Соленый ветер Ле Баркарес

– Только вот без ваших женских соплей, – произнес он наконец, глядя куда-то мимо меня. Голос был плоским, без эмоций.

– Оставьте их кому-нибудь другому. Не выношу.

В глазах у меня потемнело от ярости. Я ничего не сказала. Просто развернулась и пошла в свою половину. Хлопнула дверью так, что задрожали стекла во всем доме. Решение созрело мгновенно, кристально ясное.

– Переезжаю. Завтра же. Сюда больше ни ногой.

Вечер навис тяжелый, гнетущий. Я лихорадочно собирала вещи, швыряя их в чемоданы. Море за окном шумело глухо, предчувствуя что-то. А потом началось. Сначала ветер завыл в кронах пальм, как раненый зверь. Потом грянул первый гром – не раскат, а оглушительный удар прямо над крышей. Дом содрогнулся.

Вспышка молнии ослепила, и я вжалась в стену, инстинктивно.

Гроза.

С детства боялась. На даче, под старыми липами, мы с мамой боялись их одинаково. Помню, как она быстро-быстро бегала по комнатам, выдергивая все светильники, телевизор, даже чайник из розетки.

– Чтобы молния не ударила, Анечка, – шептала она, закрывая шторы, а потом мы сидели, прижавшись друг к другу в темноте, слушая грохот и молясь, чтобы он скорее стих. Ее спокойствие в те минуты было моим щитом. Теперь щита не было. И свет…

Свет мигнул и не просто погас – вырубился сам, как мамины лампы на даче, только не по нашей воле, а по приказу разъяренной стихии. Темнота. И дождь. Не дождь, а водопад, обрушившийся на черепицу, на окна, на террасу. Настоящий шторм Джоэля Ри5.

Темнота снаружи слилась с темнотой внутри. Грохот грома бил по нервам. Каждый удар молнии, который озарял комнату на долю секунды слепящим белым светом, выхватывал знакомые предметы – и хаос моего бегства: чемодан, зияющий на полу, вещи, вывалившиеся из него в спешке, – делая их чужими, угрожающими. Но хуже всего было море. Его гул, всегда присутствующий фоном, теперь превратился в рёв. Глухой, яростный, всесокрушающий. Как будто сама бездна поднялась и шла на штурм берега. На штурм меня.

Сердце колотилось, как бешеное. Дыхание перехватило – короткие, хриплые всхлипы вырывались из груди. Темнота воды над головой, холод, паника… Все вернулось. Не память, а ощущение. Я сидела на кровати, обхватив колени, дрожа всем телом. Слезы текли ручьями, но это были не слезы обиды, а слезы чистого, животного ужаса. Она здесь. Бездна. Она пришла за мной. И гроза. Мамы нет. Щита нет.

Дверь в мою комнату открылась. Без стука. В проеме, озаренный очередной вспышкой молнии, стоял Этьен. В руке фонарик, бросающий прыгающие тени на его суровое лицо. За ним маячила рыжая тень Манки. Его взгляд скользнул по комнате – по разбросанным вещам, по открытым чемоданам, по моему трясущемуся на кровати телу. Он едва заметно вздохнул. Коротко. Глубоко. Не осуждение. Скорее… понимание. Или усталое принятие очередной глупости.

– Анна? – его голос пробился сквозь грохот стихии. Не резкий. Нормальный. Человеческий.

Я не могла ответить. Только всхлипнула, зажав рот рукой, пытаясь подавить рыдания и тряску.

Он вошел. Поставил фонарь на тумбочку. Свет был слабым, но он разгонял кромешную тьму. Он не подошел близко. Остановился в двух шагах.

– Дыши, – сказал он просто.

– Глубоко. Вдох. Выдох.

Я попыталась. Воздух со свистом ворвался в сжатые легкие. Выдох – дрожащий.

– Еще. Медленнее.

Его присутствие было странным якорем в этом хаосе. Он не пытался утешать. Не трогал. Просто стоял. И говорил. Короткие, четкие фразы, пробивающиеся сквозь рев шторма:

– Это пройдет. Шторм к утру стихнет.

Вдох – выдох

– Слушай мой голос. Только голос.

Вдох – выдох

– Дыши. Вдох. Задержи. Выдох. Медленнее.

Вдох – выдох

– Ты в доме. Каменном. Он крепкий. Ничего не случится.

И я слушалась. Дышала. Следила за его голосом, как за спасательным кругом. Манки, не спрашивая разрешения, подошел и лег у моих ног, положив теплую тяжелую голову мне на ступню. Его спокойное, ровное дыхание было еще одним якорем в этом странном ритуале успокоения.

Постепенно, очень медленно, волна паники начала отступать. Слезы высохли. Дрожь стала меньше. Дыхание выровнялось, хотя сердце все еще колотилось, но уже не так бешено. Я сидела, обхватив колени, глядя на свет фонаря, на его неподвижную фигуру в дверном проеме, на теплый рыжий комок у моих ног. Гром гремел уже дальше, дождь стучал, но уже не с такой яростью. Рев моря все еще пугал, но теперь он был… снаружи. Почти как у Бродского, «На заднем плане – пальмы, точно всклокоченные трамонтаной».

– Лучше? – спросил он, когда я наконец смогла поднять на него взгляд.

Я кивнула, не в силах говорить.

– Спи. «Манки останется», —сказал Этьен. И это было не предложение. Он повернулся и вышел, оставив дверь приоткрытой.

Манки вздохнул и устроился удобнее, его вес на моей ноге был удивительно успокаивающим. Я погасила фонарь. В темноте, под аккомпанемент утихающей грозы и сопение собаки, я чувствовала себя… не в безопасности. Но уже не в смертельной опасности. И не одинокой.

Утро пришло тихое. Воздух пах озоном, солью и свежестью. Я вышла на террасу с чашкой кофе. Этьен был уже во дворе, что-то проверял на своем грузовике. Манки лежал рядом, греясь на солнце. Наши взгляды встретились. Никаких извинений. Никаких упреков. Никаких лишних слов. Просто взгляд. Он кивнул. Еле заметно. Я кивнула в ответ. Спокойно. Без напряжения.

Он открыл дверь грузовика. Манки вскочил, готовый к работе. Перед тем как сесть, Этьен обернулся:

– Дверь в мастерскую. Петля скрипит. Вечером починю.

И сел. Грузовик заурчал и уехал.

Я осталась стоять с кофе. На душе было странно пусто, но спокойно. Битва не закончилась. Но ночью было перемирие. И Манки, спящий у моих ног, был его немым договором со мной. И скрипучая петля в мастерской – негласным разрешением остаться.

Глава 4: Шепот и запертая дверь.

Баркарес по утрам пах хрустящими круассанами, морепродуктами и кофе. Солнечный свет обещал легкость, которой у меня внутри не было. Я шла по рынку, пытаясь впитать эту кажущуюся простоту.

– Bonjour, mademoiselle! – кивал рыбак.

– Ça va? – улыбалась мадам Клод, протягивая багет.

– Ah, la russe! L’artiste! – подмигивал старик у лотка с мидиями и улитками.

Я улыбалась в ответ. Легко. Непринужденно. Как будто моя душа не была изломана горем, а тело не помнило вчерашней дрожи на полу в темноте.

– Расскажи, что видишь за окном? Какая погода? – голос мамы, тихий, но ясный в один из тех редких «хороших» дней, прозвучал в голове, заглушая гомон. Я видела серый февральский Петербург, слякоть.

А я отвечала:

– Солнечно, мам! Птицы поют…

Моя рука лежала поверх ее руки. И это было самое страшное. Не слабость голоса. А руки. Те самые нежные руки… Теперь – сухие, тонкие, как папиросная бумага. Кожа – грубая. Я гладила их, пряча слезы, и чувствовала, как жизнь уходит, минута за минутой.

Сейчас моя улыбка на рынке казалась такой же фальшью. Я кивала, брала продукты, а внутри была пустота, обтянутая пленкой притворства.

Вокруг доносились обрывки слов до моего воспаленного разума. Как чайки над волнами. Поначалу неразборчивые, потом – режущие слух.

–…Дюран? Да, после той трагедии… – мужской голос за спиной у лотка с сыром. Я замерла, делая вид, что выбираю козий сыр.

–…брат… вся история… – женский шепот.

–…и виноват-то… не факт, но… – мужчина снова, тише.

Кровь ударила в виски: «История? Брат? Виноват?» Этьен? Этот угрюмый… виновник чего? Сердце колотилось уже не от страха перед морем, а от леденящего любопытства и тревоги.

Вопрос появился к голове:

– Почему Клеманы ничего не сказали?

«Сам не свой», «замкнутый» – трагедия могла сделать такое?

Позже, у кафе, я подслушала его разговор с Рено. Он стоял спиной. Я присела за столик, уткнувшись в меню, уши напряжены.

Этьен, сдавленным голосом произнес:

– …не просил сдавать комнаты женщине. Особенно… такой.

Заискивающе мсье Рено сказал:

–…она заплатила сразу за полгода! Кто откажется? Да и кто еще согласится, вы не пускали туристов, только на долгий срок…

Этьен резко оборвал его:

– Я не хотел такую соседку.

Рено медленно ответил:

– Но она же тихая, художница… Русская, красивая…

Вздохнув, Этьен попытался пояснить:

– Русская, не русская… Для меня она слишком… девушка. Вещи, запахи… Надо было предупредить заранее.

Смешно фыркнув, мсье Рено решил напомнить ему:

– Но вы же редко бываете дома!..

Не выдерживая этого разговора, Этьен решил поставить точку:

– Предупреждать – ваша работа. Теперь разгребайте. Или я сам это сделаю.

Он резко развернулся и ушел.

Я сидела и не могла понять – «Почему я слишком девушка». Не «слишком она», не «слишком русская». «Девушка». Как категория. Неуместное в его пространстве. И он замечал. Запахи. Вещи. Мою… сущность. А я думала, он видит просто помеху. Оказывается, он видел меня. Это смутило и задело сильнее колкостей. И еще – никто не хотел с ним жить. Я была единственной, купившейся на мечты и свою отчаянную попытку убежать. Наивной дурочкой? Или единственной, достаточно отчаявшейся, чтобы рискнуть?

Обдумывая разговор Этьена с риелтором, я не заметила, как дошла до причала. Здесь стоял запах рыбы, водорослей и яхт. Я увидела Этьена вдалеке. Он разговаривал с рыбаком.

И тут нахлынуло. Все услышанное вплелось в воспоминания о маминых руках. Его слова «слишком девушка». Плеск воды у причала. Удушающий запах сырой рыбы. Бесконечная синева, подмигивающая глубиной. Земля ушла из-под ног. Пустота. Опоры не было. Воздух не поступал. Сердце выпрыгивало. Я согнулась пополам, ухватившись за липкие доски причала. Глухие, хриплые всхлипы. Мир сузился до боли в груди. Сейчас рухну…и там глубина.

– Mademoiselle? Ça va? Elle va mal! Appelez une ambulance! – чей-то испуганный голос.

Потом – крепкие руки под мышки. Не спрашивали. Не утешали. Подняли с колен, как мешок. Другие руки подобрали сумку. Я едва видела сквозь слезы, но узнала запах – масло, металл, и под ними – едва уловимая нота кожи и чего-то горьковатого, сугубо его. Этьен. Его руки были жесткими, рабочими, но в движении – удивительно точными, без лишней грубости. Он нес меня к грузовику. Я почувствовала тепло его тела сквозь рубашку, силу мышц, напряженных под тяжестью – моей и этих окружающих шепотов. Запах опасности и… спасения. Он запихнул меня на сиденье, бросил сумку в ноги. Манки прыгнул сзади. Ни слова. Резкий поворот ключа, рев двигателя.

Я прижалась лбом к холодному стеклу, всхлипывая. Унижение. Сломленность. Но сквозь них – мимолетное ощущение безопасности в этой металлической кабине, в его молчаливом присутствии, парадоксальное и тревожное. Он мог пройти мимо. Не стал. Он молчал всю дорогу. Молча помог выйти у дома. Молча передал сумку. Просто кивнул в сторону моей двери и пошел к мастерской. Но прежде, чем развернуться, его взгляд – быстрый, острый – скользнул по моему лицу, еще мокрому от слез, и в его глазах мелькнуло нечто неуловимое – не раздражение, а скорее… усталое понимание. Или досада на собственную вынужденную роль спасителя.

Я зашла, опустошенная. Бросила сумку. Прислонилась к стене. Гул моря. Неровное дыхание, но уже отпустило. Прошла в холл. И – замерла.

Дверь в его половину… была приоткрыта. Не нараспашку, но щель зияла – он, в спешке, не захлопнул ее.

Сердце забилось по-новому. Не от паники. От запретного любопытства, острого и живого. Я подкралась к щели, чувствуя себя вором, но и – исследователем. Заглянула.

Не логово чудовища. Пустота. Большая комната: гостиная. Минимализм, граничащий с аскетизмом. Голая бетонная стена с крючками – несколько рабочих рубашек. Простой стол. Один стул. Полупустая полка: технические справочники, пачка старых газет. Ни картин. Ни безделушек. Ни следов жизни. Только работа: ящик с инструментами, чертежи, запах металла и масла. И чистота. Стерильная, выскобленная чистота.

Но взгляд уперся в другую дверь. Внутри его половины. Массивная, деревянная, с тяжелым старым замком. Запертая. Она резала глаз своей неправильностью на фоне пустоты. Что там? Мастерская? Спальня? Или…?

– Всегда любила жуткие сказки, Анечка, – вспомнился мамин голос. Почему не Золушка?

– Клин клином, мамочка. Страшно – значит интересно.

Теперь этот «клин» висел передо мной.

– Но это не сказка, – пронеслось в голове.

Это реальность человека, о котором шепчутся за спиной. Я вглядывалась. У замка – глубокая царапина, будто от отчаянного рывка. От щели веяло не сыростью подвала, а странной, едва уловимой прохладой и запахом, не похожим на масло – старая пыль? Лекарства? И тишина за ней была не просто пустотой, а густой, натянутой, словно там что-то замерло и ждало.

Легкий шорох. Я обернулась. В дверном проеме стоял Манки. Не подходил. Не вилял хвостом. Стоял и смотрел. Умными, глубокими глазами. Видел мое любопытство, страх, немой монолог у двери. И словно… взвешивал. Запоминал, чтобы передать?

– Ну что, Манки? – прошептала я, голос хриплый после рыданий, но в нем пробивалась нотка дерзости.

– Доложишь? Что русская совала нос куда не надо?

Собака наклонила голову набок. Рыжий хвост едва дрогнул. Вопрос?

Я выпрямилась, глядя в эти слишком понимающие глаза. Унижение от причала, страх перед тайной – все это сжалось внутри в тугой, горячий комок решимости.

– Скажи ему, – голос окреп, – что запертые двери…

Я бросила последний взгляд на щель, на ту массивную створку в глубине.

–…они для меня как красная тряпка. Я пережила слишком много, чтобы бояться еще и этого. Пусть готовится.

Манки не отвел взгляда. Он тихо, глубоко вздохнул, словно что-то обдумал и принял решение. Не виляя хвостом, он развернулся и ушел, цокая когтями по плитке. Оставив меня наедине с шорохом моря, запахом его пустых комнат, со щелью в двери и тайной за запертой створкой.

Ощущение было странным: не страх, не опустошение. Азарт. Словно я, только что сломленная на причале, только что пережившая унижение спасения, перешла черту. Не к морю. К человеку. К его тайне. И Манки, этот немой рыжий страж, теперь был не просто соглядатаем. Он был свидетелем моего вызова. Битва с бездной обрела новое, острое, человеческое измерение.

Глава 5: Тень на песке

Жизнь в двух половинах одного дома обрела странный, нервный ритм. Неприятие сменилось хрупким перемирием, где главным оружием стали молчание и… мой маниакальный контроль. Я превратилась в фанатика чистоты. Ни одной забытой кружки в раковине, как раньше. Ни волоска в сливе ванной. Мои баночки выстроились «солдатиками» в углу полки, его гель – в его стороне. Граница проходила по швам кухонной плитки, по невидимой линии в холодильнике (низ – мой, верх – его, несмотря на пустоту). Даже общение свелось к запискам. Коротким, деловым.

«Свет на кухне мигает. Предохранитель?»

«Грузовик мешает выходить с велосипедом. Подвиньте, пожалуйста.»

Ответа не было. Но свет перестал мигать. Грузовик утром стоял аккуратнее. Молчаливое признание правил. Холодное перемирие.

Однажды ночью, зная его ранние подъемы, я на цыпочках прокралась на кухню. Замесила тесто для яблочного пирога по маминому рецепту – тот самый, что пах детством и безмятежностью, когда мир еще не рушился. Пока он пыхтел в духовке, наполняя дом сладким обещанием, я схватила уголь. Сделала быстрый набросок Манки. Поймав его умный, настороженный взгляд, привычку слегка наклонять голову. Оставила рисунок рядом с дымящейся кружкой крепкого кофе – таким, каким он любил (подслушала однажды его ворчание: «Крепкий, чтобы скулы сводило»).

– Маленький мостик, – подумала я, пряча дрожь в руках. Хотя бы к собаке.

Утром обнаружила кофе выпитым. Пирог… нетронутым. Рисунок лежал рядом, аккуратно сложенный пополам. Чистым листом внутрь. Укол. Точечный, но ледяной. «Слишком лично. Слишком… девушка». Стыд обжег щеки. Я схватила еще теплый пирог и понесла к Клеманам, как улику. Они приняли с восторгом, усадили под виноградной лозой.

– О, мадмуазель Анна, вы ангел! – воскликнула мадам Клеман, откусывая кусочек.

– Такой аромат детства! Этьену не досталось?

– Он… не голоден, видимо, – ответила я, глотая комок в горле, стараясь, чтобы голос не выдал жгучего унижения.

Мсье Клеман хмыкнул, поправляя очки.

– Удивительно. Обычно после пары дней – срывается, уезжает куда-нибудь подальше. А тут… задержался. Уже столько дней, постоянно в доме. Непорядок.

Он многозначительно посмотрел на жену.

– Да уж, непорядок, – кивнула мадам Клеман, ее глаза блеснули лукаво.

– Раньше дом для него был… как пристанище призрака. Забежит переждать бурю в душе – и снова в море. А теперь…

Она оставила фразу висеть в воздухе.

Из-за меня? Мысль ударила нелепо и резко. Нелепость! Он терпит меня. Как неудобный, пыльный комод в углу прихожей, о который все спотыкаются. Я отпила кислого лимонада, чувствуя себя еще более чужой и неуместной, чем этот комод. Пирог внезапно показался пресным.

Вечером я билась с графическим планшетом, пытаясь оживить светящихся рыб для клипа, но море на экране упорно превращалось в черную угольную бездну моих набросков. Вдруг – шаги на кухне. Не его тяжелые, уверенные, а какие-то… неуверенные. Озадаченные. Я замерла, потом выглянула.

Этьен стоял у стола, открывал шкафчики, заглядывал в хлебницу. Его движения были редкими, неловкими – обычно он знал каждую крошку в этом доме.

– Ищете что-то? – я замерла в дверном проеме, понимая, что сердце колотится в бешеном ритме.

Он обернулся. Не хмурый. Озадаченный. Его взгляд скользнул по мне, потом по пустому столу, будто ища ответ там.

– Пирог, – произнес он коротко. Голос был ровным, без привычной колкости. Просто факт.

Я остолбенела.

– Пирог? Тот… яблочный?

Он кивнул, продолжая осматривать кухню взглядом, как будто пирог мог спрятаться за чайником.

– Да. Утром опаздывал. Не успел. Думал… вечером. Он где?

В его тоне не было тени досады или раздражения. Только констатация факта.

Во мне что-то оборвалось и тут же взлетело. Я засмеялась, коротко и нервно, закрыв лицо рукой.

– Боже, я идиотка! Я подумала… раз вы не стали кушать утром… и отнесла Клеманам. Весь.

Он замер. Брови чуть поползли вверх. Не гнев. Глубокое удивление. Он слегка щелкнул языком.

– Понятно.

Одно слово, но в нем – целый мир невысказанного.

– Я… я сейчас! – выпалила я, чувствуя прилив лихорадочной энергии. Он хотел МОЙ пирог!

– У меня есть креветки! И паста! Быстро приготовлю пасту с морепродуктами! Пятнадцать минут! А пирог потом…

Я уже метнулась к холодильнику, не дожидаясь разрешения, не веря в эту внезапную возможность сближения.

К моему потрясению, Этьен не ушел. Оперся о дверной косяк, сложив руки на груди. И смотрел. Как я чищу креветки, режу чеснок невероятно тонко, ставлю воду для пасты. Молча. Но это не был его привычный, колючий, оценивающий взгляд. Это было пристальное наблюдение. Как за сложным, вдруг заинтересовавшим механизмом, чью работу пытаешься понять. Манки улегся у его ног, уставившись на меня с тем же научным любопытством.

Я старалась изо всех сил. Ловко (надеюсь!) орудовала ножом и сковородой с шипящими креветками на масле с чесноком и перцем чили, откидывала пасту. Аромат – чесночный, морской, теплый, живой – заполнил кухню, вытесняя запах страха. Я чувствовала его взгляд на своей спине, на руках, на каждом движении. Это не было некомфортно. Было… странно значимо. Как будто я впервые за долгое время делала что-то настоящее, видимое. Я положила пасту в две тарелки, щедро посыпала свежей петрушкой. Поднесла ему, как мирный договор.

– Попробуйте. Должно быть вкусно.

Мой голос слегка дрожал.

Он взял тарелку. Кивнул. Не «спасибо». Просто кивок. Ушел к себе. Но дверь не захлопнул. Оставил приоткрытой. Щель. Я села за стол с дрожащими руками, слыша, как он отодвигает стул у себя. Мы ели. В тишине. Но тишина эта была другой. Не враждебной. Не пустой. Насыщенной ароматом еды, которую я приготовила, и которую он… принял. Маленькая победа над безмолвием. Казалось, страх отступил. Хотя бы на кухне. Хотя бы на время.

Но страх не победить так легко. Он только притаился, выжидая момент для контрудара.

Назавтра солнце било в окна с такой силой, что казалось, выжигает все тени и сомнения. Море сияло бирюзой, зовущей и обманчивой. «Живи. Чувствуй. Перестань бояться» – мамин голос звучал настойчиво, подогретый вчерашним успехом.

– Если я смогла накормить его, смогла пережить этот взгляд… Может, смогу и это?

Призрачная уверенность подтолкнула меня. Просто подойти. Постоять у кромки. Всего шаг.

Я спустилась по тропинке к пляжу. Песок обжег босые ступни. Первые шаги были твердыми. Потом менее уверенными. Потом… ноги стали превращаться в ватные столбы. Шум волн нарастал. Не гул, а конкретный, физический звук – накат, шипение отступающей воды. Как тогда. Звук вошел в виски, вцепился в барабанные перепонки.

Один шаг. Всего один шаг к теплой воде… И БАМ.

Холодный дождь сек по лицу. Черный гроб. Священник. Крематорий. Земля уходит из-под ног ОБВАЛОМ. Руки подхватывают… Запах. Запах моря, влажного песка, соли – слился в носоглотке с призрачным, но отчетливым запахом мартовского дождя на похоронах, запахом сырой земли и траурных цветов. Остается только черная дыра в груди и ледяная пустота, засасывающая все.

Песок под ногами поплыл, превратился в зыбучий ил. Каждый шаг – пытка. Шум волн заглушил все – он был внутри, грохотал в висках, как кровь при падении. Синева моря поплыла, закрутилась воронкой. Стала темно-зеленой. Холодной. Надвигающейся. Тьма. Холод. Никто не видит. Никто не поможет. Мамы больше нет.

– Нет! – хрипло вырвалось, но было лишь мычанием. Воздух перестал поступать. Сердце колотилось, рвалось из клетки груди. Глаза заволокло черной пеленой. Я согнулась, рухнула на колени, потом на четвереньки. Песок прилипал к ладоням, к лицу, забивал рот. Я задыхалась, судорожно хватая ртом соленый воздух, который не наполнял легкие. Трясло, как в лихорадке. Мир сузился до пятна мокрого песка подо мной и всепоглощающего ужаса. Бездна. Она здесь. Она взяла меня.

– Мамочка!

Где-то вдали, сквозь рев в ушах, послышались голоса. Испуганные. Крик о враче. Но это был шум из другого мира.

Инстинктивно, судорожно, я отползла. Подальше от воды. К сухому, горячему песку. Дрожь не отпускала. Слезы текли ручьями, смешиваясь с песком на губах. Унижение. Стыд. Сломленность. Моя слабость обнажилась перед всем миром.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Талассофобия – постоянный сильный страх перед глубокими водоёмами, такими как море, океаны, бассейны и озёра. Не следует путать с гидрофобией – страхом воды как таковой.

2

Ежегодный июльский фестиваль электронной танцевальной музыки, проходящий в парке Порт-Баркареса, Франция.

3

Worakls – французский диджей и электронный музыкант

4

Ежегодный июльский фестиваль электронной танцевальной музыки, проходящий в парке Порт-Баркареса, Франция.

5

Австралийский художник, известный своими сюрреалистичными работами маслом на холсте.