Русское кудесничество и чародейство

Леканомантия. Гадание, производившееся над водою, решало участь людей. Гадатель клал в сосуд, наполненный водою, драгоценные камни, тоненькие золотые и серебряные дощечки с изображением знаков и читал заговоры. Из воды выходил тихий звук, подобный шипению змей. Этот звук решал вопрос.

В русском чернокнижии сохранились многие обряды гадания над водою. Так, наши знахари, кидая в воду уголь, замечают: кипит ли вода?

Ливаномантия. Гадание, извлекаемое из курения благовонных смол, заключало в себе решение на благоприятные и худые ожидания.

В русских суеверных поверьях смолы заменились ладаном, и народ прибегает к этому гаданию в болезнях.

Метеоромантия. Гадание производилось объяснением воздушных явлений, особливо грома и молнии.

Следы метеоромантии сохранились в русской символике с присовокуплением разных сказаний. Так, девица или женщина, услышавши весною в первый раз гром, бежит к воде для умывания, предполагая, что умывание в это время водою может придать лучший цвет ее лицу. Так, поселянин, из многократного появления в летнее время грома, предполагает, что его домашний скот может безопасно бродить по лесам, не будучи изъязвлен змеями.

Миомантия – гадание, предсказывающее будущее; основывалось на крике и прожорстве мышей и крыс. Было время, когда Рим трепетал от крика сих животных.

В русских селениях появление мышей всегда угрожает бедствиями. Платье поселянина, изгрызанное мышами, предвещает ему беду неминучую. При начале весны мыши, бегающие по полям, наводят тоску на крестьянина о неурожае.

Некромантия производилась очарованием трупов для вызывания духов.

В русском чернокнижии существует только одно поверье об этом гадании. Наши чародеи, несмотря на свою дерзость, не смеют прикасаться к трупам умерших людей.

Онихомантия составляла гадание по ногтям. Гадатели натирали ногти мальчикам деревянным маслом и сажею и заставляли держать их перед солнцем. Появившиеся изображения решали гадание.

Наши поселяне до сих пор замечают обновы – белые пятнышки, являющиеся в средине и на краях ногтей, судят по цвету ногтей о жизни, здоровье и болезни человека.

Ооскопия. Разгадывали изображения на яйце, по желанию беременных женщин, для узнания, кого родят?

В русской семейной жизни это гадание доселе существует. Беременная женщина вынимает из-под наседки яйцо, разбивает, смотрит, какого пола зародыш, того же должен быть и будущее дитя.

Психомантия – гадание, основанное на призывании теней умерших людей; составляло одно таинство с некромантиею.

Тератоскопия составляла особенный род гаданий из объяснения необыкновенных явлений в природе.

Это гадание вошло с изменениями в русскую символику. Так, животные, родившиеся о трех ногах, животные двуглавые наводили ужас на душу простолюдина и были истребляемы, как порождение нечистой силы.

Тефраномантия – гадание золою, разрешало вопросы жертвоприносителей.

Зола в русском чернокнижии имеет почетное преимущество пред прочими веществами. Чародей всегда имеет при себе золу из семи печей и посыпает ею след человеческий, когда совершает чары. Так, разгневанный поселянин бросает на двор своего соседа горстями золу, с намерением истребить все растущее на его земле.

Энонтромантия совершалась гаданием в зеркале. Фессалийские чародеи заставляли приходящих читать ответы, писанные на зеркале кровию, отражавшиеся на другом теле.

В русских святочных гаданиях энонтромантия осталась в измененном виде.

Вот очевидные доказательства о переселении тайных сказаний древнего мира в русскую землю и о составлении русского чернокнижия. Мы смело можем сказать, что на нашей родной земле ни один русский человек не был изобретателем тайных сказаний. Люди, бывалые из наших предков в чужих странах, и чужеземщина, приходившая на нашу родину, рассказывали в семейных беседах о существовании чернокнижия в чужих землях. Эти рассказы, западая в сердца простодушные, переходили из рода в род и клеймились суеверием наших предков. Такое мнение, принимаемое нами за положительное основание, найдет свое подтверждение в самом описании чернокнижия.

Несмотря на то, в русской жизни понятие о тайных сказаниях представляется совершенно в другом виде, нежели как мы встречаем у других народов. Это так и должно быть. Общественное образование русского народа, совершаясь независимо от влияния других народов, по своим собственным законам, выражалось в умственной жизни двумя отдельными знаменованиями: понятиями общественными и семейными.

Русские общественные понятия всегда существовали на краеугольном основании христианского православия.

Иерархи, как пастыри церкви и учители народа, князья и цари, как священные властелины и блюстители народного благоденствия, – были представителями общественных понятий. Находясь в руках столь важных лиц, понятия эти всегда были целы и невредимы, как была цела и невредима русская жизнь. От этого самого в нашем отечестве никогда не было переворотов в общественных понятиях, внесенных соседними народами. Все совершалось постепенно, в течение многих веков, людьми, являвшимися из среды своих соотечественников. Славянин, сближаясь на севере с скандинавом, был только покорен его мечу, но не слову; платил ему дань своими избытками, но не хвалебными песнями; дал ему приют на своей земле, но не принял от него письмен. Славянин, уклоняясь на восток, сблизился с греком; принял от него веру, приютил греческих пришельцев, учился у него, чего недоставало для его умственной жизни; но никогда не говорил его языком, никогда не менял своих понятий общественных на его понятия; он остался в полном смысле славянином. Никогда не ходил он на Запад. Люди фряжские сами приходили в его жилище, сами призывали его в участники. Равнодушный к Западу, он чуждался и слов, и дел фряжских. Об Юге он забыл почти с того самого времени, как судьба бросила его из Индии на землю Северной Европы, где он назвал себя славянином. Во всех переворотах соседних стран он не был участником. В этом-то самом заключалась ненарушимость русского общественного понятия.

Русские семейные понятия существовали на своих отдельных основаниях и, порождавшиеся в семействах, никогда не сливались с общественными понятиями. В них не было единства; они были столько различны, сколько тогда были различны границы русской земли. На этих заповедных чертах все изменялось от стечения чужеземных мнений. Облекаясь русским словом в гостеприимных семействах, эти мнения переносились от одного селения к другому. Пришельцы и люди бывалые были передавателями чужеземных мнений.

Пришельцами в русской старой жизни назывались все чужеземцы, люди нерусской крови, люди нерусской веры. Никогда добрая воля не загоняла пришельца на русскую землю: нужда и корысть влекли его к нашим предкам. Хлебосольство русское давало приют всякому пришельцу. Старейшины семейств, угощая заезжего человека, любили слушать его рассказы об отдаленных странах. Эти-то рассказы, передаваясь от отца к сыну, усваивались русской жизнью, когда они снисходили слабостям. Мы, люди XIX века, не можем теперь исследовать, что нравилось нашему предку, жившему в X и XII столетиях, из рассказов чужеземных. Но, принимая в соображение тогдашнее умственное образование, дошедшие до нас письменные памятники и рассказы о бывалом из древней жизни, мы смело можем сказать, что наши предки любили более чудесное, поражавшее их воображение, любили более великое, поражавшее их ум, любили более ужасное, оцепенявшее их чувства. При всем том пришлец был всегда чужим для русского в общественной жизни, и только одни простодушные принимали участие в его словах и делах.

Людьми бывалыми на Руси почитались сородичи наших предков, люди, бывшие в чужих землях, люди, пересмотревшие все заморские дивы, люди, услаждавшие своими беседами и старика, и юношу. Рассказы бывалого человека записывались в кельях отшельников и читались в семейных беседах. Таковы были наши паломники и ходебщики. Они – наставники в делах, врачи в болезнях, советники в семейных назначениях – более всего имели влияние на введение чужеземного в семейные понятия, нежели участие пришельца. Зато люди бывалые никогда не выходили из круга семейного, никогда не были участниками в обновлениях общественной жизни.

Принимая в соображение эти два источника чужеземных внесений, мы понимаем, как трудно было чужеземному мышлению войти в состав общественного понятия, как трудно было ему усвоиться с русскою общественною жизнью. Но, несмотря на столько веков, современное просвещение резкою чертою отличает все чужеземные понятия, заимствованные нашими предками. Глядя с этой точки на тайные сказания других народов, мы убедились, что они перешли в русскую землю со многими изменениями, с изменениями, возможными для русской семейной жизни. На этих-то изменениях мы будем следить остатки русского чернокнижия, и данными подробностями поверять идеи, допущенные нами при всеобщем взгляде на мировое чернокнижие.

Русское чернокнижие, сообразно народным семейным понятиям, мы разделяем на четыре сказания, совершенно разнообразные по излагаемым в них предметам. В первом сказании помещается кудесничество, во втором описывается чародейство, в третьем предлагается знахарство, в четвертом представляется ворожба.

Русское кудесничество мы представляем так, как оно обращается в устах народных, без перемены понятий и слов. Соблюдая это, мы сохраним, так сказать, словесность простолюдинов, неизменный глагол многих веков, глас людей отдаленных и понятиями и поверьями от нашей жизни. Если, с одной стороны, все кудеснические заговоры есть совершенный вздор, созданный для обольщения народа, то с другой, мы замечаем в них дух поэзии, жившей в песнях и сказках, услаждавших некогда наших предков в дни скорбные. Здесь сохранилась наша родная, русская поэзия; здесь блюдутся наши поэмы и были; здесь читаем жизнь наших предков.

Все представляемые здесь заговоры подслушаны мною в семейных разговорах поселян Тульской губернии, выписаны из тетрадки, писанной польскими буквами и принадлежавшей некогда веневскому деду; некоторые получены от саратовского помещика, собиравшего их по моей просьбе из рассказов волжских рыбаков; а другие были присланы ко мне из Тихвина от г. Парихина.

Вслушиваясь в заговоры, невольно спрашиваем себя: кто был творцом этой поэзии? Неужели мы будем сомневаться, что этими напевами оглашалась наша родина, когда в их звуках слышен русский дух, когда в них говорит русское сердце о старине родной, о радости домашней, о беде семейной, о любви девичьей красы, о зазнобе молодеческой? Здесь все предметы взяты из жизни семейной, чуждой общественных отношений, удаленной в хижины и поля, сокровенной от взора испытующих людей. Следовательно, здесь человек только пел сам с собою. Замечательно, что здесь нет ни одного чужеземного слова, ни одного выражения: все говорит русским языком и о русской жизни. Мы также не смеем допустить здесь сомнения, что эта поэзия не была до последней степени подражательною; но со всем тем в ней есть и самобытное; она воспевала по вдохновению русского сердца заповедные тайны. Это мы готовы подтвердить наблюдениями.

Народная поэзия всех веков и всех народов воспевала семейную жизнь. Русский народ, пленяясь предметами, очаровавшими его уединенную жизнь, воспел в своих думах и тайные сказания. В таком направлении он незаметно сходился с другими народами. Для доказательства представляем образчики чужеземных заговоров.

«Le magicien Lexilis menait fort durement les puissances des te′ne`bres, et faisait dresser les cheveux aux assistans, quand il hurlait ses exe′crables evocations».

«Divinites formidables, s’ecriait-il, hatez vous d’accourir, et craignez d’offenser ces cheveux gris et cette verge, qui vous ferait bient^ot repentir de vos relais… je vous en avertis d’avance, obeissez promptement, autrement je fais penetrer le jour dans vos sombres demeures, je vous en tire toutes l’une apres l’autre, je vous destitue de tout pouvoir, je vous poursius par les buchers, je vous chasse des sepulcres;et je ne permettrai pas me^me aux de′serts de la Thebeide de vous receler dans leur solitude. Et toi, arbitre des enfers, si tu me crains commande a` tes Esprits, commande a` tes Furies, commande a` quelques ombres d’accourir; pousseles hors de tes manoirs a` coups des scorpions, et ne permets pas que j’interrompe le silence des tiens par des menaces plus horribles».

«Oraison du loup: Viens, be^te a` laine; c’est l’agneau de l’humilite′; je te garde. C’est l’agneau du Redempteur, qui a jeune quarante jours, sans rebellions, sans avoir pris aucun repas de l’ennemi, et fut tente en verite′. Vadroit, betegrise, agris aggripence, vachercher laproie, loups et louveteaux; tu n’as point a` venir a` cette viande, qui est ici. Au nom du Pe`re et du Fils et du Saint-Esprit. Aussi: vade retro о Satana!

Prie`re des bergers pour preserver les troupeaux de la gale, de la rogne et de la clavelee, trouve′e dans un manuscrit rare et precieux.

Ce fut par un lundi au matin que le soleil paru^t, un pastoureau cherchant ses troupeaux, il dit: mon troupeau sera sain et joli, qui est sujet a` moi[22]».

Русское чародейство описывает чары, совершаемые в селениях. Прилагая, по возможности, объяснения этим затейливым вымыслам, мы уверены, что простодушные люди поймут свое ослепление, хотя для них обольстительное. С этою целью избраны здесь только те, которые более всех памятны. Люди, хотя несколько вникавшие в народное суеверное понятие, люди, знающие доверенность поселян к чудесному, оправдают цель, избранную нами.

Русское знахарство излагает отъявленные обманы знахарей, но которые, по непонятному стечению обстоятельств, принимаются в простом народе за спасительные действия. Мы часто слышим в рассказах бывалых людей, как в старину знахари ввергали целые селения в бедствия. С истинным желанием добра простодушным людям излагаем здесь обманы знахарей, бродящих из одного селения в другое и живущих за счет ближнего.

Русская ворожба представляет народные гадания, распространяемые записными гадательницами по городам и селениям. Многие из них приносят оскорбления семейной жизни по своим последствиям; другие же, напротив, – как святочные гадания – составляют увеселительные занятия. Здесь приводятся те и другие – с целью разоблачить таинственные ожидания простого народа. Может быть, время и обстоятельства изгладят эти остатки суеверий, перешедших к нашим предкам из чужих стран. Но, пока настанет это благодетельное время, пока явятся счастливые обстоятельства – пускай простодушные наперед ознакомятся с ничтожеством сельских гаданий.

Во всех народных сказаниях мы часто сохраняли многие слова, подслушанные в сельских разговорах, имеющие совершенно другое значение в современной нашей жизни. Мы даже сохранили названия разных гаданий, хотя некоторые из них с первого взгляда, кажется, состоят из повторений одного и того же. Не думаем, чтобы нас в этом обвиняли: сами предметы говорят о такой необходимости. Кроме сего, почитаем обязанностью предуведомить почтенных соотечественников, что в наших сказаниях не все то помещено, что известно в селениях. Так, одного мы не могли вместить здесь по внутреннему нашему убеждению, как оскорбительного для современного просвещения; другое представлялось противным нашей жизни и нашим отношениям. Русская сельская жизнь неистощима в своих рассказах: надобно много людей и много времени, чтобы вполне представить ее домашний быт.

Сказания о кудесничестве

1. Заговор от недугов красной девицы в болезни полюбовного молодца

Ложилась спать я, раба такая-то, в темную вечернюю зарю темным-темно; вставала я, такая-то, в красную утреннюю зарю светлым-светло; умывалась свежею водою; утиралась белым платком. Пошла я из дверей во двери, из ворот в ворота, и шла путем-дорогою, сухим-сухопутьем, ко Океан-морю, на свят остров; от Океан-моря узрела и усмотрела, глядючи на восток красного солнышка, во чисто поле, а в чистом поле узрела и усмотрела: стоит семибашенный дом, а в том семибашенном доме сидит красная девица, а сидит она на золотом стуле, сидит, уговаривает недуги, на коленях держит серебряное блюдечко, а на блюдечке лежат булатные ножички. Взошла я, раба такая-то, в семибашенный дом, смирным-смирнехонько, головой поклонилась, сердцем покорилась и заговорила:

К тебе я пришла, красная девица, с покорищем об рабе таком-то; возьми ты, красная девица, с серебряного блюдечка булатные ножички в правую руку, обрежь ты у раба, такого-то, белую мякоть, ощипи кругом его и обери: скорби, недуги, уроки, призороки, затяни кровавые раны чистою и вечною своею пеленою. Защити его от всякого человека: от бабы-ведуньи, от девки простоволосой, от мужика-одноженца, от двоеженца и от троеженца, от черноволосого, рыжеволосого. Возьми ты, красная девица, в правую руку двенадцать ключев и замкни двенадцать замков, и опусти эти замки в Океан-море, под Алатырь камень. А в воде белая рыбица ходит, и она б те ключи подхватила и проглотила; а рыбаку белой рыбицы не поимывать, а ключев из рыбицы не вынимывать, а замков не отпирывать. Не дужился бы недуг у раба, такого-то, по сей день, по сей час. Как вечерняя и утренняя заря станет потухать, так бы у моего друга милого всем бы недугам потухать, и чтобы недуг не дужился по сей час, по мое крепкое слово, по его век.

Заговариваю я, раба такая-то, своего полюбовного молодца – такого-то – от мужика колдуна, от ворона кар-куна, от бабы колдуньи, от старца и старицы, от посхимника и посхимницы. Отсылаю я от своего друга милого всех по лесу ходить, игольник брать, по его век, и пока он жив, никто бы его не обзорочил и не обпризорил.

2. Заговор красной девицы о сбережении в дороге полюбовного молодца

Ложилась спать я, раба такая-то, в темную вечернюю зарю, поздным-поздно; вставала я в красную утреннюю зарю, раным-рано; умывалась ключевою водою из загорного студенца; утиралась белым платом родительским. Пошла я из дверей в двери, из ворот в ворота, и вышла в чистое поле. В чистом поле охорошилась, на все четыре стороны поклонилась, на горюч камень Алатырь становилась, крепким словом заговорилась, чистыми звездами обтыкалась, темным облаком покрывалась.

Заговариваю я, раба такая-то, своего полюбовного молодца – такого-то – о сбереженьи в дороге: крепко-накрепко, на век, на всю жизнь.

Кто из лугу всю траву выщипит и выест, из моря всю воду выпьет и не взалкает, и тот бы мое слово не превозмог, мой заговор не расторг. Кто из злых людей его обзорочит и обпризорочит, и околдует, и испортит, у них бы тогда из лба глаза выворотило в затылок; а моему полюбовному молодцу – такому-то – путь и дороженька, доброе здоровье на разлуке моей.

3. Заговор от тоски родимой матушки в разлуке с милым дитяткою

Разрыдалась я родная, раба такая-то, в высоком тереме родительском, с красной утренней зари, во чисто поле глядючи, на закат ненаглядного дитятки своего ясного солнышка – такого-то. Досидела я до поздней вечерней зари, до сырой росы, в тоске, в беде. Не взмилилось мне крушить себя, а придумалось заговорить тоску лютую, гробовую. Пошла я во чисто поле, взяла чашу брачную, вынула свечу обручальную, достала плат венчальный, почерпнула воды из загорного студенца. Стала я среди леса дремучего, очертилась чертою призорочною и возговорила зычным голосом:

Заговариваю я своего ненаглядного дитятку, такого-то, над чашею брачною, над свежею водою, над платом венчальным, над свечею обручального. Умываю я своего дитятку во чистое личико, утираю платом венчальным его уста сахарные, очи ясные, чело думное, ланиты красные, освечаю свечою обручального его становый кафтан, его шапку соболиную, его подпоясь узорчатую, его коты шитые, его кудри русые, его лицо молодецкое, его поступь борзую. Будь ты, мое дитятко ненаглядное, светлее солнышка ясного, милее вешнего дня, светлее ключевой воды, белее ярого воска, крепче камня горючего Алатыря. Отвожу я от тебя черта страшного, отгоняю вихоря бурного, отдаляю от лешего одноглазого, от чужого домового, от злого водяного, от ведьмы киевской, от злой сестры ее муромской, от моргуньи-русалки, от треклятой бабы-яги, от летучего змея огненного, отмахиваю от ворона вещего, от вороны-каркуньи, заслоняю от Кащея-Ядуна, от хитрого чернокнижника, от заговорного кудесника, от ярого волхва, от слепого знахаря, от старухи-ведуньи. А будь ты, мое дитятко, моим словом крепким – в ноши и в полунощи, в часу и в получасьи, в пути и дороженьке, во сне и наяву – укрыт от силы вражия, от нечистых духов, сбережен от смерти напрасной, от горя, от беды, сохранен на воде от потопления, укрыт в огне от сгорения. А придет час твой смертный, и ты вспомяни, мое дитятко, про нашу любовь ласковую, про наш хлеб-соль роскошный, обернись на родину славную, ударь ей челом седмерижды семь, распростись с родными и кровными, припади к сырой земле и засни сном сладким, непробудным.

А будь мое слово сильнее воды, выше горы, тяжелее золота, крепче горючего камня Алатыря, могучее богатыря. А кто вздумает моего дитятку обморочить и узорочить, и тому скрыться за горы Араратские, в бездны преисподние, в смолу кипучую, в жар палючий. А будут его чары – ему не в чары, морочанье его не в морочанье, узорчанье его не в узорчанье.

4. Заговор охотника на постановных клетях для зайцев

Встаю я, раб такой-то, засветло, умываюсь ни бело, ни черно, утираюсь ни сухо, ни мокро. Иду я из дверей в двери, из ворот в вороты, в чисто поле, к лесу дремучему, а из леса дремучего бегут ко мне навстречу двадцать сатанаилов, двадцать дьявоилов, двадцать леших, двадцать полканов – все пешие, все конные, все черные, все белые, все высокие, все низкие, все страшные, все робкие: стали предо мною те сатанаилы, те дьявоилы, те лешие, те полканы, стали на мою услугу и подмогу. Подите вы, сатана-илы, дьявоилы, лешие и полканы – в такой-то – остров, пригоните русаков и беляков на мои клевы поставные: сумеречные, вечерние, ночные, утренние и полуденные.

Пригоните, остановите и в моих клетях примкните.

5. Заговор на путь-дороженьку

Еду я из поля в поле, в зеленые луга, в дольные места, по утренним и вечерним зорям; умываюсь медяною росою, утираюсь солнцем, облекаюсь облаками, опоясываюсь чистыми звездами. Еду я во чистом поле, а во чистом поле растет одолень-трава. Одолень-трава! Не я тебя поливал, не я тебя породил; породила тебя мать-сыра земля, поливали тебя девки простоволосые, бабы-самокрутки. Одолень-трава! Одолей ты злых людей: лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили. Отгони ты чародея, ябедника. Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды. Иду я с тобою, одолень-трава, к Океан-морю, к реке Иордану, а в Океан-море, в реке Иордане лежит бел-горюч камень Алатырь. Как он крепко лежит предо мною, так бы у злых людей язык не поворотился, руки не подымались, а лежать бы им крепко, как лежит бел-горюч камень Алатырь. Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца, во всем пути и во всей дороженьке.

6. Заговор на укрощение гнева родимой матушки

На велик день я родился, тыном железным оградился и пошел я к своей родимой матушке. Загневилась моя родимая родушка, ломала мои кости, щипала мое тело, топтала меня в ногах, пила мою кровь. Солнце ясное, звезды светлые, небо чистое, море тихое, поля желтые – все вы стоите тихо и смирно; так была бы тиха и смирна моя родная матушка по вся дни, по вся часы, в нощи и полу-нощи. Как пчела поноску носит, так бы родимая матушка плодила добрые словеса за меня, своего родного сына. Как воск тает и горит от лица огня, так бы горело и таяло сердце моей родимой матушки. Как лебедь по лебедке тоскует, так бы моя родимая матушка тосковала по мне, своем родном сыне. Как студенец льет по вся дни воду, так бы текло сердце родимой матушки ко мне, своему родному сыну. Как дверь к косяку притворяется, так бы мои словеса к родимой матушке притворялись, по вся дни, по вся часы, во дни и нощи, в полдень и полночь.

7. Заговор на укрощение злобных сердец

Сажусь в сани, крытые бобрами, и соболями, и куницами. Как лисицы и куницы, бобры и соболи честны и величавы между панами и попами, между миром и селом; так мой нарожденный сын был бы честен и величав между панами и попами, между миром и селом. Еду на гадине, уж погоняет, а сам дюж, у панов и судьев полон двор свиней, и я тех свиней переем. Суд судом, век веком! Сею мак. Разыдутся все судьи, а тыя сидят, что меня едят. Меня не съедят; у меня медвежий рот, волчьи губы, свиные зубы. Суд судом, век веком! Кто мой мак будет подбирать, тот на меня будет суд давать. Спрячу я свой мак в железную кадь, а брошу кадь в Океан-море. Океан-море не высыхает, кади моей никто не вынимает, и маку моего никто не подбирает. Суд судом, век веком! Замыкаю зубы и губы злым сердцам, а ключи бросаю в Океан-море, в свою железную кадь. Когда море высохнет, когда мак из кади поедят, тогда мне не бывать. Суд судом, век веком!