Синдром Кандинского-Клерамбо. Две художественные повести о трагических судьбах гениальных психиатров: В. Х. Кандинского и Г. Клерамбо

– И они… – голос Кандинского предательски дрогнул, – они реагируют? На его просьбы?

– А как же! – Николай покачал головой. – То замолкнут на время, то еще пуще орут. То дразнятся: «А слабо тебе, Семен, язык откусить?» Страшно, Виктор Хрисанович. Будто человек не один в своей голове. Будто его… захватили.

«Захватили». Слово повисло в воздухе перевязочной, наполненной запахом карболки и крови. Кандинский оперся на тумбочку с инструментами. Ноги подкосились. Весь ужас его положения обрушился на него с новой силой. Он был как этот Семен. Его разум был захвачен.

– Да… – прошептал он едва слышно. – Страшно.

Николай обернулся. Его взгляд, обычно доброжелательный и спокойный, стал пронзительным. Он окинул доктора с ног до головы, задержавшись на мертвенной бледности лица, глубоких тенях под глазами, нервном подергивании века.

– Барин… – сказал он тихо, с неподдельной тревогой. – Вы себя-то пожалейте. Совсем измучились. Лицо – восковое. Трясет вас мелкой дрожью. Не глядите, а я замечаю. Может, отпуск? Сергей Николаевич, он тоже… поглядывает на вас. Очень беспокоится.

Этот простой и искренний вопрос, этот взгляд, полный не служебной, а «человеческой» заботы и… понимания происходящего, стал последней каплей. В глазах Николая он увидел то же, что и в зеркале: отражение больного. Его, доктора Кандинского, автора статей, уважаемого специалиста, теперь жалели как жертву болезни. Унижение, стыд и леденящий страх сдавили горло. Он резко выпрямился, пытаясь придать лицу начальственную строгость.

– Пустяки, Николай! Переутомление. Много работы. Благодарю за… за участие. – Он почти выбежал из перевязочной, оставив фельдшера стоять среди запахов болезни с выражением глубочайшей печали на лице.

***

Вечером, когда Кандинский, пытаясь заглушить внутренний гул чтением «Медицинского Вестника», услышал решительный стук в дверь, он понял – пришел Сергей Николаевич.

Громов вошел без обычной своей размашистости. Лицо его, обычно румяное и добродушное, было суровым, почти чужим. С него капала мокрая снежная крупа.

– Не выдержал, Виктор. Зашел. Говорить будем, – отрезал он, снимая пальто и шапку. – Николай сегодня ко мне подходил. В слезах почти. Говорит, ты совсем плох. И я вижу. Вижу уже неделю.

Анна Петровна, испуганная видом гостя и хозяина, подала чай и поспешила исчезнуть. В кабинете повисло тягостное молчание. Громов сел напротив, не отрывая пристального взгляда от Кандинского.

– Что происходит, Виктор? – спросил он прямо, без предисловий. – Я твой друг. И коллега. Говори. Отбрось гордость. Это уже не просто усталость. Это что-то серьезное.

Кандинский сидел, сжавшись в кресле, глядя на пар, поднимающийся из чашки. Борьба внутри него достигла апогея. Страх признаться. Жажда помощи. Ужас перед диагнозом. И всепоглощающий научный интерес к своему состоянию. «Сказать? Громов поймет? Или испугается? Примет меры? Прервет опыт?»

– Сергей… – начал он, голос был хриплым и чужим. – Представь… клинический случай. Врач. Неврастеник, как мы думали. Но… симптомы прогрессируют. Не просто утомляемость. Гиперестезия сенсорная – свет, звук, запах режут. Ощущение… открытости мыслей. И… – он сделал паузу, сглотнув ком в горле, – и эпизоды слуховых… феноменов. Не галлюцинаций в полном смысле, а… внутренних голосов. Псевдогаллюцинаций. Кратких пока. Как бы ты интерпретировал?