Пако Аррайя. Рам-Рам

Вторая общая черта для многих машин жарких стран – тонированные стекла. Вот они-то точно защищают от солнечных лучей. И от посторонних взглядов. Мы с Лешкой устроились на заднем сиденье «рено» и сразу стали невидимками.

Над сиденьем водителя возвышался коротко стриженный затылок с плечом в голубой рубашке с короткими рукавами и сильной рукой с белыми волосками, явственно выделявшимися на фоне загара. Из зеркальца заднего вида на меня взглянули внимательные глаза.

– Здравствуйте! – сказал я по-русски. А кто еще это мог быть?

– Доброе утро! – откликнулся водитель. Так отвечают охранники: вежливо, но безлично, когда ясно, что никаких отношений между вами быть не может.

Представлять нас Кудинов не стал, просто бросил:

– Можем ехать!

Мы выбрались из города, пронеслись с десяток километров по северной автостраде и снова свернули к побережью. Здесь у самого пляжа был ряд четырехэтажных, одинаково серых домов с редкими маленькими окнами. Я невольно позавидовал их обитателям: мне всегда хотелось жить в стране, где от солнечного света надо прятаться. Потом пошли виллы, белеющие из-за живых изгородей и заборов, более или менее высоких. Дом, к которому мы подъехали, с дороги виден не был. Машина въехала в высокие глухие ворота и остановилась у самых дверей. Я оглянулся: двор виллы был отрезан от окружающего мира глухой живой изгородью в человеческий рост. Гостей этого дома явно берегли от чужих глаз.

На территории виллы было еще двое охранников, мужчин лет тридцати – тридцати пяти, без особых примет и приученных не привлекать к себе внимания. Все – в рубашках с короткими рукавами, но в джинсах, притом что шорты в Израиле – за исключением хасидских кварталов – никого не шокируют. Лешка снял с шеи галстук и, не развязывая узел, протянул его единственному воспитаннику этого детского дома, у которого его не было.

– Спасибо! Больше, надеюсь, не понадобится.

Мы вошли в дом – в гостиную с мягкими диванами, низким стеклянным столиком между ними и барной тележкой. Из кресла, отложив книгу, поднялась небольшого роста молодая женщина – это и была Маша. Мы пожали друг другу руки и сказали «Здравствуйте!». То есть Маша сказала еще: «Я Маша», не знаю, настоящее ли это ее имя или нет. А я, поскольку было еще неизвестно, кто я в данном случае – да и кто она такая, – просто сообщил ей, что мне очень приятно. С охранниками меня не знакомили, и они ограничились вежливыми приветствиями по-русски. Но Маше, как я сразу заподозрил, какая-то роль в этой операции отводилась.

Лешка – барин. Он тут же развалился в кресле, так что роль хозяина пришлось выполнять мне. Я, как и полагается джентльмену, редко пью до захода солнца, но с Кудиновым как-то всегда так получается, что мы начинаем надираться с момента, как встретились. Однако, будучи людьми ответственными, которым предстоят серьезные разговоры, и учитывая, что солнце осветило Святую землю совсем недавно, я сделал нам пока по бакарди с апельсиновым соком на целом торосе из кубиков льда. Маша пила кофе. Черный, без сахара и сливок.

– Сначала о деле или хрен с ним и просто начнем жить, как мы это понимаем? – спросил Кудинов, призывно поднимая свой стакан.

– Раз я ночую здесь, вероятно, времени хватит и на то и на другое, – предположил я. – Но с началом надолго откладывать не стоит. Ваше здоровье!

Мой жест включал и Машу. Но она лишь как-то странно дернула губами. Последнюю пару минут она с некоторым беспокойством переводила на нас взгляд – с одного на другого. Здравый смысл подсказывал ей, что мы, скорее всего, шутим по поводу нашего намерения отметить встречу по-русски. Она нас плохо знала!

– Лехаим! – отозвался Кудинов. – Ну, раз уж мы в Израиле.

Лешка отхлебнул из своего стакана, покосился на бутылку с ромом – видимо, я сделал смесь слишком щадящей на его вкус, но, вероятно, вспомнив про ранний час, добавлять не стал.

– Я вас познакомил? – встрепенулся он. – Юра, это твоя жена Маша! А Юра – это ты, – уточнил он.

Я вспомнил, что приехал не только для того, чтобы посидеть по-мужски со своим единственным другом.

– Понятно, – кивнул я и перешел к делу. – А ты когда Ромку видел в последний раз?

– Лет десять назад. Еще в Германии. Я, конечно, с тех пор в Израиле был сто раз, но сам понимаешь…

Я понимал. С живущим за границей отставным сотрудником, даже другом, встречаться без санкции руководства запрещено. А Ромку к тому же подозревали в том, что он стал работать на «Моссад». Уйди я в 2000-м, перед Афганистаном, с активной работы, Кудинову и со мной нельзя было бы встречаться.

– А ты его когда видел? – спросил Лешка.

Я пожал плечами.

– Да, наверное, тогда же. Он приезжал ко мне в Берлин, еще до вывода наших войск.

Я поймал себя на том, что сказал «наших» по отношению к русским. Обычно в моей речи «наши» – это американцы. Видимо, в момент переключения на другой язык меняются и прочие настройки: мили на километры, Фаренгейт на Цельсия, «свои» на других «своих».

– А с Линой ты уже виделся? – поинтересовался я.

Лина, напоминаю, это жена Ляхова. Теперь уже вдова. Тут Кудинов как-то замялся.

– Ты чего? Она же в Израиле?

– В Тель-Авиве.

Я понял.

– Конечно, кому она интересна?

Лешка даже не улыбнулся на мой сарказм, просто допил свой коктейль и захрустел последними льдинками.

– Ее, естественно, пасет местная контрразведка. Независимо от того, правы отцы-командиры или нет, – дохрустев, оправдался он.

Это он по поводу предполагаемой вербовки Ромки израильтянами.

– А где его тело? Уже привезли сюда?

– Нет.

Лешка встал, завис надо мной, чтобы и я прикончил свой бакарди с соком и он мог приготовить ему замену. Я подчинился.

– Тело задержала индийская полиция, – пояснил Лешка. – Лина, насколько мы знаем, ехать туда за ним не собирается. Ждет здесь.

– И ты считаешь, говорить с ней смысла нет?

– Смысл, разумеется, есть. Но сам понимаешь…

Я не понимал. И понимал.

Лина, естественно, знала, что Ромка работал на Контору. Точно так же она могла знать, связался он все-таки с «Моссадом» или нет. И если это так и Лина об этом знает, она может догадываться, зачем Ромка отправился в Индию. Это бы нам помогло. Однако, если Ляхов работал на «Моссад» и Лина об этом знает, она, по идее, должна быть его сообщницей. И тогда мало того, что она ничего не скажет его бывшим коллегам, то есть нам, но, скорее всего, и заложит их новым работодателям мужа, то есть «Моссаду». Так что в этом Эсквайр, запретивший Лешке связываться с Линой, был совершенно прав – возразить нечего!

Лешка протягивал мне мой стакан. Льда в нем было наполовину меньше, а высвободившийся объем был отведен под бакарди. Мы начинали набирать темп.

– Вы могли бы всё же увидеться с его женой после нашего отъезда.

Это Маша сказала. «Вы» – это явно относилось к одному Кудинову, а «наш» относился к ней и ко мне. Операция постепенно вырисовывалась, хотя мы еще и не начинали о ней говорить.

Лешка покачал головой:

– Ну, скажем так: мне не рекомендовали делать этого совершенно недвусмысленно.

Это на языке Кудинова означает категорический запрет. Но и это было разумно. Израильтяне не должны были догадываться, что мы заинтересовались Ромкой. Может быть, вообще, что мы знаем о его убийстве.

– Ну хорошо! Тогда что мы знаем без Лины? – спросил я.

– Для меня самое интересное не это. Не что! – Лешка улегся на диване, подоткнув под голову пару подушек и вытянув ноги в туфлях на дальний подлокотник. В нем, как и в Ромке, тоже было под метр девяносто. – Почему мы об этом знаем? Можно ли предположить, что какой-то наш агент в делийской полиции знает, что скромный – судя по категории гостиницы – израильский адвокат, убитый в своем номере, может заинтересовать Контору? А ведь он ее почему-то до сих пор интересует. Вот что самое странное.

– И какое этому объяснение?

– Ты меня спрашиваешь?

– Но это-то ты мог бы выяснить в Москве?

Лешка пожал плечами.

– Если бы мне захотели сказать.

– А ты пробовал?

– Друг мой, – устало прервал меня Кудинов.

– И вы не знаете? – повернулся я к Маше.

– «Ты не знаешь», – поправила меня она. – Нет. Я знаю еще меньше.

Согласен, это было странно. Хотя источник мог быть слишком важным, чтобы давать о нем любые дополнительные сведения. Однако, действительно, самое примечательное было то, что Контору Ромкина смерть заинтересовала. И что вообще она, можно предположить, не выпускала Ляхова из своего поля зрения все эти двенадцать лет со времени его отставки.

– Так что все-таки мы об этом знаем? – вернулся я к своему первому вопросу.

Кудинов, не меняя шаляпинской позы, сделал свободной от стакана рукой неопределенный жест в сторону Маши. Мол, доложите, младший прапорщик!

Маша же от такой чести смешалась. Со звоном поставила чашку с кофе на блюдце, вытерла руку салфеткой, прочистила горло. Я понял вдруг, что она Лешкина подчиненная. Отвык я от их конторских игр! В сущности, я к ним и не привыкал.

– Факты такие. – Маша закинула ногу на ногу. Я готов был поспорить, она сделала это, чтобы у нее не было искушения встать для доклада начальству. – Интересующий нас человек был найден в гостевом доме «Аджай» на Мейн Базаре…

– Минуточку, – прервал ее я. – Что такое гостевой дом и что такое Мейн Базар?

– Гостевой дом – это guest house. От гостиницы его отличает более низкая цена и соответствующий уровень обслуживания. Чтобы тебе, – она как будущая жена не сбивалась со мной на «вы», – было понятно, тот злополучный номер с четырьмя кроватями стоил шесть долларов в сутки. Независимо от количества проживающих – их может быть хоть десять!

– А есть ли тогда разница между таким guest house и просто ночлежкой? – справился я.

Маша окинула меня взглядом. Не знаю, насколько она разбирается в таких вещах, но на мне была тенниска от «Ланвена», джинсы от «Гуччи», разумеется не из Гонконга, а на руке мой «Патек Филипп» 1952 года ориентировочной стоимостью шестьсот тысяч долларов. Я не сумасшедший миллионер. Эти часы я получил, можно сказать, по наследству и опять забыл, хотя и собирался, положить их перед отъездом в банковскую ячейку. Надо оставить их здесь – все равно обратно лететь через Тель-Авив, а в Индии мне вряд ли предстоит играть роль американского махараджи.

– Для тебя – никакой.

Это Маша мне ответила, впрочем, вполне миролюбиво. Похоже, в таких вещах она все же разбиралась.

– А Мейн Базар?

– Это одна из главных торговых улиц Старого Дели. – Маша посмотрела на меня, как бы размышляя, стоит ли пытаться выразить словами то, что описанию не поддается. – Увидишь сам.

– Ну я вообще-то в Дели бывал.

– Если был в том районе, ты бы запомнил.

– Хорошо, поверю на слово. Так что в этом номере за шесть долларов в сутки?

– Ваш друг, – «ваш» относилось к нам с Лешкой, – был обнаружен, потому что он утром должен был выписываться. В таких заведениях постояльцев по пустякам – типа уборки – не беспокоят. Им, предположительно, просто нужен был номер, и туда поднялся какой-то служка. Который и обнаружил труп. Предположительно.

– Где, в какой позе, одетый, раздетый? Мы что-нибудь знаем с большей степенью определенности?

Маша обратила немой призыв о помощи к Лешке. Но тот только цыкнул зубом в знак полной неосведомленности и сделал очередной глоток.

– Понятно.

Если бы мои коллеги знали о происшествии больше, кто-то неглупый из них мог бы и сообразить, кто такие сведения теоретически мог бы предоставить. В Конторе такое не приветствовалось.

– И что у нас есть, кроме названия гостиницы?

Коллеги переглянулись – слов не последовало.

– Снова понятно.

– Дата! – встрепенулся Кудинов, как дремлющий на последней парте двоечник, который услышал вопрос про дважды два. – Тело обнаружили 10 ноября. Да, и еще известно, что Ромка въехал в страну 26 октября.

– То есть он пробыл в Индии две недели, – размышляя, произнес я.

– Я же говорил, вам предстоит работать с блестящим интеллектуалом, – заметил Лешка, обращаясь к Маше.

6

Мы расправились с деловой частью только к вечеру. Узнавать про убийство Ромки мне, в сущности, было нечего, так что мы сосредоточились на легенде. Отныне меня звали Юрий Фельдман, что удостоверялось уже слегка потрепанным израильским паспортом с единственной шенгенской визой. Сделать это, как я подозреваю, было непросто, но путешествовать с паспортом без виз вообще так же неприлично, как выйти к гостям в шляпе, но без трусов. Хм, ну ладно – Фельдман так Фельдман! Как и следовало предположить, посмотрев на полуиспанца и славянскую блондинку Машу, евреем в нашей новообразованной семье предстояло быть мне.

Вообще, в качестве транзитной страны Израиль одна из самых неудачных. При ежедневных терактах и перестрелках контроль документов, особенно в аэропорту, здесь драконовский. Однако по каким-то своим соображениям Контора на этот риск пошла, следовательно, наши документы были безупречными. В них даже стояли отметки о том, что мы с женой по той визе посетили Грецию.

– А как давно мы живем в Израиле?

– Меньше года, – ответил Лешка. – Потому и язык еще толком не смогли выучить.

– Толком – это как? Мои познания в иврите ограничиваются словом «шалом» и «лехаим». Ну если не считать слов, которые стали международными, типа «кошер» или «поц».

– «Поц» – это на идише, – грустно сказала Маша. Видимо, она не так давно столкнулась с той же проблемой.

– Как известно, государственным языком Израиля скоро будет русский, – успокоил нас Кудинов. – Так что вам, как выходцам из бывшего СССР, загромождать свою память не пристало. А тем двадцати словам, которые я выучил здесь за два года, я вас научу. Больше вам и не понадобится.

Забегая вперед, знаете, какому выражению научил нас этот эстет? «Хэвель хаволим, кулой хэвель!» «Суета сует и всяческая суета». Вы бы стали учить это раньше, чем слово «спасибо» или «хлеб»? Кудинов стал и заставил нас!

К шести вечера мы с Машей про нашу вымышленную жизнь, включая совместную, знали больше, чем нормальный человек вспомнит с ходу про настоящую. Мы жили в Москве, потом в Штатах (это на случай, если мой английский покажется слишком хорошим). А потом перебрались в Тель-Авив, чтобы быть ближе к моей матери. Я был специалистом по компьютерам и работал в рекламном агентстве, а Маша пока сидела дома со старой больной свекровью.

– Я не понял только одного, – сказал я, когда мы сошлись на том, что всё про себя уже знаем. – А что мы должны сделать? И зачем? И как?

Кудинов издал долгий мучительный стон. Так, должно быть, кричали истребленные в XVIII веке морские коровы.

– Из трех твоих глупейших вопросов ответ у меня есть только такой. Вы должны выяснить, кто, как, зачем и почему убил Ромку. Зачем все это нужно установить, не знаю – дело темное. И уж тем более, как это сделать. Но тебе ведь не впервой? У тебя ведь иногда и этого не было для начала.

– Это называется «ловля на живца», – нарушила вдруг молчание Маша.

И когда она это произнесла, я понял, что и сам это уже сообразил. Ну что мы сможем выведать про Ромку сами по себе? Без связей в местной полиции, без контактов с нашими агентами – да и времени столько прошло. Наш главный шанс именно в этом: люди, убившие Ляхова, должны будут заинтересоваться и нами. Поэтому у каждого из нас такой же, как у Ромки, израильский паспорт. И мы в принципе должны попытаться побывать везде, где побывал он, наводя о нем справки и засовывая свой нос всюду, куда засовывал он. То есть, если Ромка наверняка старался быть как можно менее заметным, наша задача состояла в том, чтобы засветиться.

И когда мы закончили, перед нами был вечер и была целая ночь.

Выходить с виллы нам не рекомендовалось. Но они – ну, отцы-командиры там, в Ясеневском лесу, – до сих пор нас с Кудиновым плохо знали.

7

Я все время говорю о том, как мы напиваемся с Лешкой, и кто-то, наверное, предполагает в этом некое эпическое событие. Нет, мы просто разговариваем, время от времени пригубляя бокалы и время от времени эти бокалы наполняя. (Маша, скажу в скобках, к алкоголю не притронулась, чередуя кофе и минеральную воду. А потом – поскольку с рабочей частью было закончено, а возможно, и из деликатности, чтобы дать поговорить старым друзьям, – поднялась в свою спальню на втором этаже.) Так вот, в этих бесконечных разговорах с Кудиновым, во время которых мы тщательно следим, чтобы язык не присох к гортани, есть два агрегатных состояния. Поймать себя на переходе из одного в другое – это когда одна нога уже занесена, но еще не поставлена на землю – мне еще ни разу не удавалось. Лешке тоже! Мы с ним сошлись на том – мы оба обучались марксистско-ленинской, а в данном конкретном вопросе чисто гегельянской диалектике, – что это некий неуловимый переход количества в качество. Во всяком случае, в какой-то момент этот переход произошел и на той вилле в Герцлии.

Уточним еще один важный момент. Когда мы с Лешкой напиваемся, мы с ним не мычим и не пускаем слюну вожжой до пола. Мы оба церебротоники. Не мучая вас ненужными подробностями, просто скажу, что церебротоников, то есть людей, у которых жизненная энергия ушла преимущественно в нервную, в том числе мозговую, ткань, напоить очень сложно. Я, во всяком случае, начинаю умирать от алкогольного отравления гораздо раньше, чем пьянею. Зачем тогда вообще пить? Скажу! Алкоголь снимает ненужные стопоры, которыми мать-природа, заботясь о нашем выживании, снабдила нас сверх всякой меры.

Стопор, который у меня слетел первым, был очень рациональным. Эта мысль могла бы прийти и в мою кристально трезвую голову.

– Мы сейчас поедем к Лине, – вдруг сказал я.

Лина, напоминаю в последний раз, это жена, а теперь уже вдова Ромки.

Лешка посмотрел на меня долгим взглядом. Он тоже блевал намного раньше, чем пьянел. То есть я-то не блюю. У меня – увы! – рвотный рефлекс отсутствует начисто, так что мои пробуждения после встреч с Кудиновым намного более запоминающиеся.

– У тебя, друг мой, наверное, уши еще не разложило с самолета, – предположил мой собутыльник.

Тонкий намек, но я его понял. Лешка иногда и трезвый выражается так же витиевато.

– Отнюдь, я тебя прекрасно услышал. Но тебе же не запрещали повозить меня по городу? А мне никто не запрещал повстречаться с Линой. У меня на всех заданиях, спасибо Эсквайру, карт-бланш.

Лешка задумался. Потом задумался я. И понял, о чем задумался он.

– Впрочем, тебе совершенно не нужно ехать со мной, – добавил я. – Парень, который нас сюда привез, сидит вон там, через стенку.

Трое охранников – или какая там у них была функция – приготовили нам обед, потом ужин. Их присутствие было настолько ненавязчивым, что я их даже и не замечал. Только что были грязные тарелки на столе, но вот их уже и нет. Неслучайно в советские времена была в ходу такая по-мужски скупая, но емкая метафора: бойцы невидимого фронта. Действительно, невидимки!

Кудинов по-прежнему молчал. И я опять понял о чем. Потому что алкоголь способствует в том числе уничтожению эфемерных барьеров, которые, как нам в трезвом состоянии кажется, делят Адама, то есть всеобщего человека, на отдельные личности.

– Конечно, если ты очень хочешь, ты мог бы поехать со мной в машине пассажиром. Но ты готов просидеть пару часов внизу?

Почему я сказал внизу? Я ведь даже не представлял себе, как эту Лину искать.

Кудинов продолжал хранить благородное молчание.

– Давай сделаем так, – продолжал я искать для него достойный и приемлемый выход. – Ты останешься здесь, а я потом всё тебе расскажу, слово в слово.

Лешка молчал.

С Линой никто из нас не дружил – мы дружили только с Ромкой. Может быть, потому что Ляхов женился, когда мы уже заканчивали подготовку и вскоре разъехались. Рада ли будет Лина снова со мной увидеться? Так я поймал себя на том, что правда хочу ее разыскать.

А что? Кудинову «люди поумнее его» формально запретили встречаться с женой бывшего сотрудника. На меня этот запрет действительно не распространялся, а просить согласия Конторы на этот контакт я не собирался. Да и времени на это не было! Второй момент: Лешка старшим на этой операции не был. В Индию предстояло ехать не ему, а мне, так что мне было и решать, как действовать. Кстати, именно благодаря этой нашей негласной договоренности с Эсквайром – я действую, как считаю нужным, – наше сотрудничество до сих пор и продолжается.

Я улыбнулся про себя, вспомнив своего первого наставника Некрасова. Его самого уже лет десять как нет в живых, да и общались мы не так долго, всего два года, а я всё обращаюсь к нему за советом. У Петра Ильича на любую ситуацию всегда был наготове образчик народной мудрости. Сейчас он бы только вздохнул: «И строг наш приказ, да не слушают нас». В этом как-то глупо признаваться, но покинувший этот мир Некрасов всегда спонтанно возникал в моем сознании, когда я не знал, как поступить. И непременно он появлялся с одним из своих неисчислимых изречений. Да, наверно, это просто мое подсознание придумало для себя удобное оправдание, чтобы разделить ответственность и отмести ненужные тревоги. Но я, когда у меня в голове вдруг всплывал Некрасов, каждый раз воспринимал его слова как благословение. Даже в этом случае! Если бы что-то было не так, он бы меня предупредил. А он произнес свою сентенцию, лишь по-отечески сокрушаясь – не оттого, что я был так безрассуден, а потому, что сам он таким уже не был.

Я видел Лину раз пять или шесть, не больше. Тогда в Москве, двадцать с лишним лет назад, это была взбалмошная пассионария, которая говорила пылко, возмущалась громко, смеялась раскатисто, откидывая на плечи густую курчавую гриву. Лина была немаленькая, с меня ростом, что не мешало ей носить высоченные каблуки и приближаться уже к метру девяносто своего мужа. Она была по-своему красива, но не в моем вкусе: я, например, люблю Редона, а Лина была скорее с картины Тулуз-Лотрека.