Род сотни вер

Ария Рия

Род сотни вер

«Есть тайны, что скрыты даже от богов.

Не ведают они боли матери, что плачет в темноте за сыном,

не слышат скорби отца, что глядит вслед дочери, ушедшей в чужую судьбу.

И не знают, как дети их оплакивают – не богов, не царей,

а просто тех, кто дал им имя, тепло и жизнь.»

Календарь Мары. 778 год.

Глава 1: Праздник урожая в Илле.

Илла жила по ритму земли.

Каждый год, когда небо начинало темнеть раньше, а утренники покрывались изморозью, деревня готовилась к празднику урожая. Это был не просто повод напиться и потанцевать – это был обряд благодарности. Земля дала хлеб, травы принесли здоровье, река – воду. А боги, где бы они ни были, услышали молитвы. Или так казалось людям, пока ещё верили.

Дома стояли широко, не теснясь друг у друга, будто сами знали цену пространству. Крыши их были покрыты соломой или дранкой, которую каждый год подновляли перед зимой. У порогов – грубые деревянные лавки, где по вечерам старики курили трубки, думая о жизни, что прошла, а днём женщины чистили зерно или щипали перья птицы, готовя их к зимним закромам. Окна были маленькими, мутными, вставленными пузырями быков вместо стёкол. По вечерам они светились тусклым желтоватым светом лучины, как будто каждому дому было дано своё сердце, которое билось внутри.

Дворы – просторные, утопающие в запахе свежего хлеба и конского пота. Огороженные плетнями из ивовых прутьев, они хранили домашнюю жизнь: хлев для скотины, сарай с сеном, колодец, который знал больше, чем сам староста. На верёвках сушились холсты, выстиранные в речной воде. Висела рыба – головами вниз, чтобы духи не украли вкус. Связки лука и чеснока – как обереги от лихого глаза. А в центре деревни, как сердце, билось колодезное кольцо.Вода в нём была студёной и чистой, с лёгким привкусом железа – "живая", как говорили старухи. Здесь, у колодца, собирались по утрам женщина за водой, детишки расплёскивали её во все стороны, а молодые парни прятались в тенях, чтобы шепнуть слово кому-то особенному. Поля окружали деревню золотыми волнами спелой ржи и ячменя. Они шуршали под ветром, как будто сами радовались, что стали пищей для людей.

Мужики выходили на жатву с серпами, острия которых блестели от долгих лет работы. Женщины связывали снопы, кладя их в "бабьи летние" кучи – высокие, аккуратные, как храмы земли. На огородах, окружённых плетнями от скотины, зрели репа, лук, капуста – основа зимних щей и тепла. Лес, что шёпотом стоял за холмами, кормил и защищал. Из него брали дрова, строевой лес, грибы и ягоды. Дети с лукошками знали каждую тропинку, а старики помнили, где растут самые сладкие морошка и брусника.

Ярец стоял у порога своего дома, держа в руках свежевыпиленную трость из молодого ясеня. Он знал, что со временем станет использовать её не как игрушку, а как посох волхва – инструмент силы, знак наследия, отпечаток его судьбы. Но сегодня он просто играл с ней. Делал вид, что он воин. Что может защитить дом от духов леса. Что может быть кем-то другим. Он был высок для своих лет – почти как его отец. Но движения его были легче, словно он всё ещё не привык к своему росту. Его тело было сложено ладно, мускулы под кожей не выступали слишком явно, но чувствовалась в нём скрытая сила – не физическая, а такая, что проявляется в покое. В спокойствии взгляда. В уверенности жеста. Его волосы были русыми, коротко остриженными, но упрямыми – несколько прядей постоянно падали на широкий лоб, будто бунтовали против порядка. Он то и дело отбрасывал их назад, но они возвращались, как мысли, которые не давали ему покоя. Лицо у него было открытым. Не красавцем деревни, но тем, кто запоминался. Прямой нос, чуть задранный кончик. Пухлые губы, часто сжатые в линию, когда он задумывался, или расплывающиеся в лёгкой усмешке, когда шутил. Голубые глаза – глубокие, как колодцы забвения, в которых можно было потеряться. Они казались старше, чем сам юноша. То ли потому, что видели больше. То ли потому, что внутри них жило что-то древнее. Широкие брови придавали ему выражение вечной сосредоточенности, даже когда он просто смотрел вдаль. А точёные скулы – те самые, что делают человека похожим на камень, который долго лежал в реке, пока не стал гладким от времени. Он был одет просто – рубаха из домотканого полотна, потёртые кожаные портки, лёгкие сапоги, протёртые на пятке. Никаких украшений, кроме одной маленькой белой бусины на кожаном шнурке – подарок матери, чтобы «не терял себя в голосах ветра».

Трость в его руках была первой вещью, которая принадлежала ему по-настоящему. Первой, которую он сделал сам. И вот так он стоял – высокий, стройный, с лицом, где уживались детство и предчувствие чего-то большего. Где каждый черт рассказывал свою историю. Где каждая линия тела знала цену веры.

– Не сломай её, – сказала его мать, Ольгина, выходя из избы с корзиной пшена в руках. – Твой отец сам выбирал дерево для тебя.

Она была высокой женщиной, широкоплечей, с лицом, испещрённым временем, но всё ещё светящимся добротой. Её волосы, собранные в тугую косу, уже начали серебриться, но она двигалась легко, словно осенний ветер поддерживал её шаг.

– Обещаю, не сломаю, – сказал Ярец, улыбаясь.

– Смотри у меня, – бросила она через плечо, направляясь к площади, где уже ставили столы, развешивали фонарики из берёсты и раскладывали цветы на алтаре Перуна.

Внутри дома Ворогор Ставер, его отец, читал старую книгу в кожаном переплёте, вытертую до боли в глазах. Его голос был глубоким, почти песенным, когда он повторял строки древних заклинаний:

«Ты, кто ходишь по небу, ты, кто гремишь в грозе… благослови нас плодами и силой, дабы могли мы служить тебе в этом мире.»

Он поднял взгляд, услышав шаги сына.

– Ты так и не помог матери? – спросил Ворогор, даже не поднимая глаз от книги.

Его голос звучал ровно, как дыхание реки в тихий день, но в нём пряталась еле уловимая насмешка. Он сидел за старым деревянным столом, покрытым трещинами времени и жирными пятнами от свечей. Его борода, заплетённая в несколько косичек, украшенных косточками и маленькими камнями, найденными в разных уголках земли, слегка шевельнулась, когда он усмехнулся. Один из камней, особенно примечательный – серый, плоский, с выщербленной стороной – был похож на перевёрнутую лягушку. Кто-то мог бы сказать, что это плохое знамение. Но кто-то другой – что просто вкус у Ворогора Ставера был странный.

– Я только что ей помог, – ответил Ярец, вваливаясь в избу с видом человека, совершившего великий подвиг. – Донёс корзину… взглядом.

Ворогор медленно поднял бровь. Та самая, под которой всё ещё болтался «лягушачий» камень, приподнялась так, будто не верила своему хозяину.

– Помощь взором… – протянул он, закрывая книгу с глухим стуком. – То есть, другими словами, ты благородно наблюдал, как твоя мать тащит эту корзину, мысленно посылая ей лучи поддержки?

– Самые что ни на есть волховские лучи, – кивнул Ярец, грациозно (или почти грациозно) плюхнувшись на лавку. – Если бы не я, она бы точно споткнулась. Но мой взор её уберёг.

Ворогор закатил глаза так, что его «лягушка» чуть не отклеилась.

– О да, великий подвиг, – проворчал он, вставая и накидывая плащ. – Особенно учитывая, что сама корзина, по твоим словам, «взором» до места так и не долетела.

– Ну… – Ярец задумался, почесав затылок. – Взгляд – он как голубь. Может и не долететь, если ветер не тот. Но намерение-то чистое!

– Намерение, – фыркнул Ворогор, поправляя вышивку с солнцами – одно из которых, кстати, было явно кривым. – Когда-нибудь я научу тебя настоящей магии. Например, как поднять свою задницу с лавки без помощи заклинаний.

– О, это сложное искусство, – вздохнул Ярец, театрально потирая поясницу. – Тут нужны годы тренировок. Или хотя бы пинок отца.

Ворогор замер, затем медленно повернулся к сыну. Его лицо было суровым, как зимний ветер. Глаза – холодными, как студёная вода колодца.

– Ты уверен, что хочешь провоцировать человека, который знает, где твой тайный запас медовухи?

Ярец мгновенно вскочил на ноги.

– Праздник! – объявил он, широко улыбаясь. – Время быть не волхвом, а человеком. А люди, как известно, очень быстро ходят, когда их отцы начинают говорить про тайники.

И прежде чем Ворогор успел моргнуть, Ярец уже был за дверью.

Старый волхв покачал головой, поправил кривое солнце на плаще и пробормотал:

– И где это он научился так быстро бегать?

– От матери! – донёсся голос с улицы.

Ворогор вздохнул, взял со стола книгу и открыл её снова. Но уже через пару секунд услышал за окном:

– Эй, отец! А можно мне взять твой старый посох? Только на вечер! Просто чтобы показать детям, как выглядит настоящий волхв!

– Ты не знаешь ни одного целого заклинания, – буркнул Ворогор, прижав книгу к груди. – Только обрывки. Как тот день с дождём. Или с грибами. Или с тем, что ты пытался вызвать светлячков, а получил комаров.

– Это тоже часть пути волхва, – раздалось из-за окна. – Сначала ошибки, потом мудрость.

– Да, – сказал Ворогор, подходя к двери. – Только ты пока больше практикуешься в ошибках.

Он вышел наружу, где Ярец уже делал вид, что размахивает древним посохом, будто им же можно было разрубить ночь пополам.

– Ты ведь даже не знаешь, как правильно его держать, – заметил отец, складывая руки на груди.

– Зато знаю, как держать себя среди людей, – гордо заявил сын.

– Это ты называешь «держать себя»? – Ворогор посмотрел на то, как Ярец пытается сделать пафосный жест, но цепляет им край полы плаща и чуть не падает. – Тогда давай, держись. Пока не сломал мою любимую трость.

– Это не трость, это посох! – возмутился Ярец. – Инструмент силы!

– Ты даже не знаешь, что такое сила, – хмыкнул Ворогор. – У тебя ещё нет ни одной руны, ни одного истинного слова. Только мысли. И много воображения.

– Но я чувствую, – сказал Ярец, понизив голос. – Я слышу. Ветер говорит со мной. Иногда даже отвечает.

– Это не всегда хорошо, – заметил отец, глядя вдаль, туда, где уже горели первые огни праздника. – Чем больше слышишь, тем больше теряешь.

– Тогда я готов потерять многое, – ответил Ярец. – Лишь бы слышать больше.

Ворогор долго смотрел на него. На своего сына. На этого высокого юношу, с русыми волосами, которые всё время падали на широкий лоб. На того, кто ещё не знал, как управлять силой, но уже чувствовал её вес.

– Ты – слишком живой, – сказал он наконец. – Боги любят таких. До поры до времени.

– А потом?

– Потом они забирают их с собой.

Ярец усмехнулся.

– Значит, пусть сначала научат меня тому, как летать. А то я пока только падаю.

Ворогор покачал головой, но в его глазах мелькнуло что-то тёплое. Не одобрение. Не гордость. Просто… понимание.

– Пошли, ученик. Сегодня день не для магии. А для людей. Ты ведь помнишь, как быть человеком?

– Ещё не забыл, – сказал Ярец, беря отца под руку. – Хотя признаюсь, это сложнее, чем кажется.

– Тогда начнём с простого, – Ворогор кивнул в сторону площади. – Поможем людям. Потанцуем. Посмеёмся. И, боги упаси, не станем вызывать грибы вместо дождя.

– Обещаю, – Ярец перекрестился, как положено. – Сегодня никакой магии. Только смех. И, возможно, один-два эксперимента с медовухой.

– Тогда, боюсь, ты уже начал.

Ярец Ставер был учеником. Ещё не мастером. Ещё не служителем богов. Просто юноша, который чувствовал мир немного иначе, чем другие.

Он не знал многих заклинаний. А если быть до конца точным, только те, что отец давал ему осторожно, как ребёнку – с предостережением и без огня. Но Ярец слышал вещи, которые не слышали другие. Он чувствовал, как вода шепчет на рассвете. Как ветер играет с его волосами. Как травы шепчут друг другу о том, что будет завтра.

– Ты – не готовый волхв, – говорил ему Ворогор. – Ты – волхв в зародыше . Как семя в земле. Как руна, которую ещё не начертали. Как имя, которое ещё не произнесли.

– Но я же могу что-то, – отвечал Ярец. – Я чувствую.

– Чувствовать – не значит управлять, – говорил отец. – Управление приходит с годами. С болью. С потерями.

– А можно потерять что-то, не зная, что это было твоим? А лучше и вовсе, не терять, – Парень на миг стал серьезным, – Уж больно эгоистичный я. Не люблю терять свое.

– Можно, – Ворогор клал руку ему на плечо. – Вот поэтому ты должен учиться. Быть осторожным. И помнить: сила – не в том, чтобы менять мир. Сила – в том, чтобы понимать, что ты не можешь его изменить .

Но Ярец не хотел этого слышать. Не тогда. Не сегодня.

Деревня жила подготовкой к празднику целую неделю. Женщины собирались каждое утро, чтобы печь хлеб и варить медовуху. Каждая семья добавляла в тесто свой секрет – кто-то траву, кто-то мёд, кто-то просто молитву. Бочки с пивом доставали из погребов, где они стояли с самого лета. Пахло дымом, пряностями и чем-то ещё – чем-то древним, что невозможно было назвать, но всегда чувствовалось в таких днях. Мужчины рубили дрова, строили помост для музыкантов, украшали деревья цветными верёвками и лентами, на которых были вышиты символы удачи и плодородия. Дети бегали, как маленькие духи, собирали опавшие листья, делали маски из скорлупы и коры, прыгали в костры и рассказывали друг другу страшные истории про тех, кто не уважал праздники – и как они исчезли без следа. На краю деревни, возле реки Студенки, женщины ставили алтарь Перуна. Он был простым – три камня, связанных венком из рябины и полыни. На него клала каждый свой дар: хлеб, цветы, горсть зерна, иногда даже зуб животного или обломок черепка.

– Это чтобы боги знали, что мы их не забыли, – объясняла Ольгина, ставя на алтарь маленький кувшин с водой из колодца.

Ольгина была женщиной, чей возраст нельзя было определить ни по лицу, ни по движениям. Её кожа имела следы лет – морщинки у глаз, чуть потемневшие пятна на руках. Но в походке всё ещё скрывалась молодость. Лёгкость. Свобода. Она была высокой, широкоплечей, с руками, покрытыми шрамами времени и работы. Не от стали, не от боя – от жизни. От сада, от прялки, от книг, которые ей передавал муж. Ольгина была не просто матерью, не просто женой волхва. Она была тем, кто слушал травы. Говорил с ветром. Учила сына видеть больше, чем мир показывает. Её волосы, собранные в тугую косу, уже начали серебриться, но она не скрывала это. Напротив – гордилась. Серебро было знаком мудрости. Знаком тех, кто прожил жизнь, достойную воспоминаний. Она двигалась уверенно, как будто каждый шаг был частью заклинания. Поступь её напоминала шаг матери-земли – спокойная, мощная, надёжная. Когда она говорила, все слушали. Не потому что кричала. А потому что знали: каждое её слово – выстраданное. Прожитое. Взвешенное.

Ярец стоял рядом, наблюдая за матерью. Он был высок для своих лет, почти как отец. Его русые пряди то и дело падали на лоб, и он нетерпеливо стряхивал их.

– А они услышат нас? – спросил он, глядя на камни, будто в них действительно могло быть что-то живое.

Ольгина повернулась к нему. В её глазах светилось что-то большее, чем просто вера. Это была уверенность. Та, что рождается не в книгах и не в ритуалах, а в годах, прожитых правильно.

– Боги всегда слышат, – ответила она, поправляя край своего платка. – Просто не всегда отвечают.

– Почему?

Она усмехнулась, но не с насмешкой. С пониманием. Как тот, кто знает, что вопрос важнее ответа.

– Потому что они не люди, сын мой. Они не обязаны нам отвечать. Они могут молчать, чтобы мы сами нашли слова. Иногда молчание – лучший учитель.

– Тогда зачем мы им дары приносим?

Ольгина положила руку ему на плечо. Даже через ткань он чувствовал тепло. То самое, что может исходить только от матери.

– Мы приносим их не для богов, – сказала она. – Мы делаем это для себя. Чтобы помнить, что благодарность – тоже сила. Что мы не стоим одни. Что есть те, кто старше нас. Кто выше нас. И даже если они не отвечают – мы должны сказать «спасибо».

– Но как ты можешь знать, что они его получают?

– Я не знаю, – призналась она. – Но я верю . И этого достаточно.

Ярец задумался. Он хотел верить так же легко. Хотел чувствовать, что его слова и дела доходят куда-то дальше, чем просто ветер. Но пока ему казалось, что он говорит в пустоту.

– Ты ведь тоже чувствуешь их, да? – спросила она, как будто читала его мысли.

– Чувствую… – медленно ответил он. – Но не всегда понимаю.

– Это хорошо, – кивнула Ольгина. – Понимание приходит потом. А сначала – только чувство.

Она наклонилась и поцеловала его в лоб. Так, как делала, когда он был маленьким. Как будто хотела защитить его от всего, что ещё не произошло.

– Ты – особенный, – прошептала она. – Не потому что сын волхва. А потому что ты слышишь. Даже если не понимаешь.

– А ты… ты тоже слышишь?

Она замялась. Не от страха. От осторожности.

– Я слышу тебя, – сказала она. – А значит, я слышу их через тебя.

– Через меня?

– Да. Ты – их голос. Ты – их эхо. Я давно это заметила. Ты не такой, как другие дети. Ты чувствуешь мир, как чувствует ветер – листву. Как чувствует вода – камни.