Полная версия
В этот миг оператор «Пресса» рванул рычаг. Иглы, уже вживленные в мужчину ранее, вспыхнули багровым светом. На медной пластине в слоте его аппарата начала проявляться гравюра – хаотичная, резкая, пульсирующая тень, пытающаяся сжаться в комок. Страх Смерти.
Тем временем, женщина у основного «Фотографа» нашла последние силы. Ее глаза, полные слез и боли, метнулись к своему истекающему ужасом товарищу. И в них вспыхнуло нечто большее, чем ее собственная боль. Ярость. Бессильная, сжигающая, направленная на мучителей. Ярость за себя, за него, за всю несправедливость этого ада.
– УБЛЮДКИ! – вырвалось у нее хрипло, с кровавой пеной на губах.
Оператор в маске с прицелом аж подпрыгнул на стуле.
– Вот! Лови! Пик! – завопил он, крутя регуляторы до упора. Аппарат завизжал, как раненый зверь. Кабели натянулись, будто высасывая душу. На серебряной пластине (они решили рискнуть, видя силу эмоции) в его слоте начала стремительно проявляться гравюра – нечто вроде стилизованного взрыва, клубка острых шипов, рвущегося изнутри наружу. Ярость Бессилия. Чистая, сильная, но отравленная горечью.
Артос невольно зажмурился. Он не мог больше этого выносить. Он повернулся, чтобы уйти, раствориться в переулках, пока его не заметили. Но его нога наступила на что-то хрупкое в куче мусора. Раздался громкий хруст.
Один из «Молотобойцев», стоявший на периферии с пневмоперфоратором в руках, резко повернул голову. Его маска с оскаленным фильтром уставилась прямо в тень, где прятался Артос.
– Эй! Шпион! – зарычал он, голос искаженный респиратором. – Там кто-то есть!
Артос не стал ждать. Он рванул с места, ныряя в ближайший темный проход между лачугами. За его спиной раздался рев:
– Держи его! Не уйдет!
В воздух свистнула дубинка, пролетела мимо, угодив в ржавую бочку с оглушительным лязгом. За Артосом грохнули тяжелые сапоги. Не один, не два – целая группа. «Молотобойцы» бросились в погоню, как свора голодных псов.
Переулок был узким, темным, заваленным хламом. Артос бежал, спотыкаясь о разбитые кирпичи и гниющие доски, сердце колотилось, как паровой молот. Он слышал тяжелое дыхание и ругань преследователей. Где-то рядом шипел пар из лопнувшей трубы, создавая дымовую завесу. Он нырнул в нее.
– Вижу! Вон он! – раздался крик совсем близко.
Артос свернул за угол и уперся в тупик. Груда металлолома и мусора перекрывала проход. Над ним – пожарная лестница, ведущая на крышу одноэтажной развалюхи. Ржавая, шаткая. Шанс.
Он вцепился в холодные, скользкие перекладины и полез вверх. Металл скрипел и прогибался под его весом. Снизу уже показались фигуры в кожаных фартуках и страшных масках.
– На крышу лезет! Огонь!
Раздался резкий хлопок пневматики, и что-то просвистело мимо уха Артоса, оставив царапину на ржавой балке. Он взобрался на крышу – плоскую, покрытую гудроном и осколками черепицы. Прыжок! На соседнюю крышу, пониже. Он покатился по ней, едва удерживаясь на скользком скате. Сзади раздались крики – «Молотобойцы» тоже полезли на лестницу, но их тяжелое снаряжение и броня замедляли их.
Артос спрыгнул вниз, в узкий дворик, забитый пустыми бочками. Он мчался через него, ныряя под низко нависающие трубы парового отопления, из которых сочился горячий конденсат. Погоня не отставала. Где-то впереди слышался шум воды – сточная канава!
Он выскочил на набережную канавы – широкой, зловонной реки из нечистот и промышленных отходов, покрытой маслянистой пленкой. Через нее был переброшен шаткий деревянный мостик. Артос бросился к нему.
БА-БАХ!
Мощный удар паровой кувалды одного из «Молотобойцев», успевшего приблизиться, пришелся по перилам мостика рядом с ним. Дерево треснуло и разлетелось щепками. Артос потерял равновесие, его качнуло к краю. Зловонные брызги канавы окатили его лицо и одежду. Он едва удержался, ухватившись за уцелевшую балку.
– Бери его! – орал преследователь, замахиваясь для нового удара.
Артос не раздумывал. Он отпустил балку и нырнул вниз, в черную, маслянистую жижу канавы. Холод и невыносимая вонь обрушились на него. Он погрузился с головой, ощущая, как липкая гадость затекает в рот и нос. Он отчаянно забился, вынырнул, отплевываясь. Течение было слабым, но вязким.
– Утонет, гад! Или сдохнет от дерьма! – услышал он сверху хриплый смех.
Но Артос не собирался умирать. Он видел впереди, метрах в двадцати, темный провал – сток, уходящий под здание. Он поплыл, вернее, загребая руками вязкую жижу, пытаясь двигаться к нему. За спиной раздались еще выстрелы из пневматики, но пули шлепались в воду далеко позади. «Молотобойцы» не стали лезть в канаву.
Артос доплыл до стока – круглой, ржавой трубы диаметром чуть больше метра. Из нее с бульканьем вытекали струи еще более густой жидкости. Он втянул воздух и нырнул в темноту.
Тьма. Давящая, абсолютная. Вонь стала невыносимой. Он плыл на ощупь, отталкиваясь от слизистых стенок, чувствуя, как что-то мягкое и скользкое цепляется за одежду. Мысли путались от нехватки воздуха и ужаса. Только инстинкт толкал его вперед.
Вдруг впереди забрезжил слабый свет. Он плыл к нему из последних сил. Свет усиливался. Воздух стал чуть менее спертым. Он вынырнул в небольшом подземном резервуаре, куда сходилось несколько стоков. Свет лился из решетки в потолке. Артос ухватился за ржавую лестницу, ведущую вверх, к решетке, и, кашляя и давясь, выбрался из жижи. Он лежал на холодном бетоне, дрожа всем телом, покрытый черной слизью и неописуемой грязью. Он был жив. Но ужас погони и канавы впился в него глубже любой иглы.
Он перевернулся на спину, глотая воздух. Его рука судорожно сжимала посох, который он чудом не выпустил. И тут он почувствовал что-то твердое и острое, впившееся ему в ладонь сквозь перчатку. Он разжал пальцы. Среди грязи и слизи на его ладони лежал обломок. Не шестеренка. Кусочек корпуса какого-то прибора. Темный металл, возможно, тот же обсидианированный сплав. На нем, несмотря на грязь, был виден выгравированный символ. Перевернутая капля с трещиной. Тот же знак.
Он поднял обломок к свету, падающему сквозь решетку. Рядом с символом была нацарапана крошечная, едва заметная буква. «К».
Артос медленно сел. Кашель снова схватил его за горло. Он был грязен, вонюч, измотан до предела. Он только что чудом избежал смерти от рук «Кузницы». Но в его глазах, помимо усталости и отвращения, горел новый огонь. «К». Кузница? Или что-то еще? Но символ связывал «Хроникёров», их изысканную жестокость, и этот ад наяву. И связь эта вела куда-то в самое сердце тьмы, туда, где ковались не только медные и серебряные кошмары, но, возможно, и та самая платиновая синтетика. Он выжил. И игра только что стала смертельно опасной. Но он не мог остановиться. Не теперь.
Глава 3: Шепот Хроникёров
Вода из уличной колонки была ледяной и ржавой, но Артос не обращал внимания. Он стоял в тени арки, ведущей из зловонных недр канализации в чуть менее мрачный, но не менее опасный район – «Серебряные Набережные». Смывая с себя липкую черную жижу «Медного Горла», он чувствовал, как холод проникает глубже кожи. Холод канавы. Холод страха. И новый, пронизывающий холод обретенного знания. Обсидианированный обломок с перевернутой каплей и буквой «К» лежал завернутым в тряпицу в самом потайном кармане, жгучим талисманом безумия этого мира.
Он вытер лицо грубым рукавом куртки, теперь окончательно испорченной. В кармане жалко позвякивали несколько медных монет – вся его наличность, не считая серебряной карманных часов с крошечной гравюрой мимолетной радости на крышке (топливо для их хода), подарок от Верроккьо за годы верной службы. На «Серебряных Набережных» этого было недостаточно даже для чашки самого дешевого чая. Но ему и не нужен был чай. Ему нужен был вход. Вход в мир, откуда пришла та серебряная гравюра отчаяния и где, возможно, скрывался ключ к символу «К».
Обломок из канализации и найденный у «Кузницы» указывали на связь. Связь между грубым насилием Молотобойцев и изощренной жестокостью «Хроникёров Тишины». Буква «К» могла означать «Кузницу», но интуиция шептала – нет. Это было слишком просто. Слишком… грубо. «Хроникёры» никогда не оставили бы такой явный след. «К» было чем-то иным. Или кем-то. И этот кто-то, возможно, стоял над обеими организациями, как кукловод над марионетками.
Его путь лежал в «Квартал Зеркальных Шпилей». Анклав старой аристократии и новой денежной элиты, чьи особняки, стилизованные под готику и барокко, отражались в мутных водах канала, словно в гигантских, искаженных зеркалах. Здесь воздух был чище, благодаря мощным паровым фильтрам, работавшим на серебряном конденсате, но от этого не легче дышалось. Воздух был пропитан другим – скукой, пресыщенностью и тонким, едва уловимым запахом озона и чужих страданий, тщательно замаскированным духами и воском.
Артос знал, куда идти. «Салон Мадам Дюлак». Место, известное среди нейтральных оценщиков и осторожных коллекционеров как точка контакта с «Хроникёрами» для особых, деликатных заказов. Мадам Дюлак сама была загадкой – бывшая оперная дива, чья карьера оборвалась загадочным образом. Говорили, она потеряла не голос, а что-то гораздо более важное, и теперь находила утешение в организации чужих страданий.
Перевоплощение требовалось радикальное. Артос нашел жалкую лавчонку подержанной одежды на границе районов. За последние медяки он приобрел кое-что: поношенный, но чистый сюртук темно-синего сукна, чуть потрепанную крахмальную сорочку, галстук-бабочку цвета старого вина и цилиндр с чуть помятыми полями. Ничего роскошного, но достаточно респектабельного для скромного оценщика, ищущего работу. К счастью, его лицо, после тщательного умывания, еще сохраняло черты профессионала, а не беглеца из канализации. Он спрятал дубовый посох с клинком в укромном уголке под мостом – здесь оружие выдало бы его сразу.
«Салон Мадам Дюлак» располагался в изящном особняке с остроконечными шпилями, увенчанными крошечными, вечно вращающимися зеркальными шарами, отражавшими унылый свет сквозь смог. Окна были высокими, стрельчатыми, с витражами, изображавшими не святых, а абстрактные геометрические узоры, сливающиеся в гипнотические картины при взгляде подолгу. Дверь – тяжелое дубовое полотно с медной ручкой в виде стилизованного пера.
Артос глубоко вдохнул, вживаясь в роль. Он не Артос Вейл, беглец, ищущий правду. Он Арнольд Верн, скромный независимый оценщик гравюр, специализирующийся на… психологической аутентичности. Выдумка, но основанная на его реальных навыках с Рефрактометром. Он потрогал карман, где лежали его настоящие документы оценщика Верроккьо – они могли пригодиться, но показывать их было опасно. Лучше блеф.
Он дернул ручку-перо. Раздался негромкий, мелодичный звон колокольчика. Дверь открылась бесшумно. В проеме стояла горничная. Но какая! Ее лицо было абсолютно бесстрастным, словно маска из фарфора. Глаза – большие, слишком блестящие, смотрели сквозь него. Одета в строгое черно-белое платье без единой складки. На шее – тонкий серебряный ошейник с крошечным, мерцающим голубым огоньком кристаллом. Артос почувствовал легкий озноб. Это был не просто слуга. Это был артефакт. Возможно, продукт «Хроникёров» – эмоционально нейтрализованный человек. Пустая оболочка для безупречного сервиса.
– Господин? – голос был ровным, без интонаций, как тиканье метронома.
– Арнольд Верн, – представился Артос, стараясь звучать слегка подобострастно. – Независимый оценщик эмоциональной аутентичности. Я слышал, мадам Дюлак иногда нуждается в экспертизе… деликатных приобретений. Я предлагаю свои скромные услуги.
Фарфоровая горничная молча смотрела на него несколько секунд. Слишком долго. Ее глаза, казалось, сканировали его, отмечая малейшую деталь – потертости на сюртуке, тень усталости под глазами, едва уловимый, но, возможно, не смытый до конца запах канализации? Артос заставил себя улыбнуться нервно.
– Пожалуйста, подождите, – наконец произнесла она и отступила, жестом приглашая войти.
Холл салона ошеломил. Не роскошью, а стерильностью. Белоснежные мраморные полы, стены, выкрашенные в холодный серо-голубой цвет. Минимум мебели – несколько изящных кресел из хромированного металла и белой кожи, похожих на хирургические кресла. Ни картин, ни гобеленов. Только на стенах – встроенные ниши, подсвеченные мягким голубым светом. В каждой нише, как священная реликвия, покоилась на бархатной подушке серебряная гравюра. Они были видны, но рассмотреть детали издалека было невозможно. Воздух вибрировал от едва слышного гудения скрытых механизмов и… тишины. Гнетущей, абсолютной тишины. Даже шаги Артоса по мрамору казались кощунственно громкими. Здесь не было места суете или живым эмоциям. Здесь царил холодный порядок и замерзшие страдания.
Фарфоровая горничная бесшумно скользнула по залу и исчезла за одной из белых дверей. Артос остался один. Его взгляд скользил по гравюрам в нишах. Даже без Рефрактометра он чувствовал их ауру. Одна изображала одинокую фигуру на бесконечной ледяной равнине. Другая – песочные часы, где песок застыл намертво. Третья – раскрытую книгу с абсолютно белыми страницами. Все – шедевры тоски, одиночества, экзистенциального ступора. Подлинность не вызывала сомнений. И чистота… почти пугающая. Работа «Хроникёров». Их визитная карточка.
– Месье Верн? – Голос заставил Артоса вздрогнуть. Он обернулся.
Мадам Дюлак. Она стояла в дверном проеме, откуда вышла горничная. Высокая, худая, как журавль. Платье – струящееся, цвета мертвенно-бледного серебра, подчеркивающее ее белизну. Волосы, когда-то вероятно огненно-рыжие, теперь были убраны в строгий, гладкий пучок цвета платины. Лицо – маска безупречного макияжа, скрывающая возраст и эмоции. Но глаза… Глаза были живыми. Слишком живыми. Глубокими, темно-синими, как омут. В них таилось что-то ненасытное, жадно-любопытное, что контрастировало с ледяной внешностью. В руках она держала веер из перламутровых пластин, но не обмахивалась им, а лишь слегка постукивала им по ладони. На ее запястье сверкал браслет – тончайшая серебряная цепь, на которой висела крошечная, идеально выполненная серебряная гравюра. Артос не разглядел сюжет, но почувствовал слабый импульс… скуки. Высшей, изысканной скуки.
– Мадам, – поклонился Артос. – Благодарю за прием. Ваш салон… впечатляет.
– Пустота впечатляет лишь тех, кто боится ее заполнить, месье Верн, – ее голос был низким, бархатистым, как шелест шелка по мрамору. Она подошла ближе. Артос почувствовал легкий аромат – ледяные лилии и что-то металлическое. – Вы говорите об аутентичности. Любопытно. Большинство оценщиков меряют лишь силу. Как вы измеряете… подлинность чувства?
Артос заставил мозг работать на пределе. Он вспомнил показания Рефрактометра, тысячи спектров.
– Сила – лишь амплитуда волны, мадам, – начал он, стараясь звучать уверенно. – Подлинность – это чистота спектра. Отсутствие «шума». Гармония или дисгармония обертонов. Страх, смешанный с гневом, дает один рисунок. Страх, рожденный безысходностью – совсем иной, более… глубокий. Более ценный для знатока. – Он кивнул в сторону ниш. – Ваша коллекция – тому подтверждение. Чистота отчаяния здесь… безупречна.
Темно-синие глаза мадам Дюлак сверкнули едва уловимым интересом.
– Безупречна? – она слегка приподняла бровь. – Вы льстите, месье Верн. Или провоцируете? Ничто человеческое не безупречно. Всегда есть изъян. Трещинка в зеркале души. Наша задача – найти ее… или создать идеальную иллюзию безупречности.
Она повернулась и пошла по залу, ее серебряное платье шелестело. Артос последовал за ней.
– У меня есть… проект, – продолжила она, не оборачиваясь. – Молодая особа. Талантливая художница. Люсиль. Ее восприятие мира… уникально. Чисто. Как незамутненный кристалл. Но жизнь, увы, стремится замутнить любой кристалл. Наш заказчик желает сохранить эту чистоту. Запечатлеть момент… преломления. Перехода от светлой надежды к абсолютному пониманию тщетности всего. Чистую, кристаллизованную потерю веры. В искусство. В людей. В саму жизнь. Серебро, разумеется. Но высшей пробы. – Она остановилась перед одной из ниш, где в голубом свете покоилась гравюра: одинокая лодка на абсолютно гладком, черном как смоль озере. – Подобную. Но сильнее. Глубже.
Артоса сковал ледяной ужас. Они не просто мучили жертву. Они ставили эксперимент. Доводили талантливого, чувствительного человека до края, чтобы запечатлеть момент краха его души. «Сохранение чистоты» через ее уничтожение.
– Звучит… сложно, – произнес он, с трудом сохраняя ровный тон. – Требует деликатности и глубокого понимания психологии субъекта. Для точной оценки аутентичности результата мне потребовалось бы… наблюдение. Косвенное. Понимание контекста. Чтобы отделить истинное отчаяние от театрального жеста.
Мадам Дюлак медленно повернулась к нему. Ее взгляд был теперь тяжелым, изучающим.
– Наблюдение, месье Верн? – она слегка постучала веером по ладони. – Или любопытство? Вы не первый, кого привлекают наши методы. Но любопытство… опасная роскошь. Оно может оставить шрамы. Глубже тех, что оставляют иглы «Кузницы». – Она произнесла название конкурентов с легким, брезгливым пренебрежением.
– Я профессионал, мадам, – парировал Артос. – Я оцениваю эмоцию в металле, а не процесс ее извлечения. Но чтобы оценить вино, иногда полезно знать почву, на которой рос виноград.
Уголки губ мадам Дюлак дрогнули в подобии улыбки.
– Философично. И… нагло. Возможно, вы правы. Заказчик требователен. Он желает гарантий подлинности. – Она сделала паузу, словно взвешивая риски. – Люсиль работает в студии на верхнем этаже. Она создает… последнюю работу. Фреску. «Рай, который мы потеряли». Иронично, не правда ли? Вы можете наблюдать. Через систему зеркал. Без прямого контакта. Одно условие – абсолютная тишина. Любой звук, любое вторжение может нарушить хрупкий процесс созревания нужного чувства. Понятно?
– Совершенно, мадам, – кивнул Артос, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.
Фарфоровая горничная, появившаяся словно из воздуха, провела Артоса через лабиринт белых коридоров. Стены здесь были тоже голубовато-серыми, полы бесшумно поглощали шаги. Они поднялись по узкой винтовой лестнице из полированного металла. Горничная остановилась перед неприметной дверью, обитой звукопоглощающим материалом. Она открыла ее, впуская Артоса в крошечную, темную комнату – смотровую будку. Внутри стоял единственный стул и… сложная система зеркал и линз из «слезного кварца», встроенная в стену. Они давали обзор на просторную, залитую холодным северным светом мастерскую этажом ниже.
Артос прильнул к окуляру.
Люсиль. Она сидела спиной к нему на складном табурете перед огромной, полузаконченной фреской, покрывавшей всю стену. Фреска изображала идиллический сад – яркие цветы, лазурное небо, смеющихся детей. Но краски казались… слишком яркими. Наивными. Почти кричащими о фальши. Сама Люсиль была худой, почти прозрачной. Русые волосы спадали неопрятными прядями. Она была одета в простую серую блузу, запачканную красками. Руки, держащие кисть, дрожали. Она не рисовала. Она сидела, сгорбившись, уставившись на один конкретный участок фрески – на изображение молодого человека с добрым лицом, протягивающего цветок. Глаза Люсиль были огромными, запавшими, полными такой невыносимой муки, что Артос невольно отпрянул от окуляра. Те же глаза, что на серебряной гравюре из Верроккьо! Та же бездна отчаяния! Это была она? Жертва с той карточки?
Он снова посмотрел. Люсиль подняла кисть, ткнула ею в палитру, но так и не коснулась холста. Кисть выпала у нее из пальцев, упав на пол беззвучно – комната была звуконепроницаема. Она схватилась за голову руками, ее плечи затряслись от беззвучных рыданий. Артос видел, как по ее тонкой шее бегут судороги. Это был не просто страх или боль. Это было крушение всего мироздания. Потеря веры в любимого человека? В свое искусство? В смысл существования? Методы «Хроникёров» сработали. Они изолировали ее, лишили опоры, возможно, раскрыли какую-то ужасную правду, и теперь наблюдали, как ее душа медленно умирает, созревая для идеальной гравюры.
Вдруг Артос заметил детали. На стенах студии, помимо фрески, были едва заметные панели. В них – крошечные отверстия. Вентиляционные решетки? Слишком много и расположены странно. На потолке – необычные светильники, излучавшие не просто свет, а едва уловимые пульсирующие узоры, видимые только боковым зрением. Аппарат «Хроникёров» здесь не стоял в углу. Он был встроен в саму комнату. Стены, свет, воздух – все было частью машины, медленно выжимающей нужную эмоцию. Иглы вонзятся в нужный момент, когда отчаяние достигнет абсолютного, немого пика.
Его охватила ярость. Холодная, острая. Он хотел разбить эту зеркальную систему, ворваться туда, вытащить Люсиль из этого ада тишины… Но он был здесь под прикрытием. Один. Любой шум – и фарфоровая горничная, или кто похуже, появится мгновенно. А Люсиль… даже если бы он смог ее вытащить, что потом? Ее душа была уже сломана. «Хроникёры» сделали свое дело мастерски.
Внезапно его взгляд упал на мольберт в углу студии. На нем стоял незаконченный портрет. Мужчина в дорогом сюртуке, с аристократическими чертами лица, холодными глазами и… знакомым ему выражением циничной скуки. Артос замер. Он видел этого человека! В «Клубе Последнего Вздоха», на одной из тех редких аукционных вечеринок для сливок общества, куда его иногда приглашали как оценщика Верроккьо. Лорд Кассиус Вэйн. Один из самых богатых и влиятельных людей в городе. Покровитель искусств. Коллекционер редких гравюр. Заказчик? Или нечто большее?
И тут Артос увидел его. На лацкане идеально сшитого сюртука на портрете, едва намеченном углем, но уже узнаваемом, был изображен крошечный значок. Стилизованная буква «К», выполненная в виде изящного вензеля. И под ней – крошечная перевернутая капля с тонкой трещиной. Тот же символ! Кассиус Вэйн! «К» – это Кассиус!
Ледяная волна прокатилась по спине Артоса. Заказчиком этой пытки, этой охоты за чистейшим отчаянием Люсиль был лорд Вэйн. Человек, чье имя открывало любые двери. Человек, возможно, стоящий за войной «Кузницы» и «Хроникёров». Человек, которого он подозревал в причастности к исчезновению Элис! Все сходилось!
Он слишком громко вдохнул от потрясения. Звук был едва слышным, но в гробовой тишине смотровой будки он прозвучал как выстрел.
В зеркале, отражавшем дверь мастерской Люсиль, Артос увидел движение. Дверь приоткрылась бесшумно. В проеме стояла не фарфоровая горничная. Стоял мужчина. Высокий, худощавый, в безупречном черном костюме. Его лицо было аскетичным, бледным. Волосы – темные, гладко зачесанные. Но глаза… Глаза были скрыты за очками со стеклами цвета дымчатого кварца. В руках он держал не оружие, а тонкий, похожий на стило серебряный стержень. Он не смотрел на Люсиль. Его взгляд, казалось, сквозь зеркала и стены, был устремлен прямо на Артоса в смотровой будке. На его губах играла едва уловимая, ледяная улыбка. Один из «Тихих Агентов» «Хроникёров». Они были легендой. Тени, умеющие проникать везде и устранять проблемы без шума, оставляя лишь ощущение… пустоты.
Артос понял – его обнаружили. Игра в наблюдателя закончилась.
Он резко отпрянул от окуляра. Надо было бежать. Сейчас же! Он бросился к двери будки. Она была заперта. Снаружи.
Сердце Артоса бешено заколотилось. Он оглянулся. В будке не было другого выхода. Только система зеркал… и вентиляционная решетка под потолком, слишком маленькая для человека. Ловушка.
За дверью послышался тихий, металлический щелчок. Как взвод курка бесшумного пистолета. Или включение какого-то устройства. Воздух в будке вдруг стал… гуще. Холоднее. Артос почувствовал странное давление в висках, легкое головокружение. Нарастающее чувство беспричинной тревоги. Он вспомнил рассказы о методах «Хроникёров». Они могли влиять на разум на расстоянии. Инфразвуком? Пси-излучателями, встроенными в здание? Они не стали бы пачкать руки. Они просто… довели бы его до срыва здесь и сейчас, превратив в еще один экспонат для своей коллекции.
Артос нащупал в кармане свой единственный шанс – серебряные часы с гравюрой мимолетной радости. Топливо. Он сорвал крышку, обнажив крошечный, пульсирующий теплым светом кристаллик конденсата внутри механизма. Радость. Пусть слабая, пусть мимолетная – но противоположность тому, что пытались навязать ему «Хроникёры». Он сжал часы в кулаке, чувствуя слабый, но реальный импульс тепла, волну надежды, столь знакомую по тысячам оценок. Он сосредоточился на ней. На воспоминании о редком солнечном дне в детстве, о смехе Элис…
Давление в висках ослабело. Тревога отступила на шаг. Этого было мало, но достаточно, чтобы действовать. Он снял цилиндр и с силой швырнул его в сложную систему зеркал и линз.
