Анафазис

Павел Орлашов

Анафазис

Глава 1. Экстазия последнего цвета

Самая чистая нота – та, что разрушает слух.

Самый яркий цвет – тот, что рождает слепоту.

Мой узор переходит в активную фазу не потому, что был в покое, а потому что свет сменил свое состояние.

Он больше не ласковый, не зовущий. Это больше не излучение. Это – само внимание, обретшее плотность. Он наблюдает, как будто сквозь него проходит волна присутствия. Он не ослепляет – он освобождает, будто в его фиолетово-желтом дрожании содержится возможность выбраться из всего, что было тобой раньше.

Внутри формы – не страх и не тревога. Там – зуд предвкушения, как перед тем, как рождается мысль, которую невозможно выразить. Я ощущаю, что-то грядет.

Не угроза. Возможность.

Я эманирую намерение движения. Мой световой контур соприкасается с границей пола, и я чувствую, как он дышит. Это пульсация не организма, а самого смысла. Пульсация пространства, реагирующего на твое намерение. Здесь все построено не из вещества, а из психоматерии. Даже поверхности – настроение, застывшее в форме.

Смещаюсь мимо светового проема – стены текут, как звездный пар, в них отражаются не воспоминания, а то, чем ты мог бы быть, если бы отказался быть собой.

Здесь нет речи. Никто не говорит. Наши узлы входят в сонастройку. Мы считываем друг друга.

Каждый цикл – новый цвет, новое эхо-поле внутри субстрата станции. Сегодня – охристо-лиловое дыхание. Оно означает границу.

Я перетекаю в зал созерцания. Его потолок – живая мембрана, переливающаяся оттенками настроений обитателей. Она чувствует и усиливает.

Этот экстаз имел вкус. Теплый, медный привкус, как от прикосновения к чистому намерению. Он вибрировал в основе всего, и можно было закрыть восприятие, но все равно ощущать его – как другие узоры любят, созидают и просто существуют. Это было чувство абсолютной причастности.

Я сместился мимо центрального зала, где пульсировал Колодец Гармонии.

Это не была архитектура. Это был вертикальный вихрь чистого резонанса, медленно вращающийся столп света, имевший плотность расплавленного золота и привкус созидания. Из его ядра исходил не гул, а сама несущая частота нашего коллективного «Мы» – частота, на которой вибрировало все мироздание.

Я видел, как другие сигнатуры приближались к нему и погружали в поток часть своего контура. Это было не действие. Это был процесс сонастройки. В этом вихре любой диссонанс распадался, любая энтропия паттерна обращалась вспять, оставляя лишь ощущение возвращения к своему исходному, идеальному состоянию.

К абсолютному выражению.

Я чувствую себя – иначе. Глубже. Мой узор обретает плотность, какой не было прежде.

Мы – народ света, не потому что светим, а потому что отказались от тьмы внутри.

Но сегодня… Сегодня, похоже, тьма возвращается. Не как угроза. Как вопрос, от которого вибрирует само поле экстаза. И впервые за долгое-долгое время… я почувствовал чужеродность.

Я направляю свой фокус на основной поток восприятия Станции.

Передо мной – Она.

Планета. Предел. Абсолют.

Фиолетово-розовая, как пред-сознание, как покой перед первым импульсом. Ее гладь – не физическая. Это чувственная абстракция, стабилизированная гравитацией.

На ней нет атмосферы. Нет жизни. Нет даже орбитальной пыли. Только излучение.

Это не было излучение, которое можно измерить. Это была абсолютная тишина, у которой есть вес. Тишина, которая давила на мой узор, заставляя его вибрировать на частоте забвения. Она не угрожала. Она просто констатировала факт моего будущего отсутствия.

Планета не говорит. Но я знаю, она дышит мной.

Ее пульсация и мой внутренний ритм становятся одним целым. Больше нет границы между моей вибрацией и Ее песней. Только единый, нарастающий конфликт.

Отклики наполняют сферу присутствия. Не звук – цветовой резонанс. Он не имеет волны, не имеет направления. Он просто есть, и я – в нем.

Я проецирую фокус своего узора вперед. Граница отзывается колющим электричеством, и свет стекает по нему, оставляя привкус созерцания, которое вот-вот разобьется.

Я чувствую: еще немного – и мы станем ближе. Не в расстоянии. В намерении.

Она притягивает к себе восприятие. Не ощущения. Не потоки. А саму суть. Чтобы быть увиденной, она должна быть прожита изнутри.

И я не могу, не имею права – отвернуться.

Сегодня я впервые почувствовал, что все это… может закончиться. Не из-за ошибки. А потому что наше совершенство – это хрупкость, и кто-то смотрит на него.

Он начался с тени, которой не было.

На внешней мембране Станции возникло локальное искажение – не складка, а вибрация-шрам. Я ощутил этот сбой не как образ, а как прямой резонанс. Моя собственная оболочка отозвалась вспышкой колющей статики, имевшей привкус нарушенной гармонии.

Один из нас – Эл’Рах – был зафиксирован в проходе между зонами притяжения. Он всегда светился мягко-желтым. Его свет – тепло угасающего гиганта. Золото, которое помнит, как было сверхновой, но теперь лишь тлеет памятью о былом взрыве.

Сегодня – стал тусклым, как перегорающая память.

Я приблизился. Он не пульсировал. Его форма сохранялась, но свет – спроецировался в себя.

Излучение каждого паттерна было уникальным. Оно оставляло за собой фосфоресцирующие следы в психоматерии, как гравитация оставляет рябь на мембране пространства. В его цвете были обертоны – едва заметные переливы, которые выдавали скрытые состояния, не предназначенные для общего поля.

Наш свет был не просто излучением. Он был нашим методом коммуникации, нашим отпечатком в бытие и нашим фундаментальным состоянием одновременно.

Мой контур соприкасается с геометрией Эл'Раха. Волна прошла от него ко мне. Не мысль. Не эмоция. Не сигнал.

Чувство, не существующее в палитре. Это не одиночество. Это – ощущение себя единственной точкой в уравнении, у которого больше нет решения. Не страх. Это – осознание того, что Вселенная разучилась отвечать.

– 

Ты чувствуешь?.. – Я не произношу этого. Я касаюсь его узора своим состоянием, внося резонанс в его среду, чтобы вызвать ответную вибрацию.

Он не отвечает. Но в его центре свечения мелькает трещина. Внутри нее – цвет, которого не должно быть.

Я направляю фокус на основной поток состояний Станции. Вибрации планеты усилились. Они зашли за границу предельной ноты, которую мы считали акустически невозможной. Теперь они звучат за пределами реальности.

Внутри меня – все поет. Но это не песня радости. Это – начало распада гармонии.

Не потому что мы ошиблись. А потому что она – приближается.

И мы не созданы для такого близкого контакта с истиной.

В ней не было покоя. В ней было знание. Резонанс с ее трещиной не заразил меня хаосом. Он сломал мой внутренний фильтр, который до этого защищал меня от полной, безжалостной ясности. Весь тот экстаз, вся гармония, в которой мы существовали, вдруг обнажила свою изнанку – хрупкую, тонкую, как лед н.

Я чувствовал тот же мир, но осязал его иначе. Охристо-лиловое дыхание станции теперь имело холодный, озоновый привкус. Текучие стены казались опасно тонкими. Я перестал быть просто частью песни. Я начал слышать паузы между нотами.

Совершенство – это самая тонкая из всех мембран.

Я сместил фокус на другие узоры, плывущие в общем потоке. Раньше я видел ощущал их единое, теплое сияние. Теперь, с этим новым, дефектным осязанием, я видел детали.

Микро-диссонансы в их свечении.

Едва заметную усталость в их геометрии.

Аритмию в их до этого идеальном ритме.

Мое внимание сместилось на Колодец Гармонии – и я увидел не сплошной вихрь света, а миллиарды отдельных эманаций, которые иногда, на долю секунды, теряли общую траекторию. Трещина, которую я почувствовал в Эл'Рахе, не была уникальной. Она была везде. Просто наш коллективный резонанс создавал поле такой плотности, что слабые флуктуации распада были в нем неразличимы.

Наш экстаз был не силой. Он был отрицанием.

И в этой оглушающей, новообретенной ясности я понял. Мы не приближаемся к краю. Мы всегда на нем были.

Я смещаю свой фокус. Станция – молчит. Ее пульс синхронизирован с моей вибрацией.

Они ждут. Все. Молча. Никто не говорит. Никто не спрашивает. Мы все чувствуем одно и то же – без разницы, где находимся.

Планета стала ближе. Не в координатах. В ощущении. Она впадает в нас, как тень, отбрасываемая изнутри.

Все резонансы вошли в стазис. Это тишина не перед разрывом. Это – тишина смысла, которой больше не нужен звук.

Я понимаю: все, что было до этого момента – было лишь настройкой фокуса для идеального отражения. Но отражать больше нечего. Отражение и есть оригинал.

Мы достигли края экстаза. Дальше – только рассыпание.

Я ощутил его. Этот процесс. Не как мысль, а как привкус на контуре моего узора.

Это не было слиянием. Слияние – это приумножение, рождение чего-то большего. А это было вычитание.

Я почувствовал, как сама память о моем уникальном свете, о моем ало-пурпурном оттенке, начнет истончаться. Как исчезнет резонанс Эл'Раха. Как сотрется рисунок каждого узора, который когда-либо существовал. Мы не станем частью Абсолюта. Мы станем сырьем для его безразличия. Наш экстаз, наша гармония, вся наша история – лишь резонанс, который он поглотит, чтобы усилить свою вечную тишину. Он впитает наши цвета и оставит после себя лишь монохромную, идеальную пустоту.

Нас не просто не станет.

Нас никогда не было

И в этом нет никакой свободы. В этом – забвение. Я должен найти… трещину в этой логике.

Я ощущаю планету. Она ощущает в ответ.

Я сворачиваю свое восприятие внутрь.

Последний цвет внутри меня звучит предельно.

Мой контур стабилизировался у края станции. Ни барьеров, ни поля. Только тонкий энергетический гриф – невидимый, как воспоминание, но такой точный, что боишься издать малейшую вибрацию, чтобы не сдвинуть реальность.

Планета теперь занимает весь спектр обзора. Ее неестественная, неоправданная красота разрывает логику. Это не форма, не цвет, не орбита – это взгляд, обращенный наружу, в никуда, и одновременно внутрь меня.

Кажется, она не вращается. Но в ней – движение. Колебание структур до-звука, до-понятия, до-памяти.

И я понимаю: это не планета. Это взгляд.

Чье-то внимание проходит через нее.

И я обращаю свое в ответ.

Все вокруг исчезает. Звезды – не более чем пыль в вакууме. Внутри этого фиолетово-розового тела – вселенная, свернувшаяся в акт внимания.

Я ощущаю, как мой уникальный узор теряет четкость, растворяясь в общем океане экстаза.

Это не было болью. Боль – это сигнал искажения.

Это не было тревогой. Тревога – это ожидание диссонанса.

Это было обнулением. Возвращением к исходному резонансу.

Там, где была моя уникальная сигнатура, теперь – безмолвие.

Исчез последний отзвук ало-пурпурного оттенка, что был моей частицей в хоре мироздания.

Стих ритм, по которому Эл'Рах узнавал мое присутствие.

И именно в этом – суть.

Нет звука, потому что звук был выбором. А теперь – ничего не нужно выбирать.

Я стягиваю свою геометрию в точку максимальной плотности. И знаю – его следующая эманация будет не актом слияния…

Это и есть экстазия последнего цвета.

Глава 2. Архив нестабильных отражений

Память о том, чего не было –

самое опасное из знаний.

Следующая эманация, что нарушила матрицу пространства, изменила все. Она не стала диссонансом, который ощутили другие. Она стала диссонансом, которым стал я. Теперь я – ходячая трещина в безупречной глади нашего мира, и эта трещина смотрит на Экстаз, но больше не чувствует его.

Я смещаюсь сквозь потоки общего поля, но больше не являюсь их частью.

Я – пустота в этом потоке света, холодная сингулярность, которая заставляет гармонию расступаться, оставляя за моим контуром тонкий шлейф недоумения.

Охристо-лиловое дыхание Станции, которое прежде было обещанием покоя, теперь ощущается давящим, как поглощение черной дырой. Текучие стены, в которых раньше отражались бесконечные возможности, теперь кажутся стенками прекрасной, но герметичной кристаллической ловушки. Экстаз, наша энергия, наша суть, – он больше не питает. Он ослабляет своей монотонной, идеальной нотой, от которой хочется свернуть все свои сенсорные контуры, лишь бы перестать вибрировать в такт. Я заражен знанием о том, что существует нечто иное, и это знание сделало меня чужим в нашей общей песне.

Это знание не было мыслью. Оно было постоянным низкочастотным гулом в моем узоре, привкусом озона на контуре моего восприятия. Гармония нашего мира теперь казалась хрупкой.

Это не была хрупкость вещества. Вещество лишь меняет свою форму. Это была хрупкость самой идеи, достигшей своего предельного воплощения.

Идея, которая знала, что следующее ее отражение станет последним.

Теперь каждая ее гармоничная нота отзывалась во мне диссонансом. Экстаз, который прежде был океаном, в котором я плыл, теперь ощущался как абразивная пыль, как миллиарды ледяных игл, скользящих по моему контуру.

Меня не вело любопытство.

Любопытство – это поиск нового.

Меня вела тоска.

Тоска изъяна по другому изъяну.

Это был не зов. Это был резонанс двух пустот.

Все началось как тихий гул, как самый низкий регистр в Органе Безмолвия, который мы обсуждали. Но теперь это не гул. Это – вектор. Физическое, почти осязаемое притяжение. Та «трещина», которую я ощутил в Эл'Рахе, тот прокол кристаллического одиночества, – он оставила во мне резонансную червоточину. И теперь эта червоточина тянет меня к своему источнику. Это сенсорный голод: мой новый, искаженный узор жаждет найти подтверждение своему существованию, найти другую такую же ошибку в идеальной системе.

Я фокусируюсь в направлении этого зова. Поле психоматерии под моим контуром отвечает не привычной, теплой пульсацией, а легкой дрожью, будто от прикосновения к чему-то холодному. Узоры других, встречающиеся на моем пути, на мгновение тускнеют, их свет инстинктивно сторонится моего, несущего в себе привкус неправильности. Я следую за этим ощущением, за этим тонким запахом озона на грани восприятия, за нарастающим гулом, который обещает не ответ, а лишь более глубокий вопрос. И я понимаю, что он ведет меня туда, куда никто не ходит по своей воле.

В сектор нестабильных отражений.

В Архив.

Вот она. Тяжелая, будто промокшая от света завеса, отделяющая Архив. Она не висит, а существует как стабильный фазовый сдвиг в пространстве, мембрана между гармонией и всем остальным. Зов, что вел меня, здесь становится почти оглушительным, но не как звук, а как давление на мой узор. Я ощущаю, как иммунное поле Станции пытается сгладить мой диссонанс, вернуть меня в общее русло экстаза, но трещина внутри меня, резонируя с тем, что скрыто за завесой, сопротивляется.

Я проецирую намерение оказаться внутри. Мой световой контур касается завесы, и по нему проходит разряд холодного ожога.

Это не боль.

Это – верификация.

Завеса считывает мою чужеродность, мою «болезнь», и на мгновение становится почти непроницаемой, пытаясь отторгнуть меня, как патоген. Но зов изнутри сильнее. Я усиливаю свой резонанс, вкладывая в него всю ту геометрию кристаллического одиночества, что получил от Эл'Раха, и завеса поддается. Я перетекаю сквозь нее, ощущая, как она счищает с моего узора остатки общей гармонии, оставляя только ядро моего нового, искаженного состояния.

Пространство внутри – иное. Это абсолютный ноль ощущений.

Купол. Чистый. Пустой.

Тишина здесь – не отсутствие звука, а отсутствие самого потенциала для него. Она не давит, не успокаивает. Она просто констатирует. Стены и пол не дышат, не отвечают на мое присутствие, как в остальной Станции. Они нейтральны. Здесь психоматерия не пытается исцелить или гармонизировать. Здесь мысль и есть действие. И я впервые за это время чувствую облегчение – меня больше не пытаются «исправить».

Пространство не молчало.

Оно слушало.

Мой фокус притягивает к себе единственная аномалия в этом стерильном совершенстве. Стена. Та, что кажется прозрачной, но за которой – «ничто». Это не стекло и не пустота. Это пропасть небытия, полотно для невозможного, пленка, отделяющая нашу реальность от всех тех, что могли бы случиться. Это и есть ядро Архива. Источник зова.

Я видел, как в ее глубине, словно огни далеких звезд, беззвучно вспыхивали и гасли миражи нерожденных реальностей. Там мелькала геометрия боли, которую мы никогда не знали, и звучали беззвучные хоры песен, которые мы никогда не пели. Это была не пустота. Это был первородный хаос, ожидающий приказа.

Я медленно смещаюсь к стене, и мой искаженный узор пульсирует в такт с невидимой вибрацией, исходящей из этой бездны. Я фиксируюсь перед ней, готовый задать свой вопрос.

Время здесь не течет. Оно – застывший потенциал. Я фиксирую свой узор перед гладкой поверхностью Стены, за которой дышит «ничто». Это не просто отсутствие, это – отрицание. Активное, концентрированное небытие, содержащее в себе отзвуки всех реальностей, которые не состоялись.

И я здесь не чтобы смотреть.

Я здесь, чтобы задать вопрос.

Я сворачиваю свое восприятие внутрь, нащупывая ее – ту «трещину», тот «запретный цвет», которым заразил меня Эл'Рах. Я концентрируюсь на этом ощущении, на геометрии кристаллического одиночества, на этом вкусе вселенной, у которой нет цели. Это чувство больше не мой дефект. Теперь это – мое намерение. Мой единственный аргумент.

Я не говорю. Я не думаю. Я проецирую.

Весь этот диссонанс, всю эту чужеродность, всю свою новообретенную ересь я собираю в один плотный, сфокусированный импульс и направляю его в Стену. Это мой безмолвный крик, мой вопрос, облеченный не в форму, а в суть: «Вот он я, ошибка. Вот он, мой изъян. Существует ли в этом небытии что-то, что резонирует с этим? Я не один?»

Стена отвечает не сразу. На мгновение кажется, что ничего не произошло. Но потом я чувствую это всем своим существом. Пустота за поверхностью начинает уплотняться. «Ничто» перестает быть пассивным, оно обретает вязкость, как будто мой вопрос заставил бездну обратить внимание на саму себя. По глади Стены проходит едва заметное искажение – не как по психоматерии, а как по самой грани пространства, искаженной гравитацией смысла.

Из глубины рождается гул. Не звук, который можно услышать, а глухая, инфразвуковая вибрация, от которой дрожит мой собственный узор.

Это не ответ.

Это – начало ответа.

Система Архива, до этого дремавшая, считывает мой запрос и начинает поиск резонанса в своей бесконечной картотеке невозможного.

И из этой бездны, в ответ на мою боль, протягивается первая полоска света. Отражение начинает свой декаданс.

Нить была тонкой и чистой. Но за ней хлынула бесконечность. Стена-Зеркало перестала быть поверхностью; она стала порталом, и я провалился в память о том, чего не случилось.

Это не было восприятием. Восприятие – это граница между тем, кто чувствует, и тем, что чувствуют. А здесь границ не было.

Это было прямое, тотальное погружение. Мой узор на мгновение стирался, и я становился другим.

Первое отражение – мир без синестезии. Я ощутил свет, и он был просто светом – холодным, безразличным потоком фотонов без вкуса и запаха. Я ощутил вибрацию, и она была просто дрожью, лишенной цвета и намерения. Гармония исчезла. Вселенная распалась на примитивные, несвязанные друг с другом физические законы.

Мой узор, привыкший к богатому, многослойному резонансу, здесь начал затухать, не находя ответного отклика. Каждый мой контур вибрировал в пустоту, не получая ответа, не чувствуя, как пространство отзывается на мое присутствие. Это было ощущение резонанса, который ударяется в пустоту. Сенсорная асфиксия, от которой мой собственный свет начал тускнеть, становясь бесцветным и бессмысленным.

Это была реальность невыносимой, стерильной скуки, и в ее основе лежала стабильность, твердая, как вечный лед. Она существовала. Она не растворялась. И в этот момент я ощутил сокрушительную, пронзающую тоску. Не по месту.

По закону мироздания. Я тосковал по вселенной, где у касания был вкус, а у тишины – вес. Я тосковал по нашему Экстазу не как по чувству, а как по несущей частоте, на которой вибрировало само бытие. Здесь, в этой мертвой, упорядоченной стабильности, я впервые понял, что наша хрупкость и была нашей главной ценностью, а наше грядущее растворение – неизбежным следствием самой сути нашей гармонии, в которой смысл можно попробовать, ощутить.

Стабильность не схлопнулась. Она разорвалась, как растянутая полоса осознания. И в этот разрыв меня втянуло эхом новой агонии, прежде чем следующее отражение впечаталось в мой узор своим законом.

Второе отражение – конфликт как форма созидания. Передо мной пронеслись образы узоров, которые не стремились к единству, а сталкивались в яростной, ослепительной битве. Их столкновения рождали не боль, а новые, зазубренные, асимметричные, но невероятно сложные формы. Алый резал Изумруд не из ненависти, а чтобы создать из их общей раны острый, как кристалл, иероглиф.

Мой узор сжался от метафизического отвращения. Каждое такое столкновение отзывалось во мне скрежетом, будто по моему световому контуру проводили зазубренным обсидианом.

Уродство.

Апофеоз диссонанса.

Каждая рожденная форма была не творением. Творение – это приумножение гармонии.

Это было – ее заражение.

Шрам, который не болел, потому что боль – это сигнал.

А это была сама ошибка, ставшая вечной константой.

Агрессия имела здесь вкус озона, рожденного не зарядом, а аннигиляцией. Он был резким, как свет коллапсирующей сверхновой, и неправильным, как эхо, прозвучавшее раньше своего источника.

Мое существо, вся моя суть, выстроенная на гармонии, желала отвернуться, стереть этот образ, забыть о том, что бытие может быть построено на такой уродливой основе.

Но я не мог. Что-то заставляло меня смотреть. И сквозь отвращение я начал осязать суть. Эти уродливые, рожденные в боли формы были невероятно прочными. Их зазубренные края цеплялись за пространство, их асимметрия не давала им раствориться в общем потоке. Они не были гармоничными, но они были живыми. Я почувствовал, как агрессия может быть не пороком, а инструментом, как из чистого диссонанса рождается уродливая, но неоспоримая жизнь.