Солнцестояние

Солнцестояние. Сборник жутких рассказов

Во внутреннем оформлении использована иллюстрация:

© Olga_TG / Shutterstock.com / FOTODOM

Используется по лицензии от Shutterstock.com / FOTODOM

Иллюстрация на переплете терновье

Вашими проводниками выступят: Лиза Белоусова, Джой Моен, Алена Тимофеева, Кэтрин Болфинч, Юлия Мухина, терновье, Лера Сид, Алекс Нокс, Евгения Санакоева, Адела Кэтчер, Дарья Раскина, М. Друян и Рия Миллер.

© Белоусова Л., текст, 2025

© Моен Дж., текст, 2025

© Тимофеева А., текст, 2025

© Болфинч К., текст, 2025

© Мухина Ю., текст, 2025

© терновье, текст, 2025

© Сид Л., текст, 2025

© Нокс А., текст, 2025

© Санакоева Е., текст, 2025

© Кэтчер А., текст, 2025

© Раскина Д., текст, 2025

© М. Друян, текст, 2025

© Миллер Р., текст, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Лиза Белоусова

Красный сейд

Все началось весной; та подкралась, как зверь на мягких лапах. Снег таял, капеґль барабанила по окну, а в воздухе витало обещание чего-то – мокрого, тягучего, мучительного, – словно что-то вот-вот произошло бы. Что-то огромное, что-то вроде судьбы. Хотелось метаться из угла в угол, выть, скулить, кусать себя за хвост, а еще – бежать, как бездомная и безродная собака. Просто так, без припасов, без плана, дальше и дальше, пока пейзаж не станет таким плоским, что небо коснется земли.

Я представляла себя посреди ничего, отсыревшей от измороси статуей во мхе, на которую никто не смотрит. И каждое утро думала, как кто-нибудь зайдет в мою квартиру, оставленную позади, затянутую паутиной и пылью, с воздухом, пропахшим клеем, – пока я стою, стою, стою там. Ни живая ни мертвая. В тишине, совершенной и хрупкой, как озерная гладь.

Мама говорила, это у меня от отца. Его тоже вечно манило куда-то – только в отличие от меня он всегда уходил… пока в конце концов не пропал совсем. Из воспоминаний о нем остались лишь каштановые кудри и то, как он мурлыкал что-то, меряя комнату шагами. Точь-в-точь как я иногда. Мать вообще часто повторяла: «Ты совсем как он», – с нежностью, потому что хотела, чтобы я любила его, а я не замечала, как слой за слоем лепила из себя кого-то другого. Лишь бы не как отец, лишь бы не выгрызть в ком-то то же пустое пространство, что и он во мне.

Однажды, еще в начальных классах, я собрала рюкзак со спичками, чипсами, газировкой и геймбоем. Кинула его в прихожей, пока зашнуровывала кроссовки; мама еще не вернулась с работы, в коридоре кружила книжная пыль. Отличный момент, чтобы улизнуть, – в карманах даже наскреблись монеты на электричку. Я уже почти перешагнула порог, когда перед глазами встала картина: поворот ключа, мама, вешающая куртку в прихожей. Она крикнула бы: «Я дома!» – но встретили бы ее лишь молчание да немытая тарелка в раковине. Она окликнула бы, как в лесу: «Дина! Дина!» Громко тикали бы настенные часы, а я бы все не возвращалась, и она сидела бы на диване одна, со своим любимым журналом, который не могла читать, уставившись в никуда.

Кроссовки я отшвырнула и никогда больше не надевала, однако это не означало, что дорога не сводила меня с ума. Напротив: пела еще настойчивее, как сирена, разгневанная тем, что моряк отверг ее дар. Но я знала – отпусти я себя, остановиться не получилось бы: какие-то силы носили бы меня, пока не забрали окончательно, и на маминой прикроватной тумбочке появилась бы еще одна фотография. Мы с отцом встали бы в ряд, два ее любимых призрака, и она оглаживала бы наши лица уставшей рукой, одинокая женщина, запертая в некогда счастливом доме, откуда все ушли, не проронив ни слова.

К сожалению, заткнуть уши воском я не могла, зато вполне успешно притворялась, будто никаких голосов нет. Однако рано или поздно сломалась бы, как ломается каждый, кому знаком зов – приключения ли, бездны или охоты. Есть вещи, перед которыми плавится самая стальная воля, вещи, в которых мы растворяемся.

Неудивительно, что это случилось весной: в этом году она наступила слишком рано и разлилась, словно ртуть. Таблетки, что я пила, не успели подействовать, и реальность зыбилась, так что на нее было никак не опереться, и я тонула, соскальзывала, захлебывалась. Хохот детей, лай собак, музыка из колонок и пролетающих мимо автомобилей нарастали так, что гудело в висках. Я запирала окна, распластывалась на полу и судорожно включала медитацию на наручных часах – трель индийских колокольчиков, в такт которым нужно вдыхать и выдыхать, изгоняя хаос в дальние области сознания. Только он не исчезал совсем – клубился вулканическим дымом, обещая просочиться сквозь расщелины.

Я твердила себе: будь здесь. Будь здесь – и держала демонов на цепи. В этом не было ничего нового; я давно научилась, как с этим справляться. По крайней мере, так казалось… Пока в гости не приехала мама.

Она улыбалась, когда я открыла ей дверь, но улыбка угасла, едва она ступила на коврик при входе. Я вдруг осознала, что в квартире сгущается наждачная духота, на полках копятся блистеры из-под таблеток, а стол завален пакетами из доставки. Стены, выкрашенные в персиковый цвет, казались блеклыми; и без того тусклые солнечные зайчики меркли, будто канув в тину. Сопротивляясь тяге к побегу, я опять парализовала себя, и тернии опутали мой дом. Нашептывали: двинешься – и пропадешь, и никогда не найдешь путь обратно или не захочешь искать.

Мама несмело шагнула в зал. В своем задорном «пчелином» пальто и фиолетовых гольфах она казалась лишней здесь; ее хотелось вытолкать прочь, уберечь от меланхолии, пока она не заразилась. Стыд уколол и заныл, и я прижалась к дверной раме, нервно прикусив ноготь мизинца. Мама коснулась сушеной лаванды в вазе, поморщилась, когда отогнула шторы и обнаружила разводы на подоконнике. Лучше бы она ткнула лицом в грязь, но она никогда так не делала – лишь скинула одежду на диван, сказав:

– Давай-ка освежим атмосферу, – и распахнула балкон, засуетилась, выметая и выгребая все ненужное. По полу гулял еще по-зимнему морозный сквозняк, но чем холоднее становилось, тем легче было двигаться, и я увязывалась за ней: сливала из ведра черную воду, отжимала и меняла тряпки, вытирала зеркала. Вскоре все благоухало сиренью и лимоном; тюль колыхался на ветру, щебетали птицы. Поясницу приятно ломило, и я, несмотря на то что продрогла насквозь, упиралась в кухонный кафель босыми стопами, чтобы чувствовать остро и ярко. Не только прохладу, но и пар от кружки с чаем, вьющийся на тонком, будто пряжа, свету – солнце за прозрачными окнами клонилось к закату.

Впервые за долгое время мне было почти хорошо. Мы пили чай, окуная в кипяток задубевшие баранки, и, не включая лампы, ловили тот миг, когда сумеречная лазурь вылиняет в ночную серость. Вечерело по-прежнему быстро – мартовские дни еще не окрепли – но, когда мама встрепенулась в кресле и я оторвала взгляд от неба, оказалось, что в комнате совсем темно. Что-то тревожное – громадное, но бесшумное – заскреблось в затылке.

– Тебе нужно что-то решать, – мягко, но настойчиво сказала мама. – Так нельзя.

– Я в курсе, – хмыкнула я. Мы повторяли одно и то же, одно и то же, по кругу, уже много лет.

– Дина, тебе скоро двадцать восемь. Не уступай страху свою жизнь. То, что случилось с папой, тебе не грозит. Ты просто жрешь саму себя.

Если бы тебе угрожало что-то родовое, оно бы настигло тебя давным-давно. Но я не считала, что меня гложет проклятие; скорее кто-то, у кого нет имени. Кто-то, с кем отец заигрывал, давая повод украсть его, – а я, спасаясь, играла в прятки.

– Возможно, стоит попробовать что-то новое, – продолжила мама. – Чаще всего дурные предчувствия не сбываются, дорогая.

С той лишь разницей, что сбываются. Редко, но всегда – когда расслабляешься и допускаешь, будто все может сложиться просто замечательно.

Я не могла сказать, почему позволила поводку выскользнуть из пальцев. Может, у мамы получилось убедить меня; может, я поверила, что в самом деле нуждаюсь в глотке свежего воздуха. Но скорее всего, хищник, что крался за мной, тот, кто забрал отца и вынюхивал запах его крови, наконец нашел и его дочь. Переплел дороги, чтобы каждая вела к нему.

Едва ли у меня был выбор, поддаваться или нет, но я винила весну. То, как она стекала по небесному полотну, словно дождь-слезы по церковным витражам, пульсирующая, всеобъемлющая. Распускалась, звала. Какая-то часть меня билась в клетке, мечтая – нет, умирая – причаститься чему-то, испытать что-то, с чем соединены остальные, но не я. Просто выйти на улицу, раскинуть руки и почувствовать, как солнце осеняет меня, греет изнутри; и если ринуться со всех ног, можно будет перегнать коршуна или орла.

Все решилось прозаично. Наверное, я повернулась к форточке, из-за которой веяло пьянящей сладостью. Что-то вонзилось под ребра, дернуло беспощадно, как если бы то, что рвалось на свободу во мне, натянуло цепь. И мама заметила; не могла не заметить, ведь трещина в моей защите зазмеилась, точно скол по фарфору – не нужно и стараться, чтобы разбить.

– Предложу кое-что, – заговорщицки подмигнула она. – Вариант, с чего начать.

* * *

Вариантом оказалась ее коллега, улетающая в Дубай. Я о ней слышала: молодая, дерзкая, амбициозная. Они с мамой обедали вместе, когда та приезжала из Питера. Мне она представлялась высокой леди с обманчиво-небрежным блондом и почему-то с красной помадой; одной из тех женщин, что в одной руке взбалтывают в бокале просекко, а второй гневно печатают что-то на макбуке. Какая она, я, впрочем, так и не узнала: ей нужен был кто-то, кто позаботился бы о ее даче в Карелии с июня по октябрь, и, когда мама предложила меня, она сразу отдала ей ключ – мы даже не созванивались. Пока я пересекала границу Ленинградской области, коллега-с-красной-помадой-а-может-и-без обустраивалась в апартаментах с видом на «Бурдж-Халифа».

Список того, за чем нужно проследить, она направила через мессенджер, с аккаунта без аватарки, заодно с: «Ни в чем себе не отказывай». Там не было ничего сложного: от меня требовалось лишь занимать место, создавая иллюзию, будто в доме кто-то есть. Словно так она обхитрила бы его, и он не покосился бы и не скукожился, как часто случается с избами, где никто не живет.

Совесть не давала покоя: его могла бы снять семья с двумя детьми и собакой или айти-специалист с выгоранием. Кто-то, кто заплатил бы. Но она пустила туда меня, потому что мама наверняка рассказала, как мне трудно, но она борется – ей бы отдохнуть на природе… это бы ей очень помогло… Однако грех был жаловаться: фотографии дачи словно скопировали из каталога элитной недвижимости. Два этажа, просторная веранда с подвесным креслом; внутри – дерево, шкуры, отполированная черная посуда. Идеальная, дорогая простота – и все это прилегало к озеру с островками, рассыпанными, точно ягоды.

– Кстати, – обмолвилась мама, – к ее участку относится кусочек леса. Можно собирать чернику. Морошку вряд ли, но может, и повезет.

И я представляла себя на опушке – на заре, пока спят даже птицы, так что, если постараться, можно выпить их сны, смешанные с росой. С низин крался бы туман, и ели в нем казались бы великанами; я брела бы сквозь мглу, исчезая во тьме, разлитой между стволами.

Приятная фантазия. Она вертелась в мыслях, пока я запихивала в сумку репелленты, несколько пауэрбанков и протеиновые батончики; заманивала дальше, глубже. Нашептывала соблазнительное: там тебе станет лучше. Тебе это нужно.

Я никогда не думала настолько оптимистично; настолько, что подозревала – те мысли вовсе не мои. Стоило извиниться и вернуть ключ, но я устала. Наверное, волк, даже сытый, все равно смотрит в лес. Не то чтобы я считала себя диким зверем, и тем более волком, однако, ожидая июнь, сгрызла ногти под корень; в путь, в путь — билось в венах, как адреналин в ком-то, кто балансирует над обрывом и убежден, что бессмертен. Карелия снилась каждую ночь: будто я лежала на берегу реки, извивающейся в каньоне, и все вокруг сверкало и серебрилось, залитое солнцем – столь ярким, что свет исходил будто бы отовсюду и ничто не отбрасывало тени.

Лето проклюнулось из весны, точно древо из праха. Мама меня не провожала: уезжала я до рассвета, по пустой Ленинградке, подернутой апокалиптичной вуалью. Только обнимая меня на прощание, зачем-то предложила:

– Может, перенесешь на другой день? Дом не рухнет, если приехать чуть позже.

– Почему? – изумилась я.

– Солнцестояние, – поджала губы она.

Отец исчез, а его самолет взлетал как раз на солнцестояние. Мама запомнила, потому что это его позабавило, а она, пока ждала его звонка после приземления, сидела у окна и смотрела на солнце. Подстерегала тот миг, когда оно встанет в высшую точку. Но он так и не позвонил.

– Ты же в такое не веришь, – упрекнула я. И из чувства противоречия заправила полный бак накануне мидсоммара, поставила пункт назначения на карте, а к моменту, как проехала через пропускной пункт на платную дорогу, – почувствовала, как уступила. В животе развернулась невесомость; сжимая руль, я расхохоталась, безумно даже для самой себя. Белое солнце сияло впереди, будто вело меня лишь оно – пылающее, торжествующее око. От весны ничего не осталось; лето застыло оплавленным воском: нет ничего, кроме него, и никогда не будет.

Сдаваться было приятно. Удовольствие портил лишь едва уловимый голос, напоминающий о последствиях.

* * *

Путь выдался легким; рокотал мотор, ревели мчащиеся мимо фуры, а на горизонте, словно мираж, колыхались города. Я опустила окна, щурясь встречному ветру, и не сомневалась, что, если провести ладонью по очертаниям высоток, они размажутся, как пар по стеклу. Время от времени я тормозила, чтобы перекусить – сэндвичем, шоколадом или пирожком из «Точки». Прислонялась к бамперу, горячему, словно лошадиный бок, и никуда не спешила: путешествие так и так заняло бы двое суток. Первые – до северной столицы и чуть дальше, а вторые, после ночевки в мотеле, – через лес, скалы и костелы. Я добралась бы затемно, если бы нигде не ошиблась.

Но я ошиблась. Сворачивать с широкой дороги, ответвляющейся от шоссе, нужно было лишь в конце пути – полтора несчастных часа по тропе сквозь лес, да и то – по хорошо раскатанной местными, утрамбованной уазиками и «газелями». Я даже не нервничала, хотя должна была бы известись, как и всякий раз, когда попадала в непривычную ситуацию. Но шоссе ровно стелилось сквозь болота и поля, над которыми, а затем и среди мраморных выступов, поднимающихся из-под земли, словно вот-вот застонала бы метель. К третьему часу, наматываясь на колеса престарелой «мазды», оно стало добрым другом – усыпило бдительность, как проводник, подливающий яд в мед, и когда я спохватилась, что что-то не так, было уже слишком поздно.

Хотя, если честно, слишком поздно было, едва я вжала педаль газа, удаляясь от Москвы, – тогда и рассеялась подлинная реальность.

Я будто погрузилась в сон. Дорога завернулась петлей, так, что порой меня одолевала приглушенная паника – насколько она длинна? Как долго я кружу так? Не смеются ли надо мной березы и сосны, зубами-шипами обрамляющие шоссе? Природа менялась, как меняется ткань сновидения – пока тебя не осеняет, что все здесь абсолютно иное, не такое, как было в начале, и не такое, как будет в конце. И чем дальше я продвигалась, тем более хищной она становилась, словно духи, обитающие здесь, отделялись от стволов и пней, мелькали над низинами, тысячелетние, могущественные, не собирающиеся никуда уходить.

Когда я регистрировалась в мотеле – в фойе с пыльными коврами, где за стеной, в ресторане, грохотал чей-то праздник, – мир утратил осязаемость. Как когда стоишь во сне, гадая, спишь или бодрствуешь, но тут же проваливаешься в илистую топь и ни до чего не можешь дотронуться. Истинным было лишь солнце, необъятное, жгучее в пронзительно-голубом небе. Даже когда я и впрямь заснула – беспокойно из-за рева грузовиков, – мне снилось оно. В самом его центре трепетал алый зрачок, скользящий по всему, что есть и дышит, и когда он скользнул по мне, сузившись, как у кошки, я почувствовала, что он избирает меня. И, стоя на коленях, простерла к нему руки, чтобы оно вытеснило боль и грусть; пустило по жилам жидкий целительный свет.

Наутро, когда я сдавала ключи угрюмой девушке за стойкой, солнце горело, заглядывая в окно. Будто из другой вселенной или оборотной ее стороны, качающееся среди облаков, точно талисман, пригвожденный к картону. Я тряслась под его взором, и кто-то другой уточнил бы, нет ли у меня температуры, но девушка за стойкой ничего не сказала. Лишь вручила подписанные бумаги:

– Осторожнее на дороге, – и, пока я направлялась к выходу, не отводила от меня глаз. Ее взор упирался в спину; прежде чем сесть в машину, я повернулась к ней, едва ли не бросая вызов. Та не стушевалась, не потупилась; только смотрела. Черными-черными глазами. Солнце стояло выше, чем положено, и тени графитными штрихами очерчивали ее мраморное лицо так, что оно казалось бледной твердой маской на силуэте, похожем на человеческий.

Спустя минут сорок меня стошнило. Я даже не успела остановиться как следует – резко затормозила посреди единственной полосы и согнулась над раскрошившимся, в проплешинах, асфальтом. Вывернуло меня вчерашним рыбным пирогом, заказанным в номер. Отерев остатки еды с губ, я глотнула отвратительно теплой воды из литровой бутылки, а в бутылке поменьше развела лекарство. Кожа слиплась и пылала; никто не ехал ни туда, ни обратно, и я расплылась по водительскому сидению посреди проезда, даже не захлопнув дверь.

Можно было развернуться. Мотель полупуст, вопреки отпускному сезону; угрюмая девушка нашла бы номер – я отлежалась бы, пришла в себя, а матери соврала бы, что машина сломалась или меня укусил клещ и я возвратилась в питерский травмпункт. Однако впереди замедлились чьи-то «жигули», и я поспешно сдала вбок. Тошнота унималась; ущипнув себя за запястье, я включила на часах мелодию с колокольчиками: будь здесь. Будь здесь – и поехала дальше.

Идея, что есть места, завлекающие жертву, как венерина мухоловка, даже не приходила мне в голову. Я просто отравилась, отмахивалась я. Приеду на дачу Анжелы – Ангелины – или как там ее – и все наладится.

Скорее всего, тогда это и произошло. Поворотный момент, роковое ответвление. Налево пойдешь – коня потеряешь, направо пойдешь – голову потеряешь. Даже на прямом – вперед или назад – пути я умудрилась решить неправильно.

* * *

К старушке, торгующей у обочины, я вышла, когда солнце уже клонилось вниз. Поблизости не стояло ни единой деревни, а последнюю хижину-руину я миновала еще до полудня, и тем не менее старушка устроилась на тряпичном стульчике, разложив перед собой кульки и банки. В иных обстоятельствах я бы поежилась: пожилая женщина в глуши, подстерегающая у поворота, – жутко — и добавила бы скорости. Но на раскладном столе, на белоснежной скатерти, наливалась цветом земляника; язык защекотало кремовым вкусом из детства – как когда ложкой загребаешь толченые ягоды со сливками. И я не устояла. Иногда мама покупала у таких бабушек лисички, клюкву или семечки – вряд ли что-то пошло бы не так.

Когда мотор заглох, в воздухе повисла плотная тишина. Нарушал ее лишь шелест ветра, вкрадчивый, как если бы сама чаща затаила дыхание, да хруст моих шагов. Женщина улыбнулась; в чуть слезящихся глазах сверкала доброта – смешливая, свойственная людям, к кому судьба отнюдь не ласкова. Загрубевшие, в мозолях, пальцы почернели от тяжелой работы, и, когда я встала перед ее незатейливым прилавком, она огладила ими крышки солений. Мне вдруг страшно захотелось прильнуть к ее груди, чтобы она убаюкала в объятиях и пообещала, что все будет в порядке.

– Можно земляники, пожалуйста?

Прозвучало хрипло, как по наждачке.

– Свежая, луговая, – сказала женщина, – только на заре собрала, – и принялась ловко сгибать «рожок» из пожелтевшей газеты. Затем щедро зачерпнула ягоды лопаткой, какой обычно забавляются дети в песочницах, и насыпала в «рожок», пока не образовалась горстка. Раскиснет, определила я; надо бы попросить банку, но я не стала. Только улыбнулась, вымученно, будто в щеках порвались какие-то нити.

– Сколько?

Старушка цыкнула и пошлепала меня по тыльной стороне ладони, едва касаясь.

– Нисколько, милая. Тебе это нужно – сразу видно, недомогаешь.

Испарина въелась в лоб; захотелось соскрести ее, смыть, содрать. Я смутилась, полезла в задний карман за наличкой.

– Нет, бабушка, я так не могу. – Но она перехватила мое запястье; не то чтобы крепко, скорее внезапно. Как-то глупо подумалось, что она могла бы сломать кость. Словно уловив мои мысли, она отпустила, с сочувствием подталкивая «рожок» ближе: бери, бери, к самой груди бери.

– Тебе еще пригодится. Заплутаешь – ничего не ешь, а земляники тебе на сколько-то хватит.

Странно. Очень странно. И неловко.

– Плутать не планирую. Но мне нужно съезд найти, вот к этому озеру… – Я показала ей скрин из карт, параллельно подкладывая пятьсот рублей под скатерть, так, чтобы их не сдуло, но и чтобы она заметила, когда будет складывать свои пожитки. – Не подскажете, где он? Сеть совсем не ловит.

– Как не знать, – фыркнула старушка. – Скверный этот съезд, много машин разбилось, туристы терялись – кого вывели, а кто сгинул. Тебе зачем туда?

– В гости пригласили. Друзья с работы.

Она кивнула:

– Славно, славно. Но ехать осторожно надо, – и бесцеремонно взяла смартфон: – Вот.

Нестриженый ноготь застучал по экрану, прочерчивая незримую линию. Она разъяснила подробно: от шоссе отделится тропа, а от нее еще несколько троп, каждая уґже предыдущей – держаться нужно самой широкой. Я поблагодарила ее и уже направилась к «Мазде», когда она зачем-то окликнула: «Девушка! Девушка!» Донеслось словно издалека; верхушки елей раскачивались, как морские гребни, если смотреть из-под воды. Женщина с шутливым упреком погрозила купюрой:

– Отвечу честностью на добро. Та дорога пролегает через Красный Сейд [1] – сила его влечет духов, а они любят красть людей, особенно тех, кого считают своими. Завтра большой праздник, солнцестояние, и все духи этой земли будут плясать подле него. Не смотри по сторонам и помни: все, что видишь, – неправда. Не сворачивай с тропы, и никто тебя не тронет.

Во рту появился привкус гнили, но я сглотнула его, стараясь не коситься на кулек с земляникой; отчего-то я была уверена, что в нем копошатся черви и мошкара. На негнущихся ногах вернулась в салон, завела машину и лишь двести или триста метров спустя осознала, что не дышу. Ягоды рассыпались по пассажирскому сиденью, пухлые, румяные, совершенно обычные; выругавшись, я поправила зеркало заднего вида – пожилая женщина должна была отразиться в нем, крошечная фигура, маленькая история, которая позже, возле камина, покажется мистической и забавной. Но в нем не проглядывало ничего, кроме пыли из-под колес, будто я говорила сама с собой.

* * *

На тропу я съехала там, где подсказала старушка, – возле дерева, помеченного синей лентой. «Мазду» подбросило, что-то ухнуло под капотом, мелкие камни застучали под шинами; солнечный диск размазывался по краям, насаживаясь на ели-пики. Я опаздывала, но сохраняла спокойствие: отсюда до дачи Анфисы – Агафьи – или как там ее – не больше полутора часов. А летом в Карелии закат наступает позже, если наступает вообще. Но, как бы я ни увещевала себя, сердце билось заполошно, а колени ныли, словно готовясь к тому, чтобы бежать. Это глупо, разъяренно тыкала в наручные часы я, тут все прямо, прямо и прямо, никто не заблудится в двух соснах. Индийские колокольчики звенели непрерывно, но вскоре их едва ли можно было различить сквозь лязганье машины, мотающейся по колдобинам.

Возможно, я специально не обращала внимания на время, будто стремилась отстрочить момент осознания, что это все-таки произошло. И заволновалась по-настоящему, лишь когда ориентиры, намеченные заранее, все не вырастали и не вырастали. Лес длился, точно лабиринт, сгущались сизые сумерки. Я вжимала педаль газа, но тропа будто не двигалась с места. Батарейка часов иссякала, бензин – не очень, и я похвалила себя, что наполнила бак на последней заправке, а вдобавок еще и пару канистр в багажнике.

Впрочем, они едва ли потребуются, гнула свою линию я, я доберусь – чуть позже, но какая разница? Лишь когда свет в вышине погас, будто лепесток свечи, проглоченный парафином, я достала из кармана телефон. Руки ощущались закоснелыми, чужими. Как вообще можно заблудиться на прямой полосе от пункта А к пункту Б? Где я повернула – или не повернула – не туда? И где я теперь? Представились съемки с дрона: беспредельные лесные массивы, хвойные дебри, покрывающие квадратный километр за квадратным километром, словно кордицепс, пожирающий нервную систему этой земли, зарывающийся в почву голодными древними корнями; куда ни ступи, они почуют тебя – сигнал передастся по грибницам, по щупальцам лишайника, и тебя настигнут, осушат до дна.