Синдром дьявола

Константин Сердцев

Синдром дьявола

Часть 1

В которой моя душа раскалывается на две половины

Кровь. Ее вид, будь то свежий порез на нежной коже или ржавое пятно на бетоне, словно игла вонзается в мои глаза, вызывая волну тошноты и головокружения, близкого к обмороку. Но ту единственную, драгоценную каплю алой жидкости, которую я сам добыл из человеческого тела, вырвал кулаками из живого существа, я не забуду никогда.

Этот момент оказался ключом, повернувшимся в скрипучем замке моей души и распахнувшим тяжелую, запертую на вековые засовы дверь. Дверь в темный запретный мир, где воздух пахнет железом и адреналином, где тени шепчут древние истины, и где я, к своему ужасу и восторгу, впервые почувствовал себя по-настоящему живым. Почувствовал силу, текущую по венам вместо крови.

Это было несколько лет назад, в скромном селе на границе государств, где во времена пандемии, я со своими приятелями-односельчанами оказался на изоляции. Каждый день, как по расписанию безумия, мы собирались в заброшенном домике, затерявшемся в самом сердце поселка. Это ветхое строение стало нашим убежищем, крепостью и клеткой на долгие, растянувшиеся в вечность шесть месяцев всеобщей изоляции. Воздух здесь был густым, тягучим, как патока, пропитанным сыростью и плесенью, въевшейся в самые стены, едкой табачной копотью, оседающей на языке, и перегаром – сладковато-кислым дыханием распада и бегства от реальности. Запах въедался в одежду, в волосы, в легкие, становясь частью нас самих. Застывшие на скрипучих неровных половицах липкие пятна были немыми, но красноречивыми свидетелями бесчисленных ночей, пролитых вместе с дешевым алкоголем, ночей смеха, споров, откровений и молчаливого отчаяния. Эти пятна были картой наших падений и взлетов, нарисованной пивом, вином и чем-то покрепче.

Домик был заброшен давно, наверное, еще до нашего рождения. Снаружи ‒заросший высокой травой и завален многолетними сухими ветками. Время и безразличие съели его краску, покосили стены, заставили стекла в окнах покрыться паутиной трещин. Но мы ‒ дружная, нестройная компания друзей, потерянных по жизни, но нашедших друг друга в этом хаосе, ‒ сделали из этого места свой балаганчик1, привели его в порядок, насколько это было возможно. Выкосили всю траву, почистили дорожки, занесли ненужную мебель, ковры, посуду из собственных домов. Как в детстве, когда строили шалаши из веток, досок и всего, что могло сойти за строительный материал. Только сейчас это был не временный навес, а почти полноценный дом. Дом, где мы чувствовали себя хозяевами, где стены были нашими полотнами, испещренными надписями, рисунками, философскими изречениями и матерными стихами – всем, что рождалось в наших уже взрослых, но все еще бунтующих головах. Мы были студентами, застрявшими между юностью и зрелостью, и этот дом стал нашим переходным мостом, нашим ковчегом.

Чередуя пьянки с друзьями в липкой темноте вечеров и тяжелым, изматывающим до седьмого пота деревенским трудом под беспощадным солнцем, питаясь простой, но удивительно сытной натуральной пищей, я становился крупнее, тяжелее и сильнее. Тело, прежде худощавое и угловатое, покрупнело, налилось силой. Она бурлила внутри, как кипящая лава, требовала выхода. Я пытался гасить ее спортом – изматывающими пробежками по проселкам, подтягиваниями на кривой ветке старой яблони во дворе, ударами кулаков по мешку с песком, что висел в сарае. И пьянками. Парадоксально, но алкоголь и спорт не гасили этот огонь, а словно подливали масла. Они снимал тормоза, высвобождая ту самую дикую мощь, которую нужно было куда-то девать, выплеснуть, израсходовать, пока она не разорвала меня изнутри. Это было похоже на попытку потушить костер бензином – пламя взмывало выше, жарче, опаснее.

Как среднестатистический деревенский гуляка, задыхающийся от избытка сил и отсутствия перспектив, я искал драки. Любой повод был хорош. Мне нужно было высвободить того зверя, что сидел внутри, скребя когтями по ребрам, рыча в такт ударам сердца. Я не скрывал этого желания, этого напряжения. Иногда даже намеренно провоцировал ситуации на грани: в местном баре, на деревенской танцплощадке, в разговорах, задевая за живое, бросая вызов взглядом. Мои кулаки чесались, жаждали работы, жаждали ударить, сломать, почувствовать сопротивление плоти и кости. Но судьба – эта старая насмешница – распорядилась иначе.

Первым, случайным образом, под мою горячую незнающую меры руку попался не чужак, не обидчик, а человек из моей же компании. Из нашего маленького, пьяного мира.

Поздняя ночь, заколдованная и непроницаемая, таила в себе не только загадку своего рождения, но и дышала глубокой, древней тайной той силы, что вибрировала сейчас в самом воздухе. Мы, уязвимые опьянением, были перед ней обнажены, как на ладони. Над домом шумел странный, сухой дождь – лишь шелест тополей, будто невидимые пальцы перебирали страницы незримой книги. Луна, холодная и отстраненная, выводила причудливые тени проводов на бледных крышах, превращая их в застывшие нотные знаки на партитуре ночи. Звезды, мириады немигающих очей, наблюдали за нами с ледяной высоты, настойчиво подзывая с востока грозовые облака. Но те, тяжелые и недвижимые, словно вырезанные из черного бархата, не спешили накрыть землю своим покровом. Они висели на самом краю горизонта, огромные и безмолвные, как спящие чудовища, лишь изредка озаряясь изнутри глухим, багровым отсветом далекой, невидимой грозы. Воздух густел, насыщаясь запахом озона и пыльной земли, жаждущей влаги, но не получающей ее. Каждый вдох обжигал легкие предчувствием, а по коже бежали не мурашки, а словно крошечные, колючие искры статического напряжения. Сама тишина вокруг сгущалась, становилась осязаемой, как плотный туман, заглушая даже привычные ночные шорохи – будто мир затаил дыхание перед чем-то неотвратимым. Даже стены домов казались напряженными, впитывая эту немую тревогу, исходящую от застывшего неба и таинственной силы, пульсирующей в самой сердцевине ночи.

В комнатке между основным «пировальным» залом и курилкой в пьяном кураже была разбита бутылка, на которую наступил белокурый парень, босой ногой. Молча перетерпев боль, он двинулся в мою сторону, не выясняя как осколки стекла оказались под его ногой. Под влиянием огромной, запредельной дозы алкоголя, мой приятель, не случайным образом, а с каким-то озверевшим остервенением, нанес мне удар, со злости, я просто оказался ближе. Не толчок, не пощечину – удар. Кулак, тяжелый и неожиданный, пришелся в пах. И тогда все перевернулось… Мир накренился набок, как наша пьяная избушка.

Меня захлестнула сначала волна чистой, неразбавленной злости. Будто сама кровь в моих жилах, спокойная и темная секунду назад, превратилась в раскаленную сталь, и потребовала выхода. Голос ее был низким, громким, зовущим. Он пел неведомую, первобытную песнь, мелодию разрушения и власти, которую я не мог игнорировать. Ее голос был подобен заунывному вою ночного ветра, что пробирается сквозь щели, проникает в самые темные, заброшенные уголки сознания, срывая покровы иллюзий, приличий, человечности. В этом шёпоте было нечто чуждое, древнее, бесконечно старое, как песни сирен, затерянные в трещинах времени, как зов далеких предков, пивших кровь врагов из черепов. Я не стану подробно описывать саму ситуацию – она меркнет, тускнеет, как дешевая фотография на солнце, перед бурей чувств, которые обрушились на меня в тот миг. Это был ураган, сметающий все на своем пути, выкорчевывающий с корнем все, что было посажено культурой и воспитанием.

Сначала это была ярость. Горячая, слепая, всепоглощающая. Как пламя, пожирающее сухую траву, она охватила мои мыслительные процессы, выжигая доброту, смирение, жалость. Оставляя лишь горький, едкий пепел от моей прежней, такой хрупкой морали. Она пылала в груди, раскаляя докрасна, превращая сердце в кузнечный горн. Затем, почти сразу, следом за яростью, пришло другое чувство – бессилие. Я не мог сопротивляться ей. Не хотел. Моя злость, как древний зверь, дремавший в глубинах тысячелетий, пробудилась из векового сна голодной и свирепой. И в ее когтистых, не знающих пощады лапах оказался мой приятель. Он перестал быть другом. Он стал добычей. Мишенью. Способом утолить этот неведомый голод.

Удары сыпались, как град из свинцовых туч. Каждый из них был словно молния, рассекающая небо моей прежней жизни, оставляя после себя только огонь и разрушение. Я не соизмерял силу, не видел лица, только мишень – тело, которое нужно было подчинить. Кровь брызнула, пачкая мою футболку и руки. Я чувствовал ее металлический привкус на губах. Чем дольше длилось это, тем сильнее меня охватывало странное, почти пьянящее чувство. Это был не сахар и не мед – это был чистый, неразбавленный эндорфин, вливающийся напрямую в мои вены, как запретный эликсир, пробуждавший дремавшие в глубине инстинкты и темные желания. В тот момент, сквозь пелену ярости, мне показалось, что на меня смотрит чей-то невидимый взгляд. Множество взглядов. Далеких, равнодушных, как звезды, но невероятно внимательных. Стены реальности дрогнули, как декорации, и дали трещину. Я чувствовал себя странно, будто нечто безымянное, живущее во тьме, наблюдает за мной, за этим актом насилия, и испытывает неведомое, жуткое ликование. Мои невидимые зрители льстили мне своим вниманием, своим одобрением, и я находил в этом еще больше наслаждения, словно гладиатор на арене.

И когда мой противник, сломленный, рухнул на колени посреди скрипучих половиц, я понял что-то фундаментальное. Это лишь начало. Я хотел снова и снова ощущать этот металлический привкус, этот дикий всплеск адреналина, заставляющий сердце колотиться, эту власть над человеческим бессилием. Власть, пусть и иллюзорную в тот момент, но такую сладкую.

Я уже не смог искренне извиниться перед ним. Слова застряли комом в горле, фальшивые и пустые. Я только стоял и смотрел. Я стоял, тяжело дыша, слушая не всхлипы поверженного, а ликование той самой воображаемой толпы невидимых зрителей.

В окружающих меня взглядах друзей, замерших в оцепенении, я не получил ни упреков, ни осуждения, ни даже страха. Напротив, сквозь дымку адреналина и остатков ярости, я уловил в их глазах то, чего раньше никогда не замечал: уважение. Грубое, первобытное, но настоящее. Смешанное с возбуждением, с азартом наблюдателей этого «спектакля». На короткое, но ослепительно яркое время я стал для них не просто человеком, товарищем по выпивке – я стал символом необузданной силы и животной власти. Они осторожно окружили моего оппонента, начали умывать его лицо тряпкой, смоченной в ведре с водой, которое с грохотом нашли где-то в кладовке, приговаривали что-то успокаивающее, но при этом не сдерживая одобрительных, понимающих улыбок, украдкой посматривая в мою сторону. Мой соперник, как выяснилось, не был близким другом никому из присутствующих. Он был чужим среди своих: частенько едко шутил, его раздражающий, громкий смех резал слух, его замечания бывали обидны. Поэтому остальные собравшиеся в тесной, прокуренной комнатке, беспокоились о нем без фанатизма, скорее по обязанности, чем от души.

Спустя минуту, после громкого падения сдавшегося тела и грохота, раздавшегося от не слишком крепких половых досок, в помещение ввалились все, кто мог услышать шум драки. Среди вновь прибывших была молодая девушка – Анастасия. Длинные волосы цвета спелой пшеницы, почти золотистые, обрамляли лицо с выразительными, огромными глазами цвета темного меда и не менее выразительными губами – полными, чувственными, по изгибу которых я, кажется, научился читать мысли и чувства с первого взгляда.

Единственная девушка среди небольшой толпы таких же молодых парней, до этого всегда казавшаяся мне холодной, отстраненной, недоступной, будто высеченной из мрамора, вдруг преобразилась. Она покраснела, не от стыда, а от какого-то внутреннего жара. И ее глаза… ее глаза загорелись. Загорелись тем странным, нездешним огнем, что напомнил мне пламя костра, увиденного недавно на границе сна и яви – пламя, зовущее и опасное. По ее губам, слегка приоткрытым, по едва заметной дрожи в уголках, можно было безошибочно прочесть растерянность, смешанную с чистым животным возбуждением от демонстрации доминирования.

Она медленно, будто в трансе, подошла ко мне, скрывая свои намерения подойти еще ближе. Ее прикосновения к моим пелчам, к пятнам крови на груди, были дрожащими, но полными не испуга, а какого-то неистового желания. Она тоже не смогла сдержать своего восхищения, своего странного, извращенного восторга. Ее пальцы скользнули по моей окровавленной футболке, оправдываясь тем, что одежду нужно срочно замочить в холодной воде, пока пятна не въелись. Но в ее глазах, в ее сбивчивом дыхании не было заботы о ткани. В тот момент я был для нее не человеком, не парнем из компании. Я был Аресом2, сошедшим с небес на эту грязную, пропахшую перегаром землю, чтобы показать свою нечеловеческую мощь.

И я сам, глядя в ее горящие глаза, почувствовал это всем существом: моя жизнь уже никогда не будет прежней. Она словно Афродита, которая что-то сломала внутри меня.

С тех пор во мне неутолимая жажда снова разжечь этот адский огонь, снова пробудить того зверя, что лишь на мгновение высунул морду из своей темной берлоги. Какими средствами, через какие жертвы и испытания я этого добьюсь – пока загадка. Но с ледяной ясностью я знаю одно: мой истинный путь начался именно в тот кровавый миг в прокуренной избе, и остановить меня теперь сможет только смерть.

Я больше не боюсь крови. Тот мелкий, гнетущий страх, который когда-то сковывал мои движения, парализовывал волю, сгорел дотла в пламени ярости и жажды. Я хочу нести этот огонь дальше. Чувствовать его отголоски в других, видеть, как он отражается в их глазах. А еще страх, восхищение и покорность. Я жажду боли и крови своих врагов, настоящих или воображаемых. Эта жажда стала моим новым компасом.

Тот вечер пробуждения зверя, застыл в моем сознании, как муха в янтаре. Всё изменилось, не с грохотом обрушившихся стен, а тихо. Очень тихо. Как поворот скрипучего дверного ключа в замке, который долго не поддавался, а потом вдруг щелкнул, открывая неведомое пространство.

Позже, когда все утихло, а злоба – эта едкая, обжигающая душу жидкость – испарилась, оставив после себя лишь горьковатый осадок и странную пустоту, я очнулся. Будто вынырнул из огненной, кипящей реки Стикса, обожженный, но живой. И увидел себя заново, как в первый раз: будто кто-то невидимый, но могущественный, стёр с моих глаз толстый слой пыли, налипшей за годы обыденности, и мир внезапно заиграл новыми, невероятно яркими красками.

Все чувства обострились, разгорелись с новой силой, но теперь это был иной огонь. Все стало острее, ярче, контрастнее, яростнее в своей красоте.

Вино, прежде просто кисловатый, дешевый напиток, способ уйти от реальности, теперь обжигало губы терпкой, сложной сладостью, оставляя на языке послевкусие тайны, обещаний, каких-то откровений. Каждый глоток был событием.

Музыка, доносящаяся из колонки и бывшая просто белым шумом для пьяных разговоров, вдруг зазвучала! Зазвучала так, будто в каждой ноте, в каждом аккорде пряталась целая вселенная эмоций – то безудержно веселая, то пронзительно горькая, но всегда невероятно живая, дышащая. Я слышал игру каждого инструмента, чувствовал вибрацию басов грудью. Даже тусклые лампочки гирлянды, растянутой по стене, эти жалкие, мигающие светлячки в паутине проводов, теперь лили не просто свет, а мягкий, теплый, медовый поток, лаская глаза, создавая ауру интимности и тайны в прокуренной комнате. Каждая пылинка в луче света казалась драгоценной.

А сердце… сердце стало больше. Горячее. Энергичнее. Словно его наполнили не кровью, а расплавленным золотом, тяжелым, сияющим, дающим невиданную силу. Оно билось мощно, уверенно, как молот кузнеца, отдаваясь гулким эхом во всем теле. И тогда, сквозь этот хаос новых, обостренных до предела ощущений, сквозь сладкое головокружение от алкоголя и музыки, ко мне вернулось давно забытое, почти детское чувство – любовь. Не та робкая, неуверенная тень влюбленности, что мелькала раньше, а настоящая. Густая, как выдержанное вино, опьяняющая, как запах цветущих яблонь в теплую майскую ночь, всепоглощающая и бесстрашная. Она накрыла меня с головой, как волна.

Анастасия, примостившись рядом на старом диване, лежала на моей груди, дышала горячо и часто, ее дыхание щекотало кожу у шеи. Ее пальцы, легкие, невесомые, как крылья мотылька, трепетно касающегося цветка, скользили по моим плечам, по ключицам, оставляя за собой невидимые, но жгучие следы. В ее прикосновениях не было ничего случайного. Я уже знал, с абсолютной, не требующей доказательств уверенностью, что она станет моей. Не думал об этом, не гадал, не строил планов – просто знал. Как знают, что солнце взойдет утром, что трава зеленая. Это было предопределено тем самым вечером, той силой, что вырвалась наружу и привлекла ее. Возможно, на её месте, в иной жизни, могла оказаться другая – история знает миллионы таких подмен, случайностей, – но провидение, этот старый, ироничный шутник, подсунуло мне именно её. В тот самый момент, когда моя душа, оголенная и очищенная яростью, распахнулась, как парус, готовая принять что-то новое.

Среди шумной компании, среди этих криков, смеха, звонких тостов и споров, я не подавал виду. Сохранял спокойную, чуть отстраненную маску. Пусть думают, что я просто ещё один весельчак в этом бесконечном карнавале жизни, слегка уставший. Но внутри бушевал триумф – дикий, сладкий, опьяняющий. Я чувствовал себя победителем не только в той дурацкой драке, но и в чем-то большем. Завоевателем. Тем, кому судьба наконец-то улыбнулась, обнажив при этом зубы в хищной, но невероятно прекрасной ухмылке. Я не хотел ничего менять в этом моменте. Ни музыки, ни людей вокруг, ни вкуса вина на губах, ни тепла ее тела рядом. Только хотелось, чтобы этот час, это ощущение полета и обладания, длилось вечно. Чтобы время остановилось.

Где-то в глубине, под слоями повседневности, под маской обычного парня, пульсирует затаённый огонь. Он дышит во мне, как живой, как зверь, которому дали однажды вкусить сладость свободы, но потом снова посадили в клетку из условностей и страха.

Желание видеть алую реку, струящуюся из ран, слушать её вязкий, булькающий шёпот, чувствовать, как она липнет к пальцам, теплая и живая, – это не просто мимолетная мысль или воспоминание. Это первобытный зов, вросший в самые кости, просочившийся в каждую каплю крови, ставший частью моего дыхания, моего существа. Я, как будто, помню своих самых яростных и кровожадных предков не по книгам, а по ощущению. Я не просто помню их подвиги – я словно вспоминаю эти моменты каждый день, даже если вокруг тишина и только ветер стучит веткой в окно.

Но я не хочу быть рабом этого голода. Не хочу, чтобы мир видел во мне лишь зверя, которого неудержимо тянет к бойне, к разрушению. Должен быть другой путь. Более чистый, более возвышенный, более мирный на вид, но не менее сильный по сути. Если этот огонь нельзя погасить, не уничтожив себя вместе с ним, то его можно – нужно! – перенаправить. Как бурную реку в новое русло.

Я бы нашел что-то, что сможет наполнить меня до краев так же всепоглощающе, как наполняло в тот миг. Что-то, что заставит сердце биться с той же бешеной частотой, кровь гореть, но не потребует жертв, не оставит после себя синяков и сломанных носов. Может, это искусство? Переносить эту бурю на холст, в слова, в музыку? Может, это боль, но иного рода – творческих мук, преодоления себя в иной сфере? Или же тот самый зов, что звучит в глубинах разума, как колокол, в конце концов приведет меня к иной, высшей истине? Память о тех мгновениях врезалась в меня, как клеймо раскаленным железом. Но если я не могу её стереть, не могу вырезать скальпелем, я должен научиться жить с ней. Не как с раной, а как с особенностью. Перенаправлять её яростную энергию. Управлять ею. Приручить зверя, сделав его своей силой, а не своим проклятием.

Но, знаете ли, есть ночи. Особенно темные, ветреные ночи, когда тишина становится громкой, а тени – слишком живыми. В такие ночи мне кажется, что за мной теперь действительно наблюдают. Те самые невидимые зрители с арены, одобрительно взиравшие на мою ярость. Они здесь. В отражении в черного окна. И пусть рассудок, цепляясь за остатки логики, шепчет, что это лишь игра света, лишь тень фонаря, качающегося на ветру, лишь легкий порыв ветра, что касается шторы, заставляя ее колыхаться, – что-то глубоко внутри меня, в самых потаенных глубинах инстинкта, знает: не все так просто. Иногда, в эти же ночи, я слышу странные звуки – не голоса, нет.

Эти звуки нечленораздельные, но их интонация, их ритм пугающе, до мурашек, напоминают рев боевого горна, зовущий в атаку, или далекий рокот толпы на стадионе гладиаторов. Тогда я громко смеюсь, нарочито громко, наливаю чай в чашку до краев и говорю себе, глядя в пустоту: «Нервы шалят!» А потом, невольно, ловлю себя на том, что в зеркале, мое отражение улыбается чуть шире, чем я. И в глазах его – не мои мысли. Его зеленоглазый взгляд пронзительный, смотрящий будто бы прямо в душу, заставляет нутро дрогнуть. Я прямо физически вижу в этом лице только половину себя, один глаз более добрый чем второй. Другая часть лица выглядит злее.

Я все еще не понял, как этим управлять. Поворачивать голову определенной стороной к собеседнику? Или просто прятать лицо, чтобы мои смутные, добрые намерения не спутали со злыми? Эмоции путаются на этом лице, каверкая истинные чувства. А может, их и вовсе нет – лишь набор функций, подражающих человеческому отклику.

И зеркало… Оно стало моим проклятием. Заглядываю в него – и вижу лицо, которое лишь приблизительно мое. Это несоответствие ледяной волной пробегает по спине. Я пытаюсь воспроизвести улыбку осознанно, но отражение упрямо: левый угол рта вздернут выше, обнажая чуть больше зубов, создавая гримасу, балансирующую между приветливостью и насмешкой. Чье это лицо? Мое ли? Или маска, приросшая к коже, живущая по своим законам, где левая сторона отстает, не успевая за намерением, а правая – уже давно переиграла его? Я вновь и вновь касаюсь кончиками пальцев уголков губ, словно могу выровнять невидимые нити, управляющие этой мимической куклой. Истинные чувства? Они теряются где-то в этой щели, между асимметричными линиями улыбки, которую я не могу контролировать.

* * *

Ничего не менялось в нашем маленьком заброшенном мире, пока не наступил конец лета. Неумолимый, как приговор. Через несколько недель, нам предстояло разъехаться. Разлететься, как пух одуванчика, по разным уголкам края, в города, в институты, на работу. Нас ждали другие жизни, другие заботы. Наше временное царство рушилось, посредством отмены самоизоляции и концом пандемии, которую мы провели невероятно хорошо.

Праздные, беззаботные месяцы, прожитые в ритме дня и ночи, труда и гулянок, подходили к своему величественному, немного грустному финалу. И вскоре нам предстояло покинуть это ветхое, но такое родное место – место, где происходили наши бурные, веселые сборища, бесконечные разговоры обо всем на свете – о несбыточных планах, о сложностях жизни, о загадках любви, о смысле бытия под треск дров в костре на берегу озера или на крыльце того самого домика в центре села.

Очередная встреча в большой компании, казалось бы, такая же, как десятки предыдущих – шумная, дымная, наполненная смехом и спорами – вдруг стала для меня особенно желанной, почти сакральной. Последние вечера нашего общего мира. Теперь её, ту самую женщину, которую я полюбил не в момент слабости или тоски, а в час своего внутреннего триумфа, в час обретения силы, я видел иначе. Она была уже не прихотливым наваждением, не объектом желания. Она стала музой. Источником вдохновения. И вдохновение, что рождалось от одного её взгляда, от прикосновения её руки, толкало меня на мысли о подвигах, достойных древнегреческих эпосов – о свершениях ради нее, о покорении вершин, о победах. Она моя Афродита. Она меня погубит. Но как выразить это словами? Как рассказать о буре внутри простыми фразами? Слова казались жалкими, пустыми ракушками на берегу океана чувств.

Дни ускользали, как вода сквозь пальцы – стремительно, неостановимо, оставляя лишь ощущение влаги и пустоты. А с ними утекало, растворялось в прошлом всё, что было в них – смех, споры, тихие разговоры у костра, молчаливое понимание взглядом. Прошлое методично выдувало из памяти лица, голоса, детали, как осенний ветер выдувает сухой песок с плит старого, заброшенного бульвара, обнажая холодный камень.

Но моя память, моя упрямая, цепкая память, была исключением. Она сопротивлялась этому ветру забвения. Я помнил. Помнил не только крупицы, обрывки – я помнил каждый штрих, каждую деталь тех дней. Каждый дрожащий жест ее руки, когда она поправляла волосы. Каждую интонацию в ее голосе. Каждое слово, упавшее между строк разговора, каждую паузу, наполненную смыслом. Я не восстанавливал утраченное фантазией, не приукрашивал, как это делают иные, создавая удобные иллюзии. Реальность, жестокая и прекрасная, оставалась при мне – цельной. Потому что чувства не стирались. Они въедались в самую плоть, в душу, как самый стойкий, дорогой парфюм на коже после бессонной ночи – его нельзя смыть, он становится частью тебя. Я носил на себе этот аромат – аромат жажды, страсти, силы, желания, любви – и с каждым днём, с приближением разлуки, он становился только крепче, насыщеннее, как крепчает огонь в закрытом камине, когда подбрасывают сухих дров.