Типичный арктический пейзаж

Станислав Прокофьев

Типичный арктический пейзаж

Предисловие

Ночи, полные морской свежести, вдохновляли меня на поздние прогулки. Стояла ранняя осень. Заканчивая служебные обязанности, я отправлялся за холм с фотоаппаратом. Пробираясь с каждым днём немного дальше, чуть-чуть глубже, в болотистую местность, я перестал беспокоиться о встрече с полярным медведем. Однажды, изменив привычке идти не от моря, а, напротив, к морю, наткнулся на небольшую стаю нерп, лениво лежащих на мокром песке. В тот же день, гуляя берегом, заметил два чёрных плавника косаток в море. Остерегаясь встречи с белым медведем, я с удовольствием вернулся к исследованиям местности, уходя вглубь полуострова.

Возвращался я всегда затемно, и практически каждая сентябрьская ночь освещалась зелёным мерцанием, порой переходящим в разноцветное световое представление.

На бугристой местности я оставлял метки в виде реек двадцать на двадцать миллиметров с импровизированным флажком из красной плащевой материи. Закончив осваивать местность, вызывал по рации водителя, и он вёз меня в городок.

Нашей базой была заброшенная метеорологическая станция, сплошь усеянная стеклянными бутылками от винно-водочной продукции, старыми деревянными лодками, перевёрнутыми вверх дном, цвета пасмурного неба, и кругом разбросанной запутанной рыболовной сетью.

Нередко нашими соседями становились ненцы. В основном они проезжали мимо для пополнения запасов, или топлива. Иногда им требовался и воздушный транспорт. Один из моих напарников  заведовал заявками на вылет вертолётов. Вертолётная площадка, оснащенная большим флюгером, и красно-белыми огнями по периметру располагалась позади базы. Ненцы занимали свободный вагон с койками и телевизором, и ждали вертолёт. Ожидания затягивались до недель: в сильный ветер, и туман судна не поднимались в воздух.

В один штормовой вечер, я оставил затею с прогулками по полуострову и сидел в вагоне-столовой, вычисляя по советской карте координаты до следующего заброшенного селения. Позади шумно ужинали четыре ненца. Я поинтересовался, что сможет запугать столь бывалых кочевников, куда бы ни советовали отправиться на этом полуострове. Ненцы затихли. Взглядом они давали понять, что не ведаю, о чем прошу их, но я был непреклонен, и предложил взамен на ценную информацию ящик консервированного сгущённого молока. Взгляд их был непоколебим. Я повысил ставку, пообещав раздобыть тридцать литров бензина для их снегохода. К слову, снегоходы, этот народ использует и летом, передвигаясь по песку и болотам. Один из ненцев подошёл ко мне, бегло взглянул на карту, обернулся к соратникам, затем посмотрев куда-то выше моей головы, задумчиво и тяжело вздохнул.

– Сюда, – сделав небольшую паузу, – мы никогда не ходим.

– Почему? Что здесь находится?

Он вновь обернулся к товарищам, и как бы шипя, выдавил:

– Ябсява.

Я покачал головой, украдкой записал столь странное слово в записную книжку, которая бывает при мне всякий день.

Вечером, я зашёл к новым знакомым, чтобы отдать им обещанное, но они наотрез отказались принимать плату, объяснив всё шуткой. Но их глаза явно не умели лгать искусно – так как это делал мой водитель. Выходя из вагона с ненцами, я закурил последнюю папиросу, смял пачку и бросил в урну. Мою руку что-то сжало. Обернувшись, я увидел самого старшего из ненцев, он испытующе смотрел мне в лицо.

– Не ходи туда, ты не найдёшь там ничего, что сможет обрадовать, – он переступил с ноги на ногу, – там пропадали лучшие из нас.

Не успев ничего понять, я обнаружил, что ненец уже заходит в вагон, но не стал его задерживать.

Сидя в кабинете, я открыл электронный ненецко-русский словарь и разыскал слово, записанное накануне, и оно переводилось как «несчастье».

На следующий день я уехал, соответствуя координатам, указанными ненцами. Дорога заняла четыре часа в одну сторону. Водитель изнывал, мол, не успеет выспаться до утра и пора возвращаться обратно, но мои обещания дать ему выходной день внезапно приободрили его, и нытье прекратилось.

Издали я заметил оставленные вагоны геологоразведчиков.

Сверившись с координатами навигатора, попросил водителя не глушить мотор.

Металлическая колёсная рама была чем-то искорёжена; виднелись следы ударов на испещренном вмятинами и выбоинами корпусе вагона. По немалочисленным повреждениям я заключил, что вагоны пытались забрать, но что-то заставило хозяев поспешно оставить эту идею, и вагоны теперь врастали в тундру, становились её частью.

Ощущение тревоги настигло меня при входе в оставленный вагон. Осмотр вагонов ни к чему не привёл: груда металла ржавела и рассыпалась, один сгоревший вагон и до сих пор сохранял запах ядовитого дыма. Разбросанные табуретки, кухонная утварь, ящики с керном, и закрытый ящик из-под геофизических снарядов, обросший травой и брусникой лежали под окном вагона. Аккуратно открыв ящик, я обнаружил чьи-то личные вещи: рамку с пожелтевшей фотографией, уйму тупых грифельных карандашей, бумагу с геологическими отчётами о породах, шариковые ручки, тетрадь с расчётами. Собрав этот клад в рюкзак, я ещё раз осмотрелся, и покинул место.

В лагере я разобрал вещи: бумагу с отчётами отложил в одну стопку, из неё выделил тридцать листов с объяснениями инцидента. Не знаю, есть ли правда в написанном, но листы отмечены штампом правоохранительных органов – копии из уголовного дела. Прочитанное приведу ниже слово в слово. Тетрадь с расчётами имела две части: первая – рабочая, а вторая – дневник главного геолога Кузнец Андрея Семеновича.

Часть 1. Объяснение инцидента

Повторюсь, нас отправили в местечко, имевшее координаты у берегов Северного Ледовитого океана. Мы ехали на смену отработавших три месяца коллег, чтобы продлить затянувшуюся экспедицию по геологоразведке. Дела шли довольно посредственно: лютая погода играла с нашим здоровьем и расшатанными нервами. Вторую неделю градусник не поднимал показания выше отметки в минус пятьдесят градусов по Цельсию. Мы были вынуждены найти укрытие в вагонах, едва прогретых масляными радиаторами.

Я сидел, по своему обыкновению, закинув ноги, облачённые в меховой чулок, на кушетку из дерматиновой обивки. Повязанный вокруг поясницы синим клетчатым пледом, как тогой.

Метеостанция сошла с ума неделю назад и застыла на ночной отметке с температурой в минус шестьдесят четыре градуса и скоростью ветра в пять целых и четыре десятых метра в секунду.  Находясь в подлунном ярко освещённом пространстве ледяной ночи невольно задумываешься о неприятности конца. Пустынное небо было соучастником расправы над нами. Казалось, граница между космосом и землёй стёрлась – настолько прозрачным стал небосвод. Дважды замерзало дизельное топливо в электростанции, дважды обесточенные, восстанавливали подачу электричества всем жилым городком.

Личный состав насчитывал тридцать два человека и девять единиц техники, включая гусеничную.

Сначала мне импонировало это безделье, ибо я дорвался до сокровенных фолиантов, давно ожидавших очереди на полке в спальном отсеке. Отчасти удовлетворившись чтением, я перебрал отложенные на потом кинохроники, коих насчитывалось порядка двадцати картин. Пересмотрев за пять дней запас видеофайлов, включающий в себя также и нескромный список из семидесяти аварий нефтегазовой промышленности, я предался унынию. Перебирая вещи с места на место, я обнаружил на дне старого капронового мешка том Чехова, состоявший из тысячи измусоленных страниц, издания тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Я обрадовался находке столь же ярко, сколь бы обрадовался денежной сумме в забытом предмете гардероба.

Моего заместителя и напарника звали Александр Скоморохов. Весёлый парень, имевший корни, уходящие в глубину Краснодарского края. Но каким бы добрым ни был человек, по истечении длительного времени тет-а-тет, в замкнутом пространстве, людей начинает разделять неописуемая бездна молчания, меняющаяся пасмурным отчуждением. Одним из любимых легковесных увлечений Александра было сидение у изножья дежурной кушетки, вглядываясь в квадрат немого полумрака заснеженного окна. Созерцатель создавал ветер шарфом, вероятно, находя в этом отдохновение, иначе я не могу объяснить его особенное отстранение от всего мира. Но, также имею смелость поддаться суеверию, что человек неизбежно чувствует приближающийся конец.

В двух километрах от нашего жилого городка, при заезде на вахту, я заметил три чума. Один чум вмещает в себя около пяти семей. Это – ненцы. Северный малочисленный народ, кочевники, живущие собирательством. Преимущественно невысокого роста с монголоидным видом лица. Ежедневно представители стойбища шумно заезжали в наш городок, нагло требуя дизельного топлива или синтетического масла. Иногда они нуждались в сварочных работах или починке снегоходов. Случалось, самодийцы привозили строганину из оленины, свежего муксуна, чёрную икру или же изделия из лисьего меха, отнюдь не бесплатно. Цена за меховые изделия – запредельная. В качестве валюты принимался также бывший в дефиците бензин. Лютая погода их не пугала: они состояли из снега и оленьей крови, которая употреблялась с особенным удовольствием. Их распространённое блюдо – лепёшки из жареной крови оленя. Я не раз видел собственными глазами, как молодая мать кормит ребёнка сырой олениной, отрезая плоть забитого только что животного.

Шла четвёртая неделя холодов. Сине-чёрный небосвод с полосой Млечного Пути немел над мёртвыми останками редких деревьев. Весь вечер я слышал звук ударов, но не мог определить его источника и обойдя жилой городок, утешился исправностью оборудования. Отдалившись, решил сделать фотографию ночного неба для коллекции. Чем дальше я отходил от городка, тем ближе становился звук. Остановившись, я понял, что звук исходит со стороны стойбища. Мой фотоаппарат японской марки, не терпящий холодов, но прекрасно справляющийся с приближением предметов, лежал в кармане бушлата.

Я направил объектив в сторону чумов. Фотоаппарат показал картину, которую я по сей день вспоминаю: посреди чумов горел огромный костёр, взрывающийся снопами искр; четыре силуэта исполняли синхронную пляску под удары бубна; омерзительные танцы множились огромными тенями, уходящими в небо.

Я вернулся в вагон. Окостеневшие от холода руки не слушались. Стянув варежки, поставил фотоаппарат на холодильник, чтобы он пришёл в себя после жуткого холода. Руки жужжали горячей болью. Открыв чайный шкафчик над стопкой документов, я запустил кофеварку в работу. На мой взгляд, му́ки испорченного часа можно пережить с наименьшими потерями собственных нервов, если есть хороший кофе. (Простите, что постоянно отдаляюсь от показаний, но витиеватая нить повествования приводит нас именно к сути моего изложения.) Как только в вагоне раздался запах свежего кофе, Саша встал с края кушетки, взял в руки прозрачную, непомерно большую кружку в предвкушении горячей арабики. Наполнив Сашин сосуд, я уселся напротив его любимого места.

– Они снова танцуют? – спросил он.

– Да, кривятся в танце.

– На этот раз получилось сделать снимки?

– Не знаю, на морозе камера отключается.

– Нам нужен бинокль. Старый советский бинокль.

– А как же ты снимешь на бинокль, Санёк?

– Об этом я не подумал.

Александр сидел в раздумьях, поднимая глаза кверху, непроизвольно улыбался. Казалось, он готов был что-то сказать, но тут же осекался. Прикончив кружку кофе, Александр налил ещё одну. Его изнурительный мыслительный процесс был тяжёл, настолько, что его бросило в пот. Он долго улыбался чему-то, глядя в замёрзшее окно.