Глупость. Мать всех богов

Глупость

Мать всех богов

Лис

Редактор Ольга Братцева

Корректор Сергей Барханов

© Лис, 2025

ISBN 978-5-0067-6630-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступление

Глупость – последняя проблема

философии

Философия начала с удивления. Потом – с вопроса о Боге. Потом – с сознания, языка, бытия, смысла, смерти.

Но всё это было только прелюдией. Потому что теперь осталась лишь одна проблема. Самая простая. Самая страшная. Самая близкая.

Глупость.

Если Бог мёртв, если смысл разрушен, если сознание неустойчиво – остаётся только она.

Последняя преграда. Последняя тьма. Последнее «я не хочу думать». Единственный оставшийся враг мышления.

Глупость – это не отсутствие знаний. Это не дефицит интеллекта. Это не уровень IQ. Глупость – это отказ задать вопрос. Зло – это не воля к разрушению. Это сопротивление мышлению.

Глупость – это не невинность. Это выбор. Это соглашение с миром на условиях бессмыслицы. Это капитуляция перед удобством.

Ты не анализируешь – ты веришь.

Ты не понимаешь – ты чувствуешь.

Ты не решаешь – ты повторяешь.

А потом ты убиваешь. И говоришь, что был прав. Что «так надо». Что «я не мог иначе».

Глупость – это не милый недостаток.

Это не наивность.

Это – механизм.

Это – структура.

Это – фундамент каждого геноцида, каждой диктатуры, каждой системы, где человек перестаёт быть человеком.

Ты думаешь, зло приходит с криками и черепами? Нет.

Оно приходит с бумажками, улыбками, цитатами и спокойной уверенностью, что «мы хорошие».

Зло – не шумное. Оно вежливое. Оно структурированное. Оно уместное. Оно – глупое.

Всё зло – от глупости.

Это не метафора. Это не преувеличение. Это диагноз.

В этой книге мы начнём отсюда: с глупости как последнего врага. С глупости как системного отказа быть собой. С глупости как режима человечества. А потом мы разорвём её на части.

Мы вскроем её сердце, не снаружи – изнутри. Не как учёные. А как те, кто выжил.

Глупость – мать всех богов.

А значит, последняя богиня, которую надо низвергнуть.

Часть I.

От веры к глупости

Глава 1.

Вера как врождённая структура выживания

Вера – это не выбор

Мы привыкли говорить о вере, как будто это выбор. Но вера – не выбор. Это дыхание. Мы не решаем дышать – мы просто не можем иначе.

То, что позже станет убеждением, сначала было криком. Или взглядом. Или прикосновением. Не вопросом, а телесной жаждой устойчивости.

Человек рождается незавершённым. Мы слишком долго формируемся вне утробы. Слишком долго зависим. Мы зависим от другого сознания – от заботы, от ритма, от повторения. От того, кто удержит нас в этом мире, пока мы ещё не умеем различать, понимать, называть.

И вот в этом месте начинается вера. Не как религия. Не как идея. А как доязыковой способ быть связанным с реальностью.

Ребёнок верит не в Бога. Он верит в то, что кто-то придёт, если больно. Что тепло вернётся, если стало холодно. Что рука появится, если страшно.

Это не знание. Не опыт. Это онтологическое доверие. Фундаментальная установка: я не исчезну, потому что я не один.

Мы называем это привязанностью. Психологи – базовым доверием. Философы – допонятийной онтологией. Но по сути это вера. Самая древняя, самая телесная, самая необходимая.

И она не уходит, когда мы вырастаем. Она лишь переодевается в слова.

Иногда – в молитву. Иногда – в политическое убеждение. Иногда – в улыбку, которую мы прячем в одиночестве.

Мы часто думаем, что мысль – это антипод веры. Что логика приходит, чтобы всё развенчать. Что мышление освобождает нас от наивных доверий. Но истина сложнее: мысль не разрушает веру – она из неё вырастает.

Сначала – эмоция. Тёплая, телесная, предсловесная. Она создаёт ритм: «мама – приходит», «одеяло – греет», «голос – успокаивает». Потом – речь. Слово как жест, как танец, как ритуал повторения. Слово, которое не объясняет, а удерживает.

И только потом, когда тело уже доверяет, когда ритм стал привычкой, появляется мышление. И даже тогда оно не отдельно. Оно врастает в язык, а язык уже несёт в себе веру.

Каждое «потому что» рождается в контексте «зачем». Каждое «следует» – из «можно». Даже логика опирается на исходные доверия:

– Что мир вообще существует.

– Что между причинами и следствиями есть связь.

– Что ты – это ты и ты сохраняешься во времени.

Это не доказанные вещи. Это внутренние мантры, с которых начинается сознание. Мы думаем не вопреки вере. Мы думаем через неё.

Даже наш скептицизм питается из источника доверия: к разуму, к логике, к возможной истине.

Рациональность не нейтральна. Она заражена своим происхождением. И это не ошибка. Это её корень.

Глупость – это не отсутствие знаний. И не недостаток интеллекта. Это отказ от движения. От расщепления. От тревожного, болезненного, но освобождающего вопроса: а что, если не так?

Глупость не врождённа. Она выбирается. Это психологическое укрытие – не думать, чтобы не рассыпаться. Не задавать вопросы, чтобы не нарушить хрупкий порядок. Не сомневаться, чтобы не оказаться в пустоте.

Мы не хотим быть глупыми. Мы хотим быть в безопасности.

И потому повторяем. Принимаем. Следуем. Не потому, что верим, а потому, что не можем позволить себе не верить. Потому, что любое сомнение отзывается страхом. И тогда мы строим систему, в которой сомнение – грех, а глупость – стабильность.

Мы слушаем «авторитет» не потому, что он прав, а потому, что он даёт опору. Мы избегаем вопроса не потому, что он плох, а потому, что он нарушит привычную ясность.

Так глупость становится формой религии. Не той, что молится, а той, что повторяет, не спрашивая. Это вера, обратившаяся в камень. Застывшая до степени убеждения. Обожествлённое доверие, которое больше не подлежит проверке.

Это не всегда зло. Чаще это боль. Защита от боли. Глупость – это броня вокруг страха: страха ошибиться, быть отвергнутым, оказаться один на один с бессмысленным.

И всё же это отказ. Это выбор не входить в мысль. Не разъединять, чтобы различать. Не разбирать, чтобы понять. Это отказ от различения – под видом убеждённости.

Мы привыкли думать, что зло – это действие. Намерение. Воля разрушить. Но, возможно, чаще всего зло – это именно отказ действовать. Отказ подумать. Отказ спросить себя: что я делаю и зачем?

Зло редко вопит. Оно не всегда обрушивается с мечом. Чаще оно сидит тихо – в повиновении, в повторении, в инерции. Оно не спрашивает, не возражает, не сомневается. Оно просто следует.

Мы не убиваем. Мы просто верим в то, что нам сказали. Мы не ненавидим. Мы просто усвоили, что «другие» – хуже. Мы не выбираем. Мы просто двигаемся по рельсам, которые кто-то проложил – когда мы ещё не умели сомневаться.

Именно поэтому зло так устойчиво. Оно встроено в порядок. Оно защищено структурой. В нём нет демонизма – есть стабильность, заранее выданные ответы, ролевые маски, в которых больше не слышен голос.

Многие из величайших ужасов истории совершались не монстрами, а исполнителями. Людьми, которые «просто делали свою работу». Которые не задавали вопросов. Потому что так было проще. Так – безопаснее. Так – привычнее.

Сомнение пугает. Оно ставит под угрозу привычное. А привычное даёт покой. И потому зло питается покоем. Не тем, что после бури. А тем, что до мысли. Тем, где всё уже понятно, уже решено, уже разложено по полкам.

Зло – не крик. Оно – молчание. И в этом молчании – самая глубокая вина.

Вера – это не светлая надежда. Не вдохновение. Не внутренний выбор утешения. Вера – это структура, залитая в основание психики задолго до того, как появилась речь.

Она живёт не в словах, а под словами. Не в логике, а под логикой. Она – каркас бессознательного. То, что удерживает нас от распада – и одновременно не даёт нам двинуться.

Когда вера подвергается мышлению, она становится основой смысла. Она дышит, развивается, углубляется. Но если её не трогать – она каменеет. Она перестаёт быть движением – и становится цементом.

Из неё вырастают убеждения. Идеологии. «Истинные мнения». Принципы, которые больше никто не трогает руками.

Так рождается догма. Так рождается глупость.

Глупость – это вера, в которой забыли сомнение.

Это вера, которая когда-то была криком, а потом была услышана, а потом повторена, а потом забыта, а потом обожествлена.

Мы больше не помним, зачем мы в это верим. Но продолжаем повторять.

С неё всё началось.

И на ней всё застыло.

Глава 2.

Человек – животное, способное думать о том, чего нет

Язык, воображение, абстракция и страх

Ты – не венец творения. Не финал эволюции. И не её сбой.

Ты – парадокс. Слишком много чувствующий зверь с даром абстракции.

Существо, у которого появился язык – и вместе с ним тревога. Вместо дополнительной лапы – дополнительный слой реальности, в котором всё зыбко: «Что, если?..», «А вдруг?..», «Почему я?..».

Ты можешь страдать из-за того, чего не существует. Бояться того, чего не было, нет и, возможно, не будет.

Ты способен разрушиться не от голода, а от смысла.

Ты – единственный, кто умирает ещё до смерти. Кто может лежать в безопасности, с полным желудком и надёжной крышей – и чувствовать паническую атаку, потому что внутри сработала модель «всё исчезнет».

Тебя мучает не боль, а представление о боли.

Животное боится реального. Ты – воображаемого. Животное живёт в настоящем. Ты – в проекции. В будущем, в прошлом, в вариантах. В этом – твоя слабость. И в этом же – твоя уникальность. Ты не ошибка. Но ты – побочный эффект.

Никакая другая система не создаёт внутри себя иллюзию вне её. Кроме тебя.

У животного есть только стимул и реакция. Боль – бег. Угроза – замирание. Сытость – сон. Оно существует в непосредственности. В событии. В моменте.

А ты – нет.

Ты живёшь не в реальности. Ты живёшь в её проекте. В ожидании. В опасении. В мысленной конструкции, которую сам же и построил – и теперь не можешь покинуть. Будущего ещё нет, но ты уже страдаешь от него. Прошлого уже нет, но ты продолжаешь чувствовать его. Ты не просто вспоминаешь и не просто планируешь – ты пребываешь в этом. Как в помещении. Как в клетке.

Твоя паника не связана с тем, что есть, – она связана с тем, что может быть. Твоё страдание – это не ответ на реальность. Это продукт её симуляции. Ты говоришь: «Я тревожусь». Но тревога – не о мире. Тревога – о модели мира, которую ты держишь внутри. Ты реагируешь не на события, а на их воображённую версию. И эта версия управляет твоими решениями сильнее, чем факты.

В этом есть трагедия. И в этом – начало мышления.

Ты не рождён с мышлением. Ты рождён с криком. Мысль – это то, что приходит позже. Но приходит не изнутри, а извне. Сначала ты слышишь. Потом повторяешь. Потом связываешь звук с образом, слово – с ожиданием. И лишь потом – может быть – начинаешь думать.

Но к этому моменту язык уже не пуст. Он несёт в себе структуру. Границы. Норму. Ты не создаёшь язык. Ты входишь в него, как в уже построенный дом. С его стенами, окнами, дверями – и табу.

Как писал Лев Выготский, сначала – слово. Потом – понятие. Мышление социализировано. Оно не происходит внутри. Оно впускается внутрь.

И в этом парадокс. Язык даёт тебе силу различать. Но он же лишает тебя непосредственности. Ты не чувствуешь мир – ты его комментируешь. Ты не смотришь – ты формулируешь взгляд. Ты не живёшь – ты описываешь, что значит жить. Слово становится посредником между тобой и реальностью. А посредник всегда что-то берёт за свою работу. Цена – утрата прямого опыта. Цена – зависимость от чужих форм.

Но есть и другая цена – страшнее. Ты не знаешь, кто говорит в тебе. Твоя речь – не всегда твоя мысль. И пока ты не различаешь голос – ты не субъект, а передатчик.

Карл Поппер говорил о трёх мирах: физическом, субъективном и мире идей. Первый – тело и вещь. Второй – чувство и восприятие. Третий – конструкции, которые нельзя потрогать, но которые управляют тем, что можно.

Ты не можешь пощупать государство, но оно может тебя казнить.

Ты не можешь съесть деньги, но они решают, что ты будешь есть.

Ты не видишь мораль, но она диктует, кого ты имеешь право любить.

Ты живёшь по правилам, которые не весят ничего, но держат твою жизнь, как гравитация.

Это и есть власть мира идей. Она нематериальна – и потому неуязвима. Ты можешь разрушить здание, но не разрушишь слово, на котором построили империю. Идея – самая стабильная форма господства. Потому что она проникает в сознание раньше воли. Потому что она обходит тело и поселяется в речи. Ты не выбираешь, подчиняться ей или нет. Ты просто начинаешь говорить её словами. Вот почему язык – не просто инструмент. Это канал. А идея, прошедшая через него, – не просто мысль. Это режим реальности.

Человек – это не существо, устремлённое к истине. Человек – это существо, стремящееся не быть изгнанным. Быть правым – опаснее, чем быть понятным. Быть независимым – рискованнее, чем быть принятым.

Твоя психика эволюционировала не как инструмент познания, а как система выживания в группе. Твоя способность к мышлению развивалась медленно. А вот твоя потребность в принадлежности – с рождения.

Ты учишься не спорить, а угадывать настроение. Не анализировать, а быть уместным. Не сомневаться, а подтверждать.

Истина требует одиночества. А принадлежность даёт тепло. Поэтому ты привыкаешь подавлять мысль, если она мешает быть «как все». Ты молчишь, когда знаешь, что говорить рискованно. Ты соглашаешься, когда видишь, что вопрос сделает тебя чужим.

Ты делаешь вид, что разделяешь, потому что быть вне стаи – страшнее, чем быть неправым. Мы не рождены глупыми. Мы рождены лояльными. И если выбор – между истиной и принятием, психика выбирает принятие. Без раздумий. Без драмы. Просто автоматизм.

Вот почему мышление – всегда немного предательство. И вот почему большинство выбирает не думать, а повторять. Не потому, что не умеет. А потому, что не хочет остаться в одиночестве.

Глупость – это не ошибка. Это настройка. Механизм адаптации к миру, где мысль опасна, а вопрос – маркер чужака.

Глупость – это умение не выходить за пределы допустимого. Это искусство вовремя промолчать, правильно согласиться, сказать нужное слово с нужным выражением лица. Это не отсутствие интеллекта – это отказ использовать его против системы, которая кормит, принимает и защищает.

Ты думаешь, глупость – это тупость. Но она тоньше. Она мимикрирует. Она носит очки, читает книжки, улыбается в нужный момент. Она может быть вежливой, профессиональной, адаптированной. Именно потому она так неуловима. Именно потому она так выживаема.

Глупость – это речь без мысли. Это привычка воспроизводить. Это язык, в котором давно погас источник. Это догма, ставшая фоном. Это когда никто уже не помнит, зачем эта фраза была сказана впервые, но все продолжают её повторять, потому что «так надо».

Она не кричит. Она не спорит. Она не агрессивна. Она просто здесь. Как мебель. Как воздух. Как то, что не обсуждают. И в этом её сила.

Пока ты не задал вопрос – ты внутри неё.

Пока ты повторяешь, чтобы быть понятым, – ты продолжаешь её.

Пока ты не различил – ты функция, а не голос.

Ты можешь прожить всю жизнь, ни разу не спросив: «Кто говорит во мне?» И это будет жизнь – вежливая, уместная, социально одобряемая. Но не твоя.

Потому что пока ты не различаешь голос – ты повторяешь. Пока ты не усомнился – ты не думаешь. Пока ты не почувствовал трещину между «я говорю» и «мной сказано» – ты остаёшься функцией.

Вопрос – это разрыв. Он не даёт гарантии. Он не обещает правды. Он не приносит утешения. Но он делает главное: отделяет тебя от фона. Он открывает возможность, где до этого была только программа.

Ты спрашиваешь – и в этот момент молчание мира становится громче слов.

Ты не получаешь ответа, но впервые слышишь себя.

Ты – не роль. Не имя. Не функция.

Ты – пауза. Ты – пустота, способная к выбору. Ты – зазор между «так принято» и «а если не так?».

Может быть, это не спасение. Но это – свобода. А иногда и она – уже достаточно.

Глупость начинается не с незнания, а с отказа спрашивать. С момента, когда ты решаешь, что уже всё ясно. Что смысл – стабилен. Что порядок – неизменен. Что язык – не обманет.

Ты перестаёшь спрашивать – и исчезаешь как субъект. Остаётся тело, которое повторяет. Речь, которая звучит. Роль, которая исполняется.

А человек начинается там, где он не боится услышать тишину вместо ответа. Там, где вопрос важнее согласия. Там, где «я не знаю» – не слабость, а честность. Там, где мысль – не орудие власти, а попытка быть.

Не бойся не знать. Бойся не спрашивать.

Пока ты способен задать вопрос – ты жив.

Пока ты различаешь – ты свободен.

Пока ты сомневаешься – ты человек.

Глава 3.

Смерть как фундаментальный разрыв

Первая травма мышления

Ты не помнишь, когда впервые понял, что умрёшь. Это не воспоминание – это разлом. До него ты просто жил, двигался, чувствовал. После – стал кем-то другим: существом, которое знает, что исчезнет.

Это знание – не мысль. Это трещина, пролегающая сквозь всё. Оно не гремит, не требует слов, но становится фоном каждой эмоции, каждым выбором, каждым утром, когда ты открываешь глаза.

Ни одно животное не переживает свою смертность. Оно боится боли, избегает угроз, защищает потомство. Но оно не стоит ночью у окна, не слышит в тишине собственного дыхания отголосок будущего небытия. Только человек способен встретиться с тем, чего ещё нет, – и всё же уже бояться этого.

Эта встреча с отсутствием и есть начало философии. Не как дисциплины, а как внутреннего взрыва.

Философ Мишель де Монтень, ренессансный мыслитель и автор «Опытов», утверждал: «Философствовать – значит учиться умирать». Он считал, что, размышляя о смерти, человек учится принимать неизбежность своей кончины и таким образом освобождается от страха. Монтень писал о том, что только через осознание конечности бытия можно научиться по-настоящему жить.

Сократ, которого мы знаем по «Диалогам» Платона, говорил, что «смерть – это освобождение души от бренного тела». В «Апологии» он утверждает, что не стоит бояться смерти, ибо это либо полное небытие (как глубокий сон), либо переход в иной мир, где можно встретиться с великими умами прошлого. Для него смерть была не концом, а, скорее, переходом, и этим он показывал пример философского мужества.

Мартин Хайдеггер, экзистенциальный философ XX века, в своём труде «Бытие и время» называл человека существом, для которого его собственная смерть является не просто фактом, а структурой бытия. Он ввёл понятие «бытие-к-смерти» – идея о том, что человек всегда живёт в перспективе своей смертности, и только осознание этой конечности позволяет жить подлинно.

Но все они – Монтень, Сократ, Хайдеггер – начинали с одного: со страха. Потому что мышление начинается не с интереса, а с ужаса. Ужаса перед пустотой, перед ничто, перед собственной конечностью. Только пережив этот ужас, философия может родиться как способ осмысления и примирения с этим страхом.

Ты можешь забыть это, заглушить суетой, скрыть в проектах, отношениях, накоплениях. Но всё это не ответ. Это бегство. Ты строишь дом – чтобы оставить след. Рожаешь детей – чтобы продолжиться. Создаёшь культуру – чтобы не смотреть в бездну. Всё, что ты называешь «человеческим», – часто реакция на этот страх.

Смерть – не событие. Её нельзя пережить. Это не опыт, это предел всех опытов. Она не «будет потом» – она уже есть. Горизонт, к которому ты идёшь. Каждый шаг – не от неё, а к ней.

И здесь начинается выдумывание. Ты сочиняешь бессмертие. Душу. Суд. Миф. Ты создаёшь языки, ритуалы, теологии, философии, чтобы не признавать очевидное: всё закончится. И никто не узнает, что ты был.

Но до этих мифов – один только ужас. И он – подлинный. Потому что он и есть начало мысли.

Мышление рождается не там, где интересно, а там, где невозможно не думать. Там, где внутри появляется пустота, которую не удаётся заполнить.

Смерть – не то, что объясняется. Она то, что разрушает само желание объяснять. Она не проблема. Она – обрыв. И в этом её сила: ты не можешь её разрешить. Ты можешь только выдержать.

Камю писал: «Единственная серьёзная философская проблема – это самоубийство». Потому что, если ты не можешь объяснить, зачем жить, зачем объяснять что бы то ни было?

Первый акт мышления – не «Что я знаю?», а «Почему не исчезнуть прямо сейчас?». Всё остальное – вторично. Мысль становится способом не умереть. Или хотя бы способом отложить смерть.

Ты думаешь, строишь дом ради уюта. Заводишь детей ради любви. Создаёшь искусство ради красоты. Но внизу, под всеми этими смыслами, – страх. Один-единственный. Ты исчезнешь.

Дом – чтобы осталась стена, когда не станет тебя. Ребёнок – чтобы кто-то произнёс твоё имя, когда твой рот уже замолчит. Культура – чтобы не было тишины. Религия – чтобы за гранью была форма. Чтобы за ничто стоял кто-то.

Культура – не вершина мышления. Это щит. Она не отвечает на вопрос – она делает вид, что его нет. Она не ищет истину – она поёт, молится, строит храмы, рисует, разносит смысл, чтобы ты не оглох от тишины исчезновения.

Смерть – не момент. Смерть – структура. Она встроена в каждый наш жест, каждое «надо», каждое «потом». Она не придёт. Она уже здесь. Она – фон. Не финал, а ось, вокруг которой вращается вся сцена.

Миф – не ложь. Это наш крик, облечённый в форму. Жест самозащиты. Он превращает распад в рассказ. Исчезновение – в сюжет. Иначе – пустота. А она страшнее ада.

Религия не говорит о Боге. Она говорит: «Ты не исчезнешь». Это не поиск истины. Это жест отвращения взгляда.

Смерть как распад недопустима для сознания, привыкшего к структуре. Поэтому ты создаёшь речь, чтобы не остаться в тишине. Образ – чтобы не раствориться. Смысл – чтобы не задохнуться.

Первый подлинный философский акт – это признание: «Я исчезну. И это – всё». Не потому, что это трагично. А потому, что это начало различения. Пока ты прячешься от конца – ты заложник сюжета. Когда смотришь в него – становишься субъектом.

Ты не должен победить смерть. Не обязан объяснить её. Только не отводи взгляд. Молчи. Дыши. Без оружия. Без убеждений. Без надежды. Потому что только тот, кто выдержал эту тишину, способен начать мыслить.

Смерть – не враг. Она – зеркало. Она не говорит: «Бойся». Она говорит: «Всё исчезнет». А значит, всё возможно. Ты свободен не потому, что победил. А потому, что всё уже проиграно.

Ты не просто живой. Ты – знающий, что живое в тебе исчезнет. Ни одно существо, кроме тебя, не несёт в себе этой трещины. И может быть, именно она и делает тебя человеком.

Ты появился не когда открыл глаза, не когда начал говорить, не когда научился мыслить. Ты появился тогда, когда понял: тебя не станет. Именно в этот момент внутри тела родилось «я».

Оно не вечное. Не гарантированное. Но оно есть. И оно смотрит туда, куда не смотрит никто: в сторону исчезновения.

Может быть, это не спасение. Но это – свобода. А иногда и она – уже достаточна.

Глава 4.

Несвобода как побочный эффект страха

Страх делает подчинение удобным

Свобода не рушится в один миг. Она не сгорает. Она уходит как пар с кожи – медленно, без шума. Сначала ты просто меньше спрашиваешь. Потом – реже возражаешь. Потом – вообще не замечаешь, что мог бы сказать «нет».

Ты не прячешься – ты просто выбираешь тишину. Не капитулируешь – просто называешь это «усталостью», «здравым смыслом» или «спокойствием».

А вокруг – тепло. Удобно. Привычно. Ты знаешь, как надо. Что говорить. Что чувствовать. Где стоять. И в этом знании – исчезновение. Свобода уходит не тогда, когда тебя заставляют. А тогда, когда ты больше не спрашиваешь, зачем ты согласен.

Свобода – не старт, а горизонт. Рождение даёт не крылья, а инстинкт: дрожать, искать тепло, замирать от громкого звука. Ты не родился свободным – ты родился уязвимым. И первое, чему учит тебя тело: избегай боли. Избегай одиночества. Избегай страха.

Это не ошибка – это древняя прошивка. Ещё до слова, до мысли, до выбора – был страх. Он не объясняет. Он отключает. Он говорит: «Замри. Согнись. Подчинись. Главное – выживи».

Люди приходят в мир не философами, а беглецами. Только позже, если повезёт, кто-то решается остановиться и спросить: «А можно ли иначе?»

Страх – не чувство. Это не «я боюсь». Это «меня нет, пока не станет безопасно». Он не спорит, не убеждает, не объясняет. Он действует. Автоматически. В обход логики. Он заменяет решение рефлексом, сомнение – повиновением.