее светлые волосы закрыли испуганные голубые глаза. Она была хрупкой тростинкой в этом каменном мешке, и Эрика чувствовала знакомое, ноющее чувство – смесь жалости и странной ответственности за эту девочку, брошенную в монастырь голодом и отчаянием родителей. Лидия была самой младшей монахиней монастыря, недавно ей исполнилось 14 лет. Они шли по узкому коридору, освещенному редкими, коптящими факелами. Воздух был спертым, пахнущим старой штукатуркой, пылью, ладаном и вездесущим уксусным духом. Стены, сложенные из темного, пористого камня, впитывали все звуки, оставляя лишь приглушенное эхо шагов и далекий, навязчивый вой ветра в бойницах.

Кухня встретила их волной контрастов. С одной стороны – жар, пышущий от огромной печи, где в чугунных котлах размером с крестьянскую телегу кипела похлебка – жидкая, серо-коричневая, с редкими вкраплениями моркови и лука, выловленных из рудников Скорби по благосклонности поставщика. Запах был скудным, унылым, едва перебиваемым дымом сырых дров. С другой стороны – леденящий холод каменного пола и сквозняков, гуляющих из открытой двери во внутренний двор, где хранились запасы в полуразрушенном сарае. Громадные столы из темного дерева, иссеченные ножами и временем, были пустынны, лишь на одном лежала горстка бледного, вялого лука и несколько мешков, из которых торчали грязные, землистые клубни картофеля. Над всем этим витал все тот же кисловатый запах – сегодня он смешивался с ароматом подгоревшей каши на дне котла и чем-то… сладковато-гнилостным из открытой двери кладовой.

Эрика и Агнесса молча взяли ножи – тупые, с зазубренными лезвиями, оставлявшими на руках мозоли и ссадины. Работа началась. Монотонное движение рук: взять картофелину, счистить тонкий слой кожуры (слишком толстый – расточительство!), выковырять черные глазки гнили (каждый – маленькая победа над тленом), бросить очищенный клубень в ведро с мутной водой. Раз за разом. Мир сузился до скрежета ножа по шершавой кожуре, до скользкой поверхности картофеля в руках, до назойливого жужжания мухи, бьющейся о закопченное стекло крошечного окошка. Жар от печи обжигал лицо, в то время как холодный сквозняк обвивал лодыжки, как змея. Агнесса работала быстро, почти яростно, ее лицо, обычно оживленное насмешкой, сейчас было сосредоточенным и жестким. Иногда она украдкой поглядывала на дверь кладовой.