Труба!

"Штиль" молча вынул из кармана потрепанное фото жены и ребенка, сунул его в карман брошенной куртки у стены. Его лицо было каменным. "Бизон" с яростью швырнул на землю запасной магазин и гранатометный выстрел, который тайком пронес "на всякий случай". Земля содрогнулась от тяжести брошенного металла.

Итог: Перед каждым лежал жалкий набор аскета-смертника:

* АКСУ-74 (без магазина, без штыка, приклад сложен)

* 2 магазина (60 пат.)

* 2 гранаты (чеки вынуты!)

* Нож на ноге

* Два жгута (на рукаве и голенище)

* Два "светлячка"

* Фляга с водой (1 л)

* Пакет с едой (шоколад, сало, гель)

* Аварийный запас медикаментов (у всех – морфин, стимулятор; у "Айболита" – доп. набор)

* Каска, перчатки, балаклава

Общий вес – под 25 кг. Все равно слишком много. Но меньше – нельзя. Это минимум для мизерного шанса выполнить задачу и не сойти с ума в пути.

Хасавов окинул взглядом их жалкие, смертоносные кучки снаряжения. Его взгляд упал на пустые руки, на сжатые челюсти, на глаза, полные страха и решимости.

– Вот и все ваше железо, "кроты". – В его голосе не было ни насмешки, ни жалости. – Остальное – воля. Тот самый максимум воли, о котором я говорил. Она не лежит в рюкзаке. Она – вот здесь. – Он стукнул кулаком себя в грудь. – Ее нельзя взвесить. Но она – ваш главный груз. И единственное, что может протащить вас через эти пятнадцать километров стали, ржавчины, холода, боли, газа и безумия. Готовьтесь. Утром – к люку. Время воли настало.

Они молча начали укладывать свой скудный арсенал. Каждое движение было медленным, осознанным. Каждый предмет – последним, что они брали в руки на воле. АКСУ казался непозволительно тяжелым и бесполезным в преддверии ползания по трубе. Гранаты – адскими шариками, готовыми рвануть от любого неловкого движения. Жгуты – зловещими удавками. Фляга с водой – ничтожно малой против предстоящей жажды. Но больше взять было нельзя. Только воля. Невидимая, невесомая, но бесконечно тяжелая ноша. Они шли навстречу стали и тьме, вооруженные лишь ею и безумной надеждой, что ее хватит на пятнадцать километров ада.

Глава 3: Преддверие Ада

Они не спали. Спать было невозможно. Ночь перед входом в трубу была не временем отдыха, а медленным удушьем. Семеро "кротов" забились в полуразрушенный подвал рядом с насосной станцией. Не блиндаж – просто яма под обрушенными перекрытиями, накрытая брезентом. Без света. Без тепла. Только ледяная сырость стен да гул далеких разрывов, доносившийся как похоронный марш из другого мира. Это была их последняя ночь "на воле". Но воля эта была клеткой перед камерой пыток.

Письма. Само слово казалось кощунством в этом аду. Кому писать? Что сказать? "Мама, я лезу в газовую трубу на 15 км. Шанс выжить – один из пяти. Не жди"? Но руки сами тянулись к карандашам и обрывкам бумаги – клочкам карт, оберткам от сухпайков, страницам, вырванным из блокнота "Айболита". Письма, которые, может быть, не отправят. А если отправят – станут последним криком в пустоту.

"Штиль" (радист) сидел, прижавшись спиной к холодной стене. На коленях – потрепанная фотография жены и дочки, приклеенная к обложке записной книжки. Он писал карандашом, который то и дело ломался от дрожи в пальцах. "Лен… прости. Не знаю, дойдет ли это. Задание особое. Очень сложное. Если не вернусь – знай, я люблю тебя и Настеньку больше жизни. Воспитывай ее счастливой. Не говори, как я умер. Скажи – погиб быстро. Не мучался…" Карандаш замер. Больше слов не было. Только слезы, которые он злобно вытер рукавом, оставив грязную полосу на щеке. Он сложил листок, сунул его за фото, а потом вынул обратно. Разорвал на мелкие клочки. Нельзя. Слишком правда. Слишком больно. Пусть лучше ничего не знают.

"Бизон" (сапер) не писал. Он сидел, обхватив голову руками, и глухо, как раненый медведь, стонал. Потом сорвался. Вытащил из-под камуфляжа простой солдатский медальон-иконку. Прижал к губам. Шепотом, перебивая себя матом, начал: "Господи… ну что ж ты… ну как же так-то… Мать Пресвятая… ну помоги, а… ну будь ты неладна эта война…" Молитва перемежалась с проклятиями, сдавленными рыданиями, снова молитвой. Он не просил выжить. Он просил сил не сойти с ума в темноте. Просил умереть быстро, если уж суждено. Его письмом был этот немой крик души в промерзшую тьму подвала.

"Айболит" (медик) писал методично, как историю болезни. На листке из медкарты. Адрес – брату, тоже врачу. "Серёга. Если читаешь это – меня нет. Задание связано с экстремальной средой. Риски: асфиксия, отравление H2S, гипотермия, паническая атака в замкнутом пространстве, механическая асфиксия при застревании. Клиническая картина будет соответствовать…" Он писал о симптомах своей возможной смерти с леденящей профессиональной точностью. Это был не крик души, а последний врачебный отчет. На обороте – дрогнувшей рукой: "Маме не показывай. Скажи – погиб в бою. Быстро".

"Скат" (Волков) смотрел на чистый лист. Кому? Родители погибли до войны. Девушка? Разошлись еще в училище. Товарищи? Все здесь, в этой яме, или уже в земле. Он взял карандаш. Вывел: "Тем, кто найдет. Просто знайте: мы пошли не за наградами. Тупик. Кровавый тупик в Судже. Попытка вырваться. Простите, если не вышло". Подписался: "Группа "Кроты". Сложил листок вчетверо. Сунул в нагрудный карман. Шанс, что его найдут, был равен шансу выжить. Минимальным.

Остальные либо писали короткие, обрывочные строчки ("Люблю. Помните. Простите"), либо просто сидели, уставившись в темноту, как "Сойка", чьи пальцы бессознательно теребили прицельную марку на прикладе АКСУ – единственную точку опоры в рушащемся мире.

Тревожная тишина

Она висела в подвале гущей сырости. Это была не тишина покоя. Это была тишина перед падением в пропасть. Звуки войны за стенами казались приглушенными, далекими, словно доносившимися уже из другого измерения. Каждый скрежет затвора, проверяемого в сотый раз, каждый шорох бумаги, каждый сдавленный вздох – звучали оглушительно. Люди избегали взглядов. Говорить было не о чем. Все слова были сказаны. Все аргументы – за и против – пережеваны до тошноты. Осталось только ждать. Ждать входа в ад.

"Гром" методично чистил и без того чистый ствол АКСУ. Его движения были резкими, нервными. "Тень" неподвижно сидел в углу, его лицо в полумраке было похоже на каменную маску. Только быстрое, частое дыхание выдавало внутреннюю бурю. "Айболит" перебирал ампулы с морфином в своей урезанной аптечке, будто сверяясь с невидимым списком. Звон стекла о стекло казался похоронным звоном.

Волков ("Скат") вышел ненадолго наружу – подышать. Вернее, попытаться вдохнуть полной грудью то, что, возможно, было последним относительно свободным воздухом. Ночь была ясной, морозной. Над руинами Суджи пылали зарева пожаров, оранжевые и зловещие. Звезд не было видно – только дым и отсветы пламени. Воздух пах гарью, пылью и смертью. Он вдыхал эту горечь, пытаясь запомнить. Скоро – только запах ржавчины, холодного металла и, возможно, сладковатый душок газа. Он посмотрел на часы. Половина второго. До сбора – полчаса. Сердце бешено колотилось, как птица в клетке. Он поймал себя на мысли: Хоть бы началось уже. Эта пытка ожидания невыносима.

В подвал спустился Хасавов. Он не стал включать фонарик. Его силуэт вырисовывался черным пятном на чуть менее черном фоне входа. Он не спрашивал, не подбадривал, не читал мораль. Он просто стоял. Его молчание было тяжелее любого напутствия. Оно говорило: Время пришло. Выбор сделан. Путь один – вперед, в стальное чрево.

– Через десять минут – у люка, – произнес он наконец, голос сухой, как ржавчина. – Проверить снаряжение в последний раз. Особенно – жгуты и "светлячки". Зарядить оружие. Снять чеки с гранат. Помните: после люка – назад пути нет. Только вперед. Или навсегда.

Он развернулся и вышел. Его шаги затихли. В подвале воцарилась та же тревожная тишина, но теперь она была наполнена последними, лихорадочными движениями. Защелкивались магазины в АКСУ (звук металла о металл был особенно громким). Проверялись крепления ножей, жгутов. Перекладывалась в карманы еда, чтобы не лезть в рюкзак в трубе. "Айболит" раздал всем по ампуле морфина – "на крайний случай". Его пальцы были ледяными.

Никто не говорил. Только тяжелое дыхание, скрежет затворов, шуршание ткани. Это был ритуал. Ритуал подготовки к погребению заживо. Они застегивали последние пуговицы, поправляли колпаки, будто облачаясь в саваны. Письма, написанные или ненаписанные, были спрятаны – в карманы, под подкладку, просто оставлены в углу подвала. Послания в бутылке, брошенной в океан безнадежности.