Золотые осколки Итачи

Дина Еремина

Золотые осколки Итачи

Глава 1. Тама Дракона

Она стояла неподвижно, словно изваяние, отлитое из самого времени. Кимоно, сотканное из чистого золота, тяжелым потоком струилось по её стройной фигуре, каждый складка —застывший разряд молнии. По ткани рассыпались красные капли агатов, будто брызги крови, сплетаясь в древний магический узор, в заклинание.

Длинные чёрные волосы, гладкие и холодные, как шёлк, были вплетены нитями жемчуга и бисера. При малейшем движении они шелестели, и этот звук – лёгкий, как дыхание, – был единственным в окружающем безмолвии.

Лицо скрывала маска из тонкой золотой чешуи, мерцающей, будто чешуя дракона. Над головой возвышались заколки – ветвистые золотые рога, корона невесты, венчающая ту, что уже не принадлежит этому миру.

Айке хотелось сбежать, но тяжелый монолитный наряд не давал шевельнуться, не давал дышать. Каждый мускул сковал ледяной страх, каждый вдох обжигал легкие гнилостным смрадом. Лицо Айки окаменело в немом крике ужаса.

Перед ней возвышалось мертвое, вспученное тело синего дракона. Разлагающаяся плоть великого божества свисала клочьями, обнажая пожелтевший, изъеденный временем остов. Из дыр в теле извивались белые черви, жирные и блестящие, словно сама смерть породила их, чтобы пожирать остатки былого величия.

Бог был давно мертв, но продолжал шевелиться.

Его голова, покрытая облезшей чешуей, склонилась ближе, ближе… Гнилые веки приподнялись, открывая мутные, затянутые пеленой глаза. Дыхание дракона – густое, липкое, пропитанное разложением – просачивалось через кожу Айки, заполняло ее изнутри, вызывая приступы тошноты.

Невыносимый запах, страх и боль утраты смешались, переполнили ее, вырвались наружу. Из носа, из уголков рта, из глаз потекли черные густые ручейки, сливаясь в Черную реку. Она разливалась, заливала горизонт, поглощала мертвое тело дракона, поглощала саму Айку.

Она тонула.

Как раньше.

– Нет… – прошептала она, сжимая кулаки, чувствуя, как тьма затягивает ее глубже.

– Нет! – закричала Айка, и ее голос разорвал тишину, как молния – грозовое небо.

Но тьма не отпускала.

Айко проснулась от собственного крика в темном пустом доме. Сердце бешено колотилось, сон не хотел отпускать, тело казалось чужим, скованным невидимым проклятьем.

– Бабушка! Бабушка! – позвала она с отчаяньем в голосе, но ответа не было.

Только ветер за окном шептался с темными листьями вишни, будто передавал им чьи-то послания

Бабушка Путаро ушла в Черные воды смерти уже два лета назад, а Айко всё продолжала звать её по ночам. Одиночество сжало горло, по щекам потекли слезы. Вдох-выдох. Тело медленно оживало; она пошевелила пальцами, ощутила у ноги тепло – няко-кирин спал, свернувшись в пушистый комок.

– Няко, иди сюда…

Но зверёк лишь всхрапнул во сне, не шевелясь. Айко улыбнулась сквозь слезы.

Вдох-выдох.

Она осторожно села, прислушиваясь к тишине. Этот сон снился ей и раньше – в детстве она боялась, что мертвый дракон хочет её съесть или рухнет на неё всей тяжестью вечности, а белые черви залезут ей в рот. Но теперь… теперь ей казалось, что он говорил.

Тихий зов, едва уловимый, будто шепот из глубины Черной реки.

Может, он просит о помощи?

Мысль пронзила её, как ледяная игла. Что, если дракон не мертв? Что, если он там, на дне, медленно ползет к её деревне, сквозь тьму, сквозь время?

Айко крепче прижала к груди няко-кирина. Тот не проснулся, лишь вытянул пушистые лапки и заурчал, согревая её холодные пальцы.

Но тепло уже не помогало.

Где-то в темноте за окном шелестели листья, и ей почудилось, что это не ветер… а чьё-то дыхание.

«Не рассказывай этот сон! Не смей! Даже в мыслях не вспоминай!»

Бабушка Путаро сжимала запястье Айко так сильно, что кости хрустели. Её голос был хриплым шёпотом, будто сквозь зубы просачивался дым.

«Драконы всё слышат – и слова, и мысли, и желания. На то они и бессмертные Боги… Бессмертные! В них горит само пламя жизни!»

Старуха оглянулась, будто тени в углу уже шевелились, привлечённые её словами.

«Драконы – правители этого мира, смерть не может их коснуться! Если узнают о твоих видениях – вмиг сожгут тебя и всю деревню заодно».

Айко трясло от страха. Зубы стучали, будто в лихорадке, а в груди колотилось что-то холодное и живое. Бабушка сунула ей в ладонь костяной гребешок – старый, пожелтевший, с трещинами, как линии судьбы.

«Вот, возьми. Расчеши им волосы на рассвете – и сны забудутся».

И Айко чесала. Чесала, чесала, чесала… Острые зубцы рвали волосы, царапали кожу, но она не останавливалась. Пока на висках не выступила кровь. Пока в голове не осталось ничего, кроме белого шума.

А где-то высоко, за облаками, что-то огромное медленно повернуло голову в сторону деревни…

Вот только с появлением наяко-кирина костяной гребешок пропал. Айко знала: это дело его лап. Но сердиться не могла. Как можно злиться на это пушистое чудо? Гладкая шерсть, тёплая, как солнечный свет, крылья, сложенные за спиной, золотая грива, переливающаяся при каждом движении. И усы! Длинные, гордые, золотистые, как кончики его раздвоенного хвоста.

Они полюбили друг друга сразу. Первый раз она увидела его в своем саду – размером с кота, но держался величественно, с грацией и благородным причмокиванием объедал куст ежевики. Он поднял морду, запачканную соком сладких ягод, уставился на Айко янтарными глазами… и заурчал.

С тех пор он не уходил, заботился на свой лад.

Тьма за окном отступила, уступая место рассвету. Айко распахнула ставни, вдохнула воздух, пахнущий травой и речной сыростью.

– Хочу сладкой каши, – лениво потянулся кирин, переворачиваясь на спину и выставляя пузо к солнцу.

Айко рассмеялась.