О вине. Сборник эссе

Но когда Акутагава пришел, увидев меня, то сразу же воскликнул:

– Говорят, ты сказал, что я не поэт. Почему? Я хочу услышать твои аргументы!

Его тон и выражение лица были резкими. Хотя в темном входе было плохое освещение, его выражение, когда он подошел ко мне с этими словами, было довольно устрашающим. В тот момент его лицо определенно изменилось. Нескрываемая ярость проявлялась в его вызывающем тоне.

Мгновение! Всего лишь мгновение, но я почувствовал беспричинный трепет. Мне стало страшно, как будто в грудь воткнули что-то острое. За его спиной стояла группа молодых людей. Я подумал, что если что-то случится, они все набросятся на меня.

«Месть! Он пришел мстить». В тот миг я действительно так подумал.

12

Через несколько дней я сам отправился навестить Акутагаву. Он как раз беседовал с другим гостем и выглядел ужасно измождённым. В его глазах не было привычного блеска, он казался печальным и постаревшим. Но я, как обычно, не обращая внимания на его настроение, без церемоний высказал всё, что думал. Постепенно на его лице появилось обычное оживление. Никогда раньше я не видел в его глазах такой юношеской непосредственности, такой студенческой во внешности. Действительно, в его болезненном теле была «юношеская отвага», переполненная бесконечной энергией.

После ухода гостя он снова повторил свой резкий вопрос предыдущего дня:

– Ты сказал, что я не поэт. Почему? Объясни ещё раз.

Но на этот раз он был очень спокоен. Его голос даже звучал сдержанно и печально. Тогда я подробно изложил свои прежние мысли.

– В конечном счёте, ты типичный новеллист.

Когда я сделал этот вывод, он печально покачал головой.

– Ты меня не понимаешь. Совершенно не понимаешь. Я слишком поэт. Я вовсе не типичный прозаик.

Затем мы немного поспорили о различиях в понимании сущности поэзии и романа. И в конце концов я сказал: если я буду развивать свою литературную теорию с моей позиции, в конечном итоге Акутагава окажется на враждебном полюсе. В литературных взглядах, к сожалению, мы враги.

– Враги? Я твой?

Сказав это, он грустно улыбнулся.

– Напротив, – продолжил он.

– Я думаю, что в мире нет людей, более похожих друг на друга, чем ты и я.

– Как личности… возможно… Но произведения совершенно разные.

– Разве? Они одинаковы.

– Нет. Разные.

Мы поспорили. Но в конце концов он устал от моего упрямства. И сказал с обидой в голосе:

– Я тебя понимаю. А ты, ты совсем меня не понимаешь. Нет. Ты даже не пытаешься понять.

В тот день он во всём производил впечатление глубокой печали. Даже тон его голоса звучал очень сдержанно. Он жаловался на многое. Как сильно стремился к анархической свободе. По своей сути он был скорее гораздо большим анархистом, чем я (автор). (Незадолго до смерти Акутагава опубликовал мою критику в журнале Китахары Хакусю. В той статье он назвал меня типичным поэтом-анархистом.) Затем он говорил о том, как хотел бы бросить жену, детей, дом и присоединиться к свободным странникам. Как хотел бы, подобно Муроо Сайсэю, следовать своим чувствам и действовать свободно, по инстинкту. Со скорбной меланхолией в голосе он рассказывал, как отчаянно стремился к этой свободе в прошлом, и как в конце концов всё – любая свобода – оказалось для него недостижимым.

Пока я слушал его, меня охватила трогательная сентиментальность. И я смутно, но ясно осознал, что в сущности этого гениального литератора кроется нечто новое, чего я никогда не замечал в наших прежних отношениях. Я действительно не подозревал, что Акутагава был таким истинно поэтическим энтузиастом. Как глупо я сомневался в его «проницательности», подозревая, что он нарочно подстраивает тему разговора под меня и говорит о жизненной скорби, которой на самом деле не чувствует. Более того, я даже воображал его ехидным негодяем, который после разговора показывает язык – злобным сатириком.

Как же я ошибался, и как это бесит! Где ещё найти такого простого, чистого, прямодушного, как ребёнок, человека, как Акутагава? То смутное, беспричинное восхищение, которое я испытывал к нему с самого начала, на самом деле было вызвано именно этой его чертой. Теперь я понимаю: с самого начала нашего знакомства он открывался мне с искренней, чистой душой, без всякой напускной важности или позёрства. А я, как же я был низок и глуп! То напускал на себя важность без нужды, то смотрел с бессмысленным подозрением, то глупо осторожничал. Когда я узнал о смерти Акутагавы, мне было стыдно, я готов был от стыда умереть, кусая язык.