Последний анархист

– Поймите, это опыт многих веков. Если что-то заведено было очень давно, значит оно непременно нужно. Значит в этой стране должна существовать одна единственная династия и одни и те же люди должны стоять рядом с властью, забирая десятки душ, но сохраняя жизни ещё тысячи – вся суть секрета бессмертия. Этот выход для нас – самый верный. Без крови не могут жить вампиры и чтобы не допустить пустой её от мирных граждан, они встают у власти и сами определяют самым честным судом, как должна оборваться та или иная судьба.

– Но… прошу меня простить, я не понимаю! Можно вед обойтись без чьей-либо крови.

– Но за столько лет не нашли более верного выхода. И Вы не ищите ни выхода, ни проблем. Держите «лицо», но оставайтесь верным своим убеждением, это всё, что могу я Вам сказать.

Высказывания её потрясли Павла Дмитриевича до глубины души. Он никак не хотел верить такому выходу и от бессилия готов был провалиться на месте или разрыдаться. Всё в нём сейчас рушилось и кричало о несправедливости, которую таили от него столько лет и теперь просят творить. Княжна положила на его плечо руку и хотела бы его утешить словом, но все фразы застыли на языке и никак не хотели быть услышанными.

– Вы не правы, простите, Виктория Станиславовна, Вы будто… сейчас будто мне не знакомы. Потому Вы мне не отвечали? Не утешайте меня, я не способен что-либо понять и буду готов думать сколько угодно над этими словами, но они не Ваши. Прошу меня простить, – вновь произнёс он и бережно поцеловал тоненькую ручку, а затем совсем от неё отвернулся и набрал немного воздуха в лёгкие.

В последний год каждый вдох, каждый день приносили ему нестерпимую боль. Не в силах говорить, он бросился по улице обратно к дому, скорее бы скрыться и себя не видеть.

Княжна долго не могла поверить, что отпустила его, так ничего толком и не объяснив. Вернувшись в особняк чуть пошатываясь, Виктория Станиславовна встретилась с тем же приветливым садовником, который также молчаливо забрал у неё парасоль и вместо этого вложил в руки письмо.

– Ваше Сиятельство, из дома Овчинниковых. Доставили сегодня ранним утром.

– Благодарю, – чуть слышным хриплым голосом произнесла она и взяла письмо. Не помня, как добралась до своей комнаты, Виктория медленно опустилась в кресло и, ещё раз обдумав прошлый разговор, взглянула на конверт у себя в руках и бережно вскрыла его, достав письмо на старой красивой бумаге, сразу заметив знакомое приветствие:

«Душа Виктория Станиславовна!

Просим Вас быть гостем на бракосочетании моём с Эдуардом Феодосьевичем.

Венчание имеет быть в церкви *** 20-го декабря 1901 года в 7 часов вечера.

Ваша Софья Денисовна».

Это не то, что сейчас было нужно и к месту в своей жизни, но на церемонии дорогой сердцу подруги надобно быть.

Глава 9. Кровь за кровь

Снова та тишина и мрак, сквозь который не видно собственных рук. Воздуха всё также катастрофически не хватает даже на один вдох, отчётливо слышен всё тот же едкий сладковатый запах, также ухудшающий положение. Да и сама атмосфера здесь душит и не даёт сказать хоть слово, от страха не проснуться чувствуется дрожь в теле. Один и тот же сон: Глеб Дмитриевич посреди тёмного коридора совсем один, впереди него только слабый огонёк, до которого невозможно добраться, а где-то в самом конце его ждёт незнакомый гул голосов. Он уже пытался стоять на месте, кричать, ускорять шаг, переходить на бег, затыкать уши, но они всё равно настигают его. Голоса словно вбиваются ему в голову и каждый из них шипит: «Умри». Похоже, огонь в конце комнаты и есть спасение. Запыхаясь и наконец решившись, граф бросился за ним, спотыкаясь обо что-то холодное и длинное, но не теряя темп.

Горящую свечу держала в тонкой руке будто бы знакомая фигура, вернее ей тень. Она вовсе не друг, нет. Это самый злейший его враг, вдруг накрывший ладонью последний огонёк, что мог осветить эту комнату. И тогда голоса будто сорвались и стали окружать его со всех сторон, сливаясь в какофонию. Это сводило с ума, вызывало панику. Упав на колени во что-то липкое и непонятное на каменном полу, он закрыл уши руками, не в силах говорить ещё слово.

Проснулся Глеб весь в поту. Мгновенно он вскочил и понял, что вновь оказался в своей мягкой постели. В попытках отдышаться, он приложил ладонь к груди и заметил на ней бинты, скрывающие под собой, как оказалось, настоящий короткий след от ножа, неимоверно его напугавший. Ещё немного придя в себя, он стал отрывками вспоминать продолжение собрания анархистов: бессмысленные разговоры, наглая коротковолосая девушка, задорный смех доброго паренька, что приволок его туда, и что-то ещё, что-то очень важное и объясняющее всё происходящее с ним. Став рыться в обрывках своей памяти, наконец он стал слабо вспоминать.

Да, вечером они вышли на лесную поляну и вытащили на неё несколько брёвен. Один из братьев Дерябиных (так звучала фамилия этих амбалов) достал из кармана спички и поджёг одну из них, а затем кинул прямо в импровизированное кострище. Пришлось долго ждать, пока языки пламени как следует поднимутся. Глеб уже был не так уверен в том, что хочет в этом участвовать, но пути назад нет – только пройдя через этот огонь он сможет ступить одной ногой в новую жизнь. Однако, страх овладел им, и он ступил одной ногой назад, будто собирается сбежать.

– Если ты всерьёз собираешься остаться с нами и понимаешь, на какие жертвы идёшь, оставить небольшой шрам на своей ладони тебе будет совсем не страшно, так ты докажешь нам свою верность и готовность на всё ради нашей Великой цели. Только знай, что тогда обратного пути уже не будет, – тихо произнёс Владимир и подошёл совсем близко к нему так, что между ними оставалась пара сантиметров. Говоря это, он улыбался и протянул ему свою левую ладонь, показав длинный шрам, тянущийся от большого пальца до самого запястья. Будто оцепенев, граф долго смотрел на протянутую руку и наконец коснулся кончикам пальца давно затянувшейся раны. Как он не замечал этого раньше? Это ли есть условия их организации? Если сейчас он откажется, его бросят прямо в этот костёр?

– Я… я готов, – неожиданно для себя произнёс Глеб и испугался своих слов.

Нет, он совсем не готов. Но думать было уже поздно. Тогда Дерябины подхватили его под руки и понесли к самому огню даже с каким-то энтузиазмом, а Владимир отошёл в сторону и достал из сумки небольшой старый кинжал. С восторгом в глазах он осмотрел своё орудие и подошёл к огню, подержав над ним совсем недолго чёрное на конце лезвие, но этого хватило, чтобы оно нагрелось.

Ангелина не в силах смотреть на эту процедуру вскрикнула и в испуге спрятала лицо за плечом Варвары, взяв её за руку и сильно зажмурив глаза в ожидании, что будет дальше.

Взгляд графа застыл на лезвии. Никто не верил, что человек вроде него готов к таким пожертвованиям – дать коснуться своей «царской» нежной кожи и оставить на ней длинный свет. Но Владимир не сомневался – он верил в него, как никто другой.

– Готовы ли Вы, Глеб Дмитриевич, несмотря ни на что держаться нашей Великой цели? – уже бойко спросил Владимир без всяких церемоний и приблизился к графу.

– Г… готов, – после толчка Дерябина произнёс граф. Всё это казалось ему сном.

– Анархия есть свобода, и мы это понимаем, а значит свобода есть наша ответственность, которую мы должны нести и бороться во имя того, чтобы дать её другим. В жизни Вашей не должно быть предрассудков, отголосков системы – это враги нашего свободного общества. Свобода есть главная ценность в нашей жизни. Больше нет своего статуса, а твоя «исключительность» не даёт тебе власти над другими. Мы принимаем одну веру – анархию и идём только за её единственно верными законами. Клянёшься служить Матери Анархии и делать всё только ей во благо?

Всё это резало слух, казалось такими чуждым и неправильным, но слово «свобода» творило с Глебом невероятные вещи. Пусть не будет статуса, не будет убеждений, но будет ОНА, ради которой он готов идти на всё.

– Клянусь, – наконец произнёс Глеб Дмитриевич и сразу понял, что клятву эту ему придётся закрепить кровью.

Рука будто онемела, он не мог её вытянуть, а потому Дерябины схватили его за левое запястье и вытянули его ладонь вперёд. Тогда Владимир торжественно опустил горячее лезвие на руку и сделал надрез, ощутимый, но гораздо меньше, чем тот, что украшал его собственную ладонь. Как бы граф не пытался стиснуть зубы и не произносить ни звука, с губ его сорвался крик, но не более того, ни единой слезы не упало с его щеки. Теперь никто его не держал, по руке медленно стекала красная струйка крови. Всё тот же Владимир взял его за руку и подвёл к костру, опустив чужую ладонь и дав красным каплям упасть прямо в огонь.

Ангелина смиренно тихонько подошла к ним и подала стакан со странной густой жидкостью Глебу, и он залпом выпил её, почувствовав горечь на языке. Чуть погодя, сознание его стало покидать, в глазах всё стало расплываться и исчезать во тьме, и сам он начал чувствовать как медленно падает, опускается на землю.

– Поймают одного – повяжут всех, – услышал Глеб последнее из уст Владимира.

Больше он ничего не помнил. Мгновенно вскочив с кровати и, прямо в своём ночном платье, растрёпанным бросился прочь из комнаты, но не успел он добежать до входной двери и показаться свету, как к нему подбежала заботливая Анна и ухватила за здоровую руку.

– Глеб Дмитриевич, Сокол наш ясный! Постойте, куда же Вы? Совсем ещё не оправились. Что Вы снова задумали?

И граф стал смотреть на Анну несколько обезумевшим от ужаса взглядом. Схватив её за плечи, он стал трясти бедную старушку, спрашивая с неё внятных объяснений:

– Что со мной было?! Почему я оказался здесь?

– Прошу Вас, будьте спокойны и присядьте хоть на минутку, я сейчас принесу Вам стакан воды. Горе, не дитя!

– Нет-нет, Анна, мне нужно знать, почему я оказался здесь?

– Ваше Сиятельство, извольте! Откуда ж мне знать Ваших ночных похождений? Вас вчера вечером обнаружили спящим под воротами особняка и немедленно доставили сюда. Это с Вас мы должны спрашивать! Сейчас Вы находитесь дома и должны бы оставаться здесь хотя бы до прихода вашей матушки, она страшно за Вас переживала! Горе! – стала причитать Анна и ушла на кухню за водой, не переставая повторять про себя мольб.

И Глеб Дмитриевич растерянно опустился на диван, смотря на след на своей ладони и наконец успокоившись. Теперь он чувствовал себя частью чего-то важного и знает, что все воспоминания его верны и не были сном, но совсем не понимает, что теперь ему делать и куда идти. Этот дом словно стал ему чужим, скорее хотелось очутиться снова у того костра, в старой лесной хижине, вновь говорить на свободные темы с Владимиром. «Гостей здесь ждут всегда», – вдруг вспомнились ему слова друга, и сам он постепенно стал понимать и надеяться, что теперь каждый его вечер наполнится встречами с, вроде как, единомышленниками.

Часть 2. Быть героем или братом

Глава 10. Она была красивее тысячи звёзд

Времена года сменялись друг за другом, дни казались один короче другого. Жёлтые листья скрылись за сероватыми сугробами, а сугробы даже как-то слишком быстро и незаметно растаяли в этой суете, уступая яркому жаркому весеннему солнцу, которым унылый город так и не успел насладиться, ослепнув от летних лучей.

– К чему такая спешка? Не спешите ль с торжеством? Вы так часто принимаете решения, не посоветовавшись со мной, – спрашивал и в тоже время упрекал Софью Эдуард в своём письме про совсем неудобного ему, слишком скорого из-за монархического кружка бала.

Не успел он разобраться со всеми своими делами, как уже был приглашён в дом Овчинниковых на вечер в честь своей же помолвки. До свадьбы ещё, как он думал, совсем далеко, но уже весь небольшой городок был взбудоражен их союзом.

– Софья, – продолжал причитать он, выхаживая за ней по залу перед самым приходом гостей, – душа моя, я ведь просто не успею за это время выгнать «сама знаешь кого» из особняка.

– Неужели он не соглашается взять деньги за свой отъезд?

– Нет! Он называет это «памятью об отце» и говорит, что не может допустить того, чтобы я так просто стал хозяином в этом месте.

– Что же это? Может мне с ним поговорить?

– Я Вас умоляю, оставьте это дело мне, я отлично справляюсь.

– К чему тогда Ваше волнение? Вы ведь даже не хотите прибегнуть к моей помощи.

– Никакого волнения, Софья Денисовна.

– Вот видите, а значит у Вас нет никаких проблем, – достаточно легко заключает девушка и останавливается перед зеркалом, поправив причёску. – Татьяна, душа моя, где тебя носит? – уже громче спрашивает она.

Неспеша по лестнице к ним спускается хрупкая чуть живая фигурка девушки в пышном светлом платье.

– Вы – само великолепие, душа моя, но будьте чуть-чуть расторопнее.

Татьяна в свою очередь же привыкла к такой спешке и предпочитала не отвечать сестре, тем более в присутствии Эдуарда Феодосьевича – пожалуй, самого отвратного ей человека в этом зале, и торопиться, конечно, из-за одной просьбы, не собиралась, ведь это будет означать, что придётся нервничать. В конце концов, времени достаточно, а если и уже опаздываешь, то к чему тогда торопиться? Это, пожалуй, было лучшей её философией.

Гостей приходилось встречать долго хотя бы потому, что их было не меньше тысячи человек, и каждый из них учтиво подходил лично здороваться с хозяевами дома, а после прихожей сразу переходили в светлый и просторный бальный зал с белыми стенами и фресками на них. Оркестр уже начал играть и наполнил помещение блестящей, элегантной музыкой.

Сегодня этот дом был переполнен монархистами, что вели светские беседы. Среди монархистов, конечно, были уже и знакомые нам Пруяевы и Поддубские, в составе одной семьи из которых не было, разве что, младшего Пуряева. Глеб Дмитриевич снова не соизволил явиться в место сбора света.

Не меняя лучезарной улыбки, Лизавета юрко прокручивается на месте и неуклюже падает на мягкий стул у самого окна, положив ногу на ногу и став осматриваться в поисках новой жертвы: зал полон кавалеров с бокалами в руках, что притворно улыбались своим спутницам в изящных блестящих платьях. Соответствуя богатому убранству и золотому покрытию на стенах, где каждый предмет декора стоил целого состояния, все они одеты по последней моде и походили один на другого, ведя между собой «интеллектуальные» беседы, а, когда дело доходило до назревающей революции, – приглушали тон, как положено порядочным монархистам. Наконец, в её поле зрения попадает крайне красивая стройная блондинка в приталенном платье и с бокалом в руках.

– Елизавета Дмитриевна, не забывайте, где мы с вами находимся и соизвольте вести себя чуть сдержаннее, на Вас направлены тысячи глаз, – не меняя улыбки просит её Виктория, но просьба её была проигнорирована, и Лизавета вновь щурится, указывая в пустоту пальцем, за что мгновенно получает по руке веером за неэтичное поведение от своей спутницы.

– Моя дорогая Тори…

– Виктория Станиславовна, – учтиво поправляет «Тори».

– Да-да, а кто эта дама? Прежде не видела её на собраниях кружка?

– Где? – щуриться теперь уже Виктория, а её астигматизм решительно не давал ей сосредоточиться. – А, Дарья Алексеевна? Точно, припоминаю, что Софья Денисовна о ней говорила, она вступила к нам недавно, но персона важная. Ты, верно, слышала о ней? Я могла бы вас друг другу представить, но скажу сразу, что на первый взгляд она мне не понравилась, выглядит несколько… высокомерной.

– Первый раз вижу и никогда не слышала… Дворянка?

– Можно и так сказать, её именем назван модный дом. Скажу по секрету, цены там просто огромные.

– Ах! Тот самый? Недавно присматривала себе бальное платье там. Отлично! Я хочу с ней познакомиться, – весело отзывается Лизавета и поднимается с места, состроив крайне элегантный вид, по-детски передразнивая важных дам и задрав подбородок. За это, конечно, она снова получила щелчок веером по руке.

Вблизи Дарья оказалась ещё более утончённой и привлекательной: короткие шелковистые волосы волнами ложились на хрупкие белые плечи, подчёркивали мягкие черты лица, среди которых особенно выделялись большие зелёные глаза, умные и глубокие, однако на деле холодные и равнодушные, будто ничего в этом вечере её не радовало. В глаза бросалась стройная фигура, отличающиеся совсем узкой талией и тонкими ручками.

– Добрый вечер… – подмечая к себе внимание особ произносит девушка и задумчиво рассматривает Викторию, – прошу меня простить, виновата, совсем не помню Вашего имени.

– Виктория Станиславовна, – помогает ей Виктория и сразу переводит тему. – Мадам, имею честь представить – графиня Пуряева. Елизавета Дмитриевна, хочу Вам представить Дарью Алексеевну.

– Большая честь для меня, Ваше Сиятельство, много слышала о Вас, Вашем многоуважаемом отце и, кажется, Глебе Дмитриевиче? – проговаривает та с небольшим польским акцентом, натягивая фальшивую улыбку.

– Я очень рада нашему с Вами удачному знакомству и надеюсь, что в следующий раз мне удастся лично представить Вам своего брата, – говорит сама Лизавета, ведь наконец настал её «звёздный час».

– Я в нетерпении.

И обе девушки замолкают. Лизавета немного смутилась от такой неловкой тишины, а восхищённый красотой взгляд был буквально прикован к таинственной незнакомке, но Дарью это вовсе не смущало – может, она и не хотела продолжать этот разговор.

– Дарья Алексеевна, – вмешивается Виктория, дабы сгладить неловкую ситуацию, – Ваше имя у всех на устах, выглядите великолепно. Этот наряд – одна из Ваших работ?

– Благодарю. Это одна из моих любимых работ, и я ждала, что на этом вечере её обязательно заметят.

– Слышала о презентации Ваших платьев в столице, Вы просто не можете не производить такого впечатления.

– Благодарю. А Вы, как я вижу, интересуетесь модой?

– Как и любая дама, которая желает хорошо выглядеть, в моём-то возрасте.

– Тогда вы наверняка слышали о «Поль Каре»?

– «Поль Каре»?

– Ах! Да, простите, опережаю время, обсудим годом позже. Вы, наверняка, уже прочли последний выпуск «Дамского мира»?

– Точно, припоминаю.

Из сего диалога Лизавета понимала только две вещи: во-первых, она совершенно ничего не понимает в женской моде, а, во-вторых, в этой компании она становится лишней. Побледнев и встав в стороне, девушка неловко переминалась с ноги на ногу. Появление Татьяны послужило ей спасением.