Один всегда не возвращается

По моим прикидкам, я пришёл вовремя. Возможно, даже с запасом. Не задерживаясь, я подошёл к массивной створке, повернул круглый механизм, похожий на шлюзовую ручку, и вошёл внутрь.

И сразу понял – я попал в другое измерение.

Это был не просто зал – целый штаб, вырезанный из корпуса вагона. Помещение освещалось по периметру ровным, мягким светом, но потолок терялся во тьме, будто у него не было конца. В центре – массивный круглый стол из тёмного металла с красноватыми прожилками, вокруг которого располагались одинаковые чёрные кресла, строгие, будто вытесанные из угля.

По стенам – ряды шкафов, стеллажей, узкие стойки с экранами и гравированными табличками. От всего веяло сдержанной мощью. Это был не учебный класс, не офис. Это было место принятия решений, место, где всё происходящее снаружи, в пустошах и между убежищами, становилось цифрами, приказами и маршрутом.

Я невольно приоткрыл рот.

Оцепенел.

Это было по-настоящему впечатляюще.

Удивительно.

      И, в каком-то смысле, пугающе.

Всё выглядело так, словно я шагнул в одну из тех старых картинок, что нам когда-то показывали на занятиях – «визуализация командных отсеков времён до Падения». Но сейчас это было не картинка, а реальность, в которой я оказался – живой, молодой, глупо ошарашенный и совершенно неподготовленный.

3

– Сверка, – глухо и неожиданно раздался голос из потолочного динамика. Я вздрогнул – не столько от звука, сколько от того, как резко изменился воздух вокруг. Словно невидимая волна прокатилась по помещению, прорезав прежнюю тишину чем-то сухим, холодным, заранее заготовленным. Голос был ровный, будто записанный заранее, без единой эмоции.

В этот момент присутствующие, до того словно замершие фигуры, будто проснулись. Они без слов начали действовать синхронно, как по команде. Один за другим подняли руки и приподняли рукава форменных камзолов. На запястьях – обычные, видавшие виды наручные хронометры. Металлические корпуса, поцарапанные стёкла, местами затёртые ремешки. Кто-то носил часы на правой руке, кто-то на левой.

Каждый по очереди заговорил. Голоса звучали сухо, безэмоционально, как команды:

– Шесть.

– Шесть.

– Пять.

– Шесть.

– Четыре.

Последний – тот, что сидел в центре за столом, – суровый, широкоплечий мужчина с седыми висками и взглядом, в котором не было ни тени сомнений, заговорил последним:

– Один.

Он произнёс это твёрдо, глядя прямо перед собой, не поворачивая головы. Судя по всему, это и был Яков Саныч – тот самый, о котором предупреждал Иван. Его голос прозвучал как приговор, короткий и окончательный.

Я задержал взгляд на нём. Он оставался неподвижен, сидя в глубине зала, будто врос в кресло с суровым, напряжённым лицом, в котором читалась не столько злость, сколько отстранённость, усталость, накопленная годами. Было в его позе что-то окончательное, не подлежащее сомнению – так может сидеть только человек, прошедший через многое и уже не ждущий ничего нового.

Он казался частью интерьера – неотъемлемой деталью этого зала, где всё было чуждо привычной мне обстановке. Здесь не пахло машинным маслом, потом или чем-то ещё из рабочего пространства вагона. Воздух был странно приятным – насыщенным чем-то дорогим, что я не мог точно распознать. Лёгкий аромат старой древесины, может быть, или пряных специй. Что-то тонкое, незнакомое – как из мест, куда таких, как я, обычно не пускают. Это был не привычный мир технических отсеков, а другой – высокий, закрытый, почти сакральный.

Сам зал выглядел так, будто его проектировали не для людей, а для решений. Стены – гладкие, тёмные, поглощающие свет. Освещение – мягкое, рассеянное, будто само выбирало, что стоит освещать: полированный овальный стол с гравировками по кромке, напоминающими древние карты, кресла с высокой спинкой – строгие, но удобные. Даже пол под ногами не издавал ни звука, словно проглатывал шаги. Здесь всё будто говорило: это место – последнее слово.