Житие Федора Абрамова

В том страшном году, когда «жизнь корежила людей, как огонь бересту», в жизни двенадцатилетнего веркольского подростка, перед которым, кажется, навсегда захлопнулась дверь в другую жизнь, и возникла тетушка Иринья – «великая праведница, вносившая в каждый дом свет, доброту, свой мир. Единственная, может быть, святая, которую в своей жизни встречал на земле» Федор Абрамов.

Не менее глубокими были и переживания, связанные с осознанием милосердия, которое несло православие. Эти ощущения тоже навсегда запечатлелись в Абрамове:

«Мария Тихоновна сидела напротив меня, задумавшись и подперев щеку рукой. Широкое, скуластое лицо ее окутывал полумрак (свет для уюта пригасили), и я залюбовался ее прекрасными голубыми глазами…

Где, где я видел раньше эти глаза – такие бездонные, кроткие и печальные? На старинных почерневших портретах? Нет, нет. На иконе Богоматери, которую больше всего любили и почитали на Руси и которую я впервые увидел на божнице у тетушки Ириньи»[17]…

От рук тетушки Ириньи – она в отличие от матери была большой любительницей книг – и «вкусил» двенадцатилетний подросток настоящей духовной пищи.

«Тетушка, конечно, у меня была очень религиозная, староверка. И она была начитанна, она прекрасно знала житийную литературу, она любила духовные стихи, всякие апокрифы. И вот целыми вечерами, бывало, люди слушают, и я слушаю, и плачем, и умиляемся. И добреем сердцем. И набираемся самых хороших и добрых помыслов. Вот первые уроки доброты, сердечности, первые нравственные уроки – эти уроки идут от моей незабвенной тетушки Ириньи»[18].

Возможно, тогда, когда высыхали слезы умиления, когда добрело окаменевшее сердце, и вспомнилось Федору Абрамову его младенческое желание стать похожим на праведного отрока Артемия Веркольского.

6

Четверть века спустя, летом 1958 года доцент Ленинградского государственного университета Федор Александрович Абрамов запишет на Пинеге рассказ местного старожила Максима Матвеевича:

«Был у Матвея Малого отрок 12‐летний – Артемий. Как заиграют в гармонь – под жернов заползал. Не любил бесовского веселья.

Поехал боронить – гром страшенный пал…

А тогда приказ, кого громом убьет – не хоронить. Сделали обрубку, положили, сверху прикидали хворостом, тоненькими кряжишками, чтобы не гнило. Так и похоронили.

Через 33 года псаломщик видит – свечка горит, все горит.

Приехал князь из государственной фамилии, освидетельствовали: тело нетленно… Народ стал стекаться. Купцы. Хромы, слепы прозревали. Богомольцев, бывало, пойдешь в Сямженьгу за сеном, штук по 30 идут с котомочками зыряне.

В гражданскую войну Щенников да Кулаков серебро содрали.

Аникий пел: святые праведные Артемий, помилуй нас. Смотри, старик: угли одни.

А разве покажется Артемий Праведный им?

Ушел, наверно, на Ежемень или в обрубку»[19].

В 1932 году, наверное, не было в Верколе человека, который не помнил бы, как разоряли монастырь. И об исчезнувших из раки мощах преподобного отрока, который ушел, наверно, на Ежемень или в обрубку, толковали не мало.

И получалось, что никогда еще не был праведный отрок Артемий столь близок веркольцам. Ведь коли в монастырской раке его не нашли, значит, он ушел куда-то, значит, он находится где-то, может, среди самих веркольцев…

Возможно, сам того не осознавая, двенадцатилетний Федор Абрамов жаждал и искал встречи со святым земляком, и в ожидании ее, сам стремился походить на праведного отрока.

7

В православной традиции слово «отрок» объясняется, как не имеющий права говорить…

Разумеется, ни один святой никогда не говорил о своей праведности, более того, многие из наших великих святых считали себя недостойными того почитания, которым окружали их богомольцы, тех Божественных Откровений, которые были дарованы им свыше.

И все же отроческое послушание не имеющего права говорить праведного Артемия наполнено особым сокровенным смыслом. Ведь значение этого послушания не только в том, чтобы не говорить о своей праведности, но и в том, чтобы не показывать, не обнаруживать ее перед другими.

И это отроческое послушание святой Артемий тоже исполнил.

А вот двенадцатилетний Федор Абрамов, как ни старался, сделаться похожим на святого праведного Артемия Веркольского не мог.

Другой путь был назначен ему Господом.

Федору Абрамову предстояло стать голосом Русской земли и пример великой святой праведности, явленный ему страшной осенью 1932 года, был только уроком.

Урок этот Федор Абрамов воспринял.

Долгие годы в кабинете писателя Федора Александровича Абрамова висела икона святого праведного Артемия, подаренная редактором газеты «Пинежская правда» Александром Ивановичем Калининым.

– Эта иконка для меня всех дороже! – иногда говорил Абрамов гостям[20].

Вполне возможно, что, глядя на образ двенадцатилетнего отрока, писатель вспоминал себя двенадцатилетнего.

Сохранилась фотография, сделанная в 1934 году в Карпогорах, когда Федор Абрамов уже учился в средней школе.

На обороте надпись «На память брату Василию от Абрамова. 10 февраля 1934», а на фотографии сам Федор Абрамов и его приятель Илья Воронин из деревни Покшенга в белой рубашке.

Поражает сходство сфотографированных мальчиков с отроком, изображенным на иконе. Если бы тринадцатилетний Федор Абрамов снял кепку, и вместе со своим товарищем возвел глаза к Небу, различить отроков и иконописный лик было бы почти невозможно. Поразительно, как точно в результате нехитрых компьютерных манипуляций совмещаются икона и фотография. Святой отрок Артемий и его пинежские земляки, вошедшие в отроческий возраст, легко соединяются друг с другом, словно их и не разделяют четыре столетия…

8

12 января 1933 года завершил работу объединенный пленум ЦК ВКП(б), принявший резолюцию о всеобщей чистке партии. В ходе ее 1 миллион 140 тысяч партийцев, связанных непосредственно с троцкистко-ленинской гвардией или подпавших под ее влияние, были лишены партийных билетов.

Затевая столь масштабную акцию, И.В. Сталин укреплял свою личную власть, но при этом в ходе чистки изгонялись из партии, а значит, и с должностей, те руководители, которые стремились уничтожить корневые основы русской жизни. На их место приходили люди, связанные с русским народом не понаслышке, а прямыми, родственными узами.

Маленькая карьера, которую удалось сделать в эти месяцы Николаю Александровичу Абрамову – крохотное движение в достаточно мощном, захватившем всю страну потоке.

Работая в леспромхозе, Николай Александрович – в Кушкополе у него было прозвище Коля Лыпыха[21] – вступил в партию и выдвинулся в счетоводы в Кушкопольском колхозе «Авангард».

Вероятно, его хлопоты и сыграли роль в зачислении Федора Абрамова посреди учебного года в пятый класс Кушкопольской школы.

Кое-что для спасения сыновей от колхозной неволи сделала и Степанида Павловна…

Об этом в наброске автобиографии, сделанном 31 января 1983 года, писал сам Федор Абрамов: «Не изведал радости колхозного труда. Мать в сельсовете. Неграмотная, а нюхом чула, что подвигаются времена, когда человек, поскрипывающий перышком – главная фигура».

9

Как вспоминают кушкопольские старожилы, поначалу будущий писатель жил в семье брата Николая. Коля Лыпыха занимал тогда с семьей большой двухэтажный дом.

Впрочем, вскоре Федор перебрался к тетушке Александре…

«Мы с Федей учились в Кушкополе в 5 классе, – вспоминала Татьяна Дмитриевна Дунаева. – Он сидел впереди меня, через парту. Бойко решал задачи, руку всегда поднимал первый. Кто хорошо учился в школе, тем вручали «ударные карточки», которые от руки печатал Федя, потому что почерк у него был красивый».

«Федор Абрамов был лучшим учеником школы, но с виду был неказистый, ходил вразвалку, – вспоминала Татьяна Дмитриевна Дунаева. – Мне посчастливилось сидеть с ним за одной партой. Он никогда не отказывал в помощи. И по арифметике хорошо понимал…»

Михаил Лукич Кокорин, который тоже учился с Федором Абрамовым в пятом классе, вспоминал, что «к урокам Федор относился хорошо. Слушал внимательно объяснение учителя, запоминал все с урока, потому что память была хорошая».

Еще запомнилось Михаилу Лукичу, как провожал он Федора Абрамова на майские праздники в Верколу.

«Перевез на осиновке, на веслышке, за реку, а потом пешком пошли»…

Глава вторая

На крутояре за церковью

Русскую почву усердно, столетиями засевали семенами христианства. А семена христианства так ли уж отличаются от семян марксизма? Нет, их нравственная основа одна и та же. Только марксизм обещает урожай скорый, в этой жизни, а христианство за ее пределами. И как же исстрадавшимся, измучившимся россиянам было не соблазниться, не воспринять в свое чрево семена, обещающие рай на этой земле?.. Общее – преодоление заземленности человеческого бытия, устремление к возвышенному, одухотворенность, вера… Вот почему я сперва был набожным христианином, а потом – большевиком.

Федор Абрамов. Черновые записи 1974–1976 гг.[22]

«Помню деревенское кладбище в жарком сосняке за деревней. Помню мать, судорожно обхватившую песчаный холмик с зеленой щетинкой ячменя. Помню покосившийся деревянный столбик с позеленевшим медным распятием и тремя косыми крестами, которыми мой неграмотный отец обозначил свои земные дела и дороги.

И, однако, не эта, не отцовская могила видится мне, когда я оглядываюсь назад.

Та могила совсем другая.

Красный деревянный столб, красная деревянная звезда, черные буквы по красному:

БЕЛОУСОВ АРХИП МАРТЫНОВИЧ

Ты одна из жертв капитала!

Спи спокойно, наш друг и товарищ

Сколько лет прошло с тех пор, как я впервые прочел эти слова, а они и сейчас торжественным гулом отзываются в моем сердце. И перед глазами встают праздники, те незабываемые красные дни, когда вся деревня – и стар и мал – единой сбитой колонной устремлялась к братской могиле на крутояре за церковью. По мокрому снегу, по лужам, спотыкаясь и падая на узкой тропе. И во главе этой колонны – мы, пионерия, полураздетая, вскормленная на тощих харчах первых пятилеток.

Но кто из нас посмел бы застонать, захныкать! Замри, стисни зубы! Ты ведь держишь экзамен. Экзамен на мужество и верность. Самый важный экзамен в твоей маленькой жизни…

Речь на могиле держал старый партизан.

Коряво, нескладно говорил. И я ничего не помню сейчас, кроме выкриков: «Смерть буржуазной гидре!», «Да здравствует мировой пожар Октября!» Но тогда… Как будоражили тогда эти выкрики ребячью Душу!

Не было солнца, валил мокрый снег, или хлестал дождь – в наших местах редко бывает тепло в Октябрьские и Майские праздники, – а мы стояли не шелохнувшись. Мы стояли, обнажив головы. Как взрослые. И мы не замечали ни мокрого снега, ни дождя. Нам сияло свое солнце – красная могила, осененная приспущенными знаменами» (выделено нами. – Н.К.)[23].

Под пение «Интернационала» разливалось в душе сияние красной могилы, гремел салют из дробовиков и наганов, и веркольские мальчишки, вздрагивая от грохота, всматривались восторженными глазами в дым, плывущий над головами, и словно переносились в те далекие вихревые годы и скакали вместе с Архипом Белоусовым в атаку…

«Во мне звучала музыка революции. И мысленно я видел Архипа Белоусова, не живого и не мертвого, а этакого былинного богатыря, на время заснувшего в своей могиле. И весь он с головы до пят покрыт знаменами, и красное сияние исходит от тех знамен, бьет мне в глаза»…

Рассказ «Могила на крутояре», цитаты из которого мы привели, написан Федором Абрамовым в середине шестидесятых и носит явно биографический характер.

Кое-какие детали изменены для увязки сюжета, но переживания героя подлинные. Они, как видно из сделанной 21 апреля 1956 года записи в «Дневнике», из пионерского отрочества, из комсомольской юности самого Федора Абрамова.

Для нас же этот рассказ ценен тем, что позволяет уяснить, как происходило превращение ребенка, мечтавшего стать похожим на святого праведного Артемия, и ставшего, по крайней мере внешне, похожим на него, в правоверного советского комсомольца.

1

«Выдвинулся» в эти годы и другой брат – Василий Александрович Абрамов, которого сам Федор Александрович назовет потом братом-другом.

После семилетней школы Василий Александрович Абрамов был направлен на курсы учителей, и в 1933 году (ему было 22 года) его приняли на работу сначала статистиком, а затем он стал инспектором школ в Карпогорском РОНО[24].

К брату Василию и переехал в 1934 году Федор Абрамов…

«Был мартовский воскресный, морозный и ясный, день 1934 года, – вспоминал писатель. – Четырнадцатилетний деревенский паренек, с холщовой котомкой за плечами, в которой вместе с бельишком была какая-то пара ячменных сухариков (тогда ведь была карточная система – 300 граммов хлеба на иждивенца!), в больших растоптанных валенках с ноги старшего брата, я впервые в своей жизни вступил в нашу районную столицу – Карпогоры.

Тогда это было обыкновенное северное село, но все мне казалось в нем удивительным: и каменный магазин с железными дверями и нарядной вывеской, и огромное, по моим тогдашним представлениям, здание двухэтажной школы под высоким, мохнатым от снега тополем, где мне предстояло учиться, и необычное для моей родной деревни многолюдье на главной улице»…

«Федор Абрамов пришел в нашу школу в середине учебного года, – подтверждает эти воспоминания классный руководитель П.Ф. Фофанова[25]. – Попал ко мне в класс. Был он маленьким, худеньким, очень скромным мальчиком. Одевался так же, как и все. Но его сразу заметили, так как он учился хорошо».

То ли перевод посреди учебного года, то ли пропущенные месяцы сказались на учебных успехах Федора Абрамова, но в его табелях за пятый, шестой классы мы находим – русский язык, биология, физкультура – тройки. Однако уже к седьмому классу Абрамов снова превращается в первого ученика: у него только три четверки, остальные – пятерки.

Когда летом 1935 года директор школы И.Г. Фофанов издавал приказ о премировании учащихся за хорошую учебу, первой в списке значилась фамилия ученика 7‐го «А» класса Федора Абрамова[26].

Сохранилась фотография лучших учеников Карпогорской средней школы. Во втором ряду третий слева – Федор Абрамов.

Еще сохранились воспоминания, что в седьмом классе Федор Абрамов прочитал свою первую книгу…

Несомненно, Федор Абрамов любил учиться, но кроме того – вот он высокий пафос времени первых пятилеток! – учиться хорошо было не просто почетно, но и выгодно.

Чтобы поощрить детей за успехи, в Карпогорской школе ежемесячно выплачивали столько рублей, сколько было отличных оценок, и учеба отличника Федора Абрамова становилась подспорьем семейному бюджету – в Карпогоры к этому времени, вырвавшись из колхозной неволи, перебралась вся семья Абрамовых…

Ульяна Александровна Абрамова вспоминала, что, когда в самом конце 1936 года она вышла замуж за Василия Александровича Абрамова, в семье были «мать, уже не работавшая в колхозе по состоянию здоровья, муж Василий, его сестра Мария – в то время она училась в педагогическом техникуме в Емецке, брат Федор, учившийся в восьмом классе Карпогорской средней школы».

Можно добавить тут, что еще один Абрамов – Николай Александрович (Коля Лыпыха) стал к тому времени секретарем Кушкопольской ячейки ВКП(б).

Ну, а сам Федор Абрамов в восьмом классе твердо возглавил список лучших карпогорских учеников.

2

Отнюдь не случайно переломные в жизни лучшего ученика Карпогорской школы совпадают с переломом в жизни всей страны.

Любопытно, что в те самые дни, когда Федор Абрамов вступал в 1936 году в комсомол, русский философ Георгий Федотов написал статью «СССР и фашизм».

«За последние годы социальное и идеологическое содержание сталинской диктатуры совершенно переродилось… – говорил он. – Национальное сознание в очень строгой и повышенной форме – национальной гордости и даже тщеславия – сменило прежний интернационализм»[27]…

Поразительно, насколько точно эмигрант Федотов понял смысл происходивших в СССР перемен. Человеконенавистнической идеологии «чудо-партии» Троцкого, Зиновьева, Бухарина и иже с ними, И.В. Сталин противопоставил традиционные идеи русской государственности.

У Федора Абрамова не найти столь четких и категоричных оценок, но читаешь его «Дневники» и видишь, что сформулированное Георгием Федотовым прозрение содержится в этих воспоминаниях на уровне ощущения совершающегося преображения жизни как воздух времени…

Именно в середине тридцатых, укрепляя свою власть от посягательств со стороны троцкистско-ленинской гвардии, И.В. Сталин как бы нечаянно сломал хребет большевистской русофобии.

Назовем несколько наиболее существенных на этом пути событий.

15 мая 1934 года вышло постановление СНК «О преподавании отечественной истории в школах СССР». Это была первая попытка вернуться к запрещенному наркомом А.В. Луначарским преподаванию истории с патриотических позиций.

1 декабря в Ленинграде, возле своего кабинета, в Смольном, в пять часов вечера Л.В. Николаевым был застрелен 48‐летний Сергей Миронович Киров (Костриков), и, воспользовавшись этим случаем, И.В. Сталин возложил моральную ответственность за убийство русофоба Кирова на еще больших русофобов Г.Е. Зиновьева (Апфельбаума) и М.Б. Каменева (Розенфельда). Вместе с руководителями Госплана и отраслевых Наркоматов: А.В. Герцберг, С.М. Гессен, Л.Я. Файвилович и другими они были арестованы. Всем им предъявили обвинение в организации московского центра, якобы организовавшего убийство С.М. Кирова.

1 января 1935 года отменили карточки на хлеб и муку, введенные в конце 1928 года. Тогда же восстановили празднование Нового года и возродили традицию новогодних елок, ранее осуждавшихся как «религиозный предрассудок».

7 марта вышел циркуляр об изъятии из библиотек сочинений Л.Д. Троцкого, Г.Е. Зиновьева и Л.Б. Каменева.

25 июня распустили Общество старых большевиков, выступавших против арестов «оппозиционеров», а 30 декабря отменили ограничения на поступление в вузы по социальному признаку.

12 июня 1936 года началось всенародное обсуждение новой Конституции СССР, а 19 августа 1936 года на Преображение Господне в Октябрьском зале Дома Союзов военная коллегия Верховного суда СССР приступила к слушанию дела Антисоветского троцкистско-зиновьевского центра. Перед судом предстали Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев, Г.Е. Евдокимов, И.Н. Смирнов, С.В. Мрачковский…

В ходе проходившего шесть дней суда все 16 обвиняемых признались в создании «террористического центра», связях с Л.Д. Троцким, участии в убийстве С.М. Кирова и подготовке заговора против И.В. Сталина и других руководителей государства. Все обвиняемые были приговорены к расстрелу.

Григорий Евсеевич Зиновьев (Радомысльский), который с революционным вдохновением проводил кровавый Красный террор в Петрограде, до последнего мгновения молил о пощаде. Сотрудникам НКВД пришлось нести Григория Евсеевича на расстрел на носилках.

14 ноября 1936 года «Правда» опубликовала постановление Комитета по делам искусства при СНК СССР о пьесе «Богатыри» Демьяна Бедного, поставленной в Московском камерном театре. Решено было снять эту гнусную русофобскую стряпню из репертуара.

Ну, а 5 декабря VIII Всесоюзный Чрезвычайный съезд Советов единогласно принял новую Конституцию СССР, которая впервые при советской власти хотя бы формально уравняла права русских людей с правами национальных меньшинств.

А еще была героическая эпопея спасения челюскинцев в 1934 году, когда страна узнала имена первых Героев Советского Союза, полярных летчиков. Еще открылась первая линия Московского метрополитена, еще развернулось небывалое стахановское движение…

Эти большие и малые события преображали отроческие идеалы юноши Федора Абрамова, наполняли их высоким пафосом…

3

Наиболее притягательным для Федора Абрамова становится в эти годы образ учителя.

И не просто учителя, а учителя народного…

«Никогда не забуду свою первую встречу с Учителем… – вспоминал он, будучи уже известным писателем. – Он не шел, он шествовал по снежному утоптанному тротуару, один-единственный в своем роде – в поскрипывающих на морозе ботинках с галошами, в темной фетровой шляпе с приподнятыми полями, в посверкивающем пенсне на красном от стужи лице, и все, кто попадался ему навстречу – пожилые, молодые, мужчины, женщины, – все кланялись ему, а старики даже шапку с головы снимали, и он, всякий раз слегка дотрагиваясь до шляпы рукой в кожаной перчатке, отвечал: «Доброго здоровья! Доброго здоровья!».

Такого я еще не видывал. Не видал, чтобы в наши лютые морозы ходили в ботинках, в шляпе, чтобы все от мала до велика так единодушно почитали человека.

Да, Алексей Федорович умел поддержать свое реноме народного учителя: самая обычная прогулка по райцентру у него превращалась в выход, но, конечно, великую любовь и уважение к себе моих земляков он снискал прежде всего своим беззаветным, поистине подвижническим служением на ниве народного просвещения.

Еще задолго до революции, окончив учительскую семинарию, он, наделенный незаурядными, а может быть, редкими, даже исключительными способностями, сознательно, по убеждению пошел, как говорили тогда, в народ, и вот свыше четверти века учительствовал у нас, на Пинежье, в одном из самых глухих районов Архангельской области.

Не буду говорить обо всем, что он сделал за свою жизнь…

Помимо чисто учительской работы, он еще многие годы занимался ликвидацией неграмотности среди взрослого населения, постоянно выступал с лекциями и беседами на самые разнообразные темы. А самодеятельный драмкружок при районном клубе? А первый струнный оркестр в райцентре? А школьный опытный участок, который долгие годы был рассадником агрономических знаний среди крестьян? Все это и еще многое, многое другое было делом рук его, Алексея Федоровича. Воистину он был первым воином и знаменосцем у нас, на Пинеге, того великого движения двадцатых-тридцатых годов, которое принято называть культурной революцией».

Алексей Федорович Калинцев, действительно, был поразительным человеком. Он преподавал ботанику и зоологию, химию и астрономию, геологию и географию, и даже немецкий язык, который он выучил самостоятельно, уже будучи стариком, выучил с единственной целью, чтобы дать первым выпускникам Карпогорской школы хоть какое-то представление об иностранном языке.

И как преподавал…

Поскольку учебников не хватало, он сам и писал конспекты для учеников…

«Чтобы понять, что это был за труд для нашего учителя, я должен заметить, что ему нелегко было выставлять даже отметки в классном журнале. Старая, пораженная ревматизмом рука его при этом тряслась (я и сейчас, спустя сорок лет, слышу это потрескивание пера в напряженной тишине затаившего дыхание класса), подслеповатые, близорукие глаза только что не бороздили лист бумаги, и всегда сияющая, словно излучающая свет его лысина становилась малиновой от натуги. И вот как, когда, каким образом этот полуинвалид-старик мог написать конспект очередного раздела учебника, который мы проходили, да еще не в одном экземпляре, а в двух-трех, да с рисунками, это для меня и доселе остается загадкой»[28].

Любопытно, что именно от народного учителя, Алексея Федоровича Калинцева, и получил будущий писатель первую прививку от разрушающего душу яда интернационализма…

В 1936 году, когда началась война в Испании, в Карпогорской школе писали сочинение на свободную тему. Федор Абрамов создал тогда поэму в прозе, в которой воспел подвиги интербригадовцев, ведущих воздушные бои над Гвадалахарой и Мадридом.

Алексей Федорович, прочитав этот шедевр, сказал будущему писателю: «Лучше пиши о том, что знаешь».

4

Забегая вперед, скажем, что судьба Алексея Федоровича Калинцева сложилась трагично. Перед войной, когда Федор Абрамов уже учился в университете, Алексея Федоровича арестовали.

За несколько дней до смерти Федор Абрамов вспомнит о своей последней встрече с учителем…

Произошла она, когда Абрамов приехал в Карпогоры на летние каникулы…

«Откуда-то возвращался утром.

Всходило солнце. Прекрасное утро, радость на душе.

И вдруг открываются окованные ворота и выводят группу заключенных.

Невообразимо трудно было видеть среди них Алексея Федоровича…

Вместо молодцеватого, всегда следящего за собою учителя – старик с седой бородой. Но все то же – железное пенсне (пенсне и узнал, пожалуй) и шляпа.

А меня узнал ли Алексей Федорович?

Всего скорее нет.