Мир после бога

– Нашел во время последней поездки в сектор 4Р, – повторил мальчик те же слова, которые сказал Зорину. – Она лежала под скамейкой в парке.

– Ты читал ее?

Кровин покачал головой.

– Я увидел название и понял, что читать ее не стоит.

– Но почему-то взяли ее с собой, – вставил Блик.

Мартелл отвел глаза в сторону. Несмотря на это Зорину показалось, что рядом с директором мальчик не трясется, не нервничает, что было бы естественно, а, наоборот, чувствует себя совершенно спокойно, будто жизнь его не находится сейчас в смертельной опасности.

– И я даже догадываюсь, почему, – улыбнулся директор. – Запрещенная книга, чтение которой отправляет людей на жуткую преждевременную смерть, живьем в экстрактор. Если, конечно, они не сойдут с ума и не прикончат себя раньше. Мало что из существующего сейчас в Средоточии может так заинтриговать юношу в пятнадцать с половиной лет. Согласны со мной, Блик?

Зорин внимательно посмотрел на Кровина. Тот стоял, опустив глаза, изучая собственные ботинки. В руке мальчик все еще сжимал стакан воды, к которой даже не притронулся.

– Но я не думаю, что наш Мартелл заслуживает смерти в экстракторе, – внезапно сказал Мерлин.

Блик непонимающе вскинул брови, глядя на директора. Морщинистое лицо Артезиана Мерлина выглядело спокойным, только в карих глазах его мелькал странный недобрый огонек. Он недоволен, понял Зорин, только вот чем: тем, что Мартелл оставил себе запрещенную книгу или же тем, что Блик ее нашел?

– Вы не ослышались, – продолжал тем временем Мерлин. – Если бы мальчик хотел прочитать эту книгу, то вряд ли бы стал прятать ее в таком месте, как шкафчик спортзала. Подобные вещи обычно держат под подушкой или прячут в каком-нибудь тайнике.

– Может быть, вы и правы, директор, – кивнул Зорин, понимая, к чему тот клонит, – но это не исключает необходимости расследования. Особенно в отношении Кровина.

– Потому что у него наросты на лице? – Мерлин осуждающе покачал головой. – Потому что в нем так много Бездны, что вы считаете его нашим потенциальным врагом? Война давно закончилась, Блик, пора бы вам успокоиться.

От слов директора внутри у Зорина все похолодело.

– Больше всего я беспокоюсь за безопасность детей в Доме Надежды, – без вызова сказал он. – А эта книга опасна. Даже я, когда прикасаюсь к ней, чувствую, какая сила в ней заключена. И я не знаю, кто и как может эту силу использовать. Если есть хоть малейший шанс того, что Кровин ее прочитал, то это нужно, как минимум, расследовать по всей строгости закона, по всем правилам и нормам, принятым в Моранбауме.

– Так давайте просто спросим его еще раз, – Мерлин указал на Кровина, который совершенно не принимал участие в этой беседе и даже почти не шевелился, покорно ожидая хоть какого-то решения. – Если вы, Блик, так хотите лишить сироту жизни, прикрываясь формальными правилами, то я хотя бы хочу услышать голос самого мальчика. Ты читал эту книгу, Мартелл? Хотя бы одно слово, кроме названия?

Кровин снова покачал головой.

– Клянусь, директор, – робко сказал он. – Только название.

– Я ему верю, – развел руками Мерлин. – А вы?

Зорин вздохнул. Перед глазами снова возникло лицо бедняжки Лоры во время допроса. Но клятва верности Средоточию требовала от него до конца следовать утвержденным инструкциям.

– Если и верю, – ответил Блик, – это не исключает его вины в хранении запрещенной литературы. По своей должностной инструкции я обязан сообщить Третьему департаменту об этом проступке. Даже если вы считаете, что мальчик не заслуживает смерти, расследование должно быть проведено и…

Слова застряли у него в горле, будто что-то сдавило его с ужасающей силой. Хватая ртом воздух, Зорин опустился на одно колено, стараясь сохранить равновесие. Директор Мерлин сокрушенно покачал головой.

– Зорин, я до последнего надеялся, что мне не придется активировать яд в вашем стакане. Но вы просто не оставили мне выбора.

Налитыми кровью глазами Зорин смотрел на Кровина, на стакан воды, которую мальчик и не думал пить, на разочарованное лицо Мерлина, на маленький пульт, который он только сейчас заметил в руках директора.

– Мальчик, безусловно, будет наказан, Блик. Но лишь за то, что попался.

Перед тем, как яд парализовал его сердце, старший инспектор Дома Надежды услышал голос Мартелла, тихий, почти печальный:

– В нем очень мало Бездны, директор. Мне и его нужно съесть? Как Лору?

А ты умеешь удивлять, Кровин, подумал Блик. Это была его последняя мысль.

Глава 3

– Огромная толпа, заполнившая площадь, будто сошла с кадров старой немецкой хроники: факелы в руках, тупые озлобленные лица, искаженные в пляшущих отблесках пламени. Только на этот раз сжигать собирались не книги, как в те далекие тридцатые, а меня. Меня, привязанного к столбу на деревянном помосте. Люди выкрикивали обвинения, сжимая кулаки или тыча в мою сторону пальцами. Факелы вздрагивали в их руках, отбрасывая на лица причудливые тени, которые казались карикатурными масками. Иногда я поднимал голову и смотрел на звезды. Ночь была прекрасной, доктор, но этой ночью люди моего города захлебывались ненавистью – ненавистью ко мне. И, надо признать, ненависть эта была более чем заслуженной.

«Чудовище! Убийца женщин! Пожиратель детей!» – выкрикивали они. «Демон! Тошнотворный выродок!». И тому подобное.

И тогда я засмеялся. Мне не было страшно. Напротив, я горел от нетерпения, хе-хе. Я смеялся, когда они начали швырять в меня факелы. Смеялся, когда едкий запах горелых волос ударил мне в ноздри. Я смеялся даже тогда, когда моя кожа, чернея, начала опадать, превращаясь в невесомый пепел, оседающий на догорающий хворост; когда от моего лица остался лишь улыбающийся череп, а горящий язык вывалился изо рта.

Я смеялся над их тщетными попытками уничтожить меня. Уничтожить так, как могут только люди – без остатка, чтобы даже память сгорела вместе с моими костями. Но я лишь смеялся, потому что не мог умереть. Таким я был в том сне – бессмертным порождением их собственных грехов. Я смотрел в их глаза и видел в них себя. Я слышал их крики, и в каждом из них звучали отголоски моего существа. В каждом движении, в каждом взгляде, в каждом вдохе и выдохе. Я был везде. Я был тем, кто жил в этом городе с самого его основания. Меня называли по-разному, а имя, данное при рождении, давно стерлось из собственной памяти. Местные же нарекли меня Похотью. И это имя мне нравилось. Настолько, что со временем я сам начал думать о себе как о Похоти.

Вот так, доктор. Ночь, факелы, кричащая толпа. А я горел заживо, превращаясь в пепел, но оставался жив, потому что просто не мог умереть. Не мог.

— Похоть? — переспросил доктор Кровин.

— Да, — растерянно кивнул Морару, будто очнувшись.

Странно, но воспоминания об этом сне, такие подробные и образные, впервые рассказанные другому человеку, на мгновение породили в нем сомнение в их реальности. Он слышал о людях, которые в рассказах о своем прошлом пересказывали не случившиеся с ними события, а сцены из фильмов и книг, которые, осознанно или нет, сделали частью собственных воспоминаний.

Нет, мысленно сказал он себе, весь тот туманный кошмар, который творился, был реален. В доказательство он даже может показать доктору парочку шрамов на теле.

Да, малыш, покажи ему, пусть он поржет.

Голос в голове пребывал в нетерпеливом возбуждении. Матей физически ощущал, как он скребется о черепную коробку, расхаживая из стороны в сторону, будто человек в крохотной одиночной камере с двумя маленькими окнами во внешний мир – его собственными глазами. Кошмарные сны очень нравились этому голосу, воспоминания о них будто бы делали его более живым, более материальным, и потому он жаждал продолжения рассказа. А Морару поймал себя на мысли, что не хочет рассказывать доктору Кровину о своем «соседе». По крайне мере, пока он, Матей, не поймет природу своих снов, превративших последние полгода его жизни в бредовый кошмар.

— И что вы чувствовали во сне, будучи… мм… этим Похотью?

Голос Кровина звучал как голос исследователя, впервые взглянувшего на карту запутанного лабиринта: задумчиво, пусть и с легкой растерянностью, но с явным интересом.

— Сначала боль и жжение, – ответил Морару. – Как будто меня действительно сжигали заживо. Потом боль утихла, когда сгорели нервные окончания, и осталась лишь жалость.

— К кому?

– К ним. Они не понимали простой истины: пока они живы, будет жить и Похоть. Они пытались уничтожить то, что сами же создали, — продолжил Морару, его голос звучал почти с сожалением. – Я, то есть Он, позволял им устраивать эти казни, чтобы они могли почувствовать себя сильнее. Чтобы они могли хоть на мгновение ощутить власть над тем, что управляло их жизнями. Их существование было коротким, жалким, полным страха и грязи. А такая казнь становилась для них развлечением. Странным, кровавым, бессмысленным, но развлечением.

Доктор задумался, постукивая пальцем по черному корпусу диктофона. Лицо за темными очками оставалось непроницаемым. Морару отвел взгляд и посмотрел на небо за окном. Оно хмурилось, темнело; набухшие бока надвигающихся грозовых туч предупреждали о том, что скоро на Санаториум обрушится нешуточный ливень.

— Вы сказали, что ненависть этих людей была оправданной, — наконец произнес Кровин. — Они обвиняли вас в убийствах. Вы действительно убивали во сне?

Морару чуть помедлил с ответом, а потом сказал, взвешивая каждое слово:

— Не я. Он. Да, Он, так будет правильнее. Он наказывал за грех, за грех, который его породил. Который он должен был истреблять. Тех, кто потакал своей похоти, он казнил и отправлял в Средоточие.

— Куда-куда? – переспросил доктор.

— Средоточие, — повторил Матей. — Это место, которое было в начале всего и откуда все произошло. По крайней мере, Он так думал. Туда же, в это Средоточие, все возвращается после смерти. Даже то существо, которое создало Похоть и впустило его в мир, пришло оттуда и туда же должно было однажды вернуться.

— Вы говорите о боге?

О боге, конечно. Морару усмехнулся про себя. Перед глазами снова возникла горная дорога, выезжающая из тумана машина и голос Фишмана: «Мир после бога», интересно, каким он будет?». Они говорили о его новом романе, для которого Марк уже заказал обложку: маленький мальчик, окруженный культистами, злобные тени, тисненые серебром буквы, складывающиеся в название. «Мир после бога». Это была единственная тема, на которую Морару мог спокойно разговаривать, пока они ехали в больницу… Но откуда они ехали?

Матей почувствовал, что у него вспотели ладони. Память, притупленная уколами, хоть и восстановилась, но какие-то моменты все еще тонули в непроглядном тумане. Совсем как их с Марком автомобиль на той горной дороге.

– Матей?

Морару понял, что нужно что-то сказать доктору, что-то связное.

— В сне не было такого понятия, как бог, – Матей потянулся за сигаретой. – Похоть мало о нем думал, а если и думал, то именовал его Отцом.

– Занятно, – Кровин чуть подался вперед, будто бы нащупал интересующую его ниточку в разговоре. — И все это вы знали уже в момент первого сна? С самого начала?

— Нет, доктор. Я понял, что знаю это, когда проснулся.

— Я правильно понимаю, что, когда вы проснулись, у вас в голове была сформирована некая мифология выдуманного мира? Это могло быть как-то связано с книгой, над которой вы работали?

— Вряд ли. Книга, над которой я работал, была философской драмой о взрослении, прощении, принятии себя. Да, со сценами жестокого, местами даже порнографического характера, но без фэнтези. А сны были страшной сказкой в чистом виде, в котором существует некий творец и подобие рая, именуемое Средоточием. В моей книге ничего такого и близко не было.

Доктор Кровин задумчиво почесал подбородок.

— Допускаете ли вы, что тема взросления в книге и фигура Отца в этом сне были как-то связаны?

— Я знаю, о чем вы подумали, — с какой-то усталостью в голосе сказал Морару. — Думаете, у меня были проблемы с отцом? Что я так его и не простил за что-то? Что до сих пор чувствую обиду за все его экзекуции, за то, что он хотел сделать меня кем-то, похожим на себя, против моей воли?

— А все это имело место? – с неподдельным интересом спросил доктор, но Матей был вынужден его разочаровать.

— Нет, — твердо ответил Морару. — Мой отец был прекрасным и добрым человеком, который всегда был рядом, когда был нужен. Да, мне его очень не хватает. Потому что это был единственный человек, который оставался на моей стороне даже в тех случаях, когда я был трижды неправ.

Ой, — хмыкнул голос в его голове. – А почему мы никогда не разговаривали об этом удивительном человеке?

«Потому что я не хотел».

Врешь.

«Отъебись».

— Я не пытался оскорбить память о вашем отце, — примирительно сказал доктор Кровин. — Простите, если мои слова чем-то вас задели. Я просто пытаюсь найти нужные ниточки, чтобы увязать сны, которые вас сюда привели, с чем-то реальным. К несчастью для большинства, первопричины их проблем как раз связаны с детством, взрослением, родителями.

— Я не хочу устанавливать связи снов с реальностью, — каким-то не своим голосом произнес Морару. — И копаться в первопричинах тоже не хочу.

Эльдар Кровин угрюмо поджал губы.

— А чего же вы хотите?

Морару вспомнил то утро, когда ему приснился последний кошмар. Вспомнил, как он вышел из съемного домика на берегу озера в одних трусах, мокрый от пота, с дрожащими от страха руками.

— Я хочу перестать бояться, – честно сказал он. – Я боюсь уснуть. Боюсь увидеть продолжение этих снов. Боюсь, что, если увижу, то уже не проснусь или окончательно сойду с ума. И я не уверен, какой вариант хуже.

Эльдар Александрович задумчиво провел пальцем по дужкам очков. За окном тем временем стало совсем темно, несмотря на ранее утро. Грозовые тучи все-таки добрались до стен Санаториума и разродились проливным дождем, шум которого заполнил весь кабинет от входной двери до книжных полок за спиной доктора Кровина.

— Хорошо, — произнес, наконец, доктор, не обращая на шум дождя никакого внимания. — Четко сформулированный запрос — это хорошо. Вы не против продолжить?

— Не против.

— Тогда расскажите, о вашем первом пробуждении.

Морару хотел было спросить для начала, где включается свет, но передумал. Ему отчего-то нравились этот утренний полумрак кабинета, шум дождя за окном и темные очки слепого психиатра напротив. Он достал из пачки очередную сигарету, зажигалка чиркнула, на секунду придав лицу доктора Кровина какие-то зловещие черты. Затянувшись, Матей начал рассказывать:

— Я проснулся от собственного смеха. И тут же ринулся в ванную. Мне казалось, что я до сих пор горю. Но, как понимаете, все было в порядке. Потом пришла боль. Будто мне вбили в голову раскаленную кочергу и начали выкручивать мозги. Представьте, доктор, что вы прожили жизнь, полноценную жизнь, и вот вы на смертном одре. Тьма накрывает вас, потом яркий свет… и вы просто просыпаетесь, потому что это был сон. Вот так, вся ваша жизнь была простым сном. Но вы помните все о ней, каждый день, каждое чувство, каждого человека, каждое событие и каждую мысль, когда-либо отложившуюся в мозгу. И вся эта память о жизни, прожитой во сне, пытается уместиться в одной одуревшей голове по соседству с вашей настоящей памятью. Чувства, нервы, образы, все ощущения, которые вы испытывали во сне и наяву. Все это переплетается, путается, пытается найти свое место в клетках серого вещества. И это больно, доктор. Это очень больно.

— Так больно, что при воспоминании об этом у вас до сих пор дрожат руки?

Доктор произнес это таким спокойным тоном, что Морару не сразу понял, что он имеет ввиду. С легким недоумением Матей посмотрел на пляшущий огонек сигареты, зажатой между пальцами, и легкий холодок пробежал по его спине. Потому что слепой доктор кое в чем ошибся. Руки Морару не дрожали. Они тряслись.

– Откуда вы?..

– У слепых людей свои фокусы, – просто ответил доктор. – Но я рад, что мои чувства меня не обманули. Потому что такой физиологический след может о многом нам рассказать.

– Например?

– Например о том, что эта боль была настоящей. Не знаю, чем она была вызвана, ведь боль не совсем мой профиль. Но в одном я уверен точно. Только настоящая боль может вызывать физические проявления при воспоминании о ней.

С этими словами доктор выключил диктофон, словно ставя точку в их разговоре.

– Предлагаю ненадолго прерваться, – сказал он. – Вы голодны? Хотите перекусить?

Морару хотел было ответить «Нет», но его живот предательски заурчал. Доктор Кровин улыбнулся, достал из кармана маленький кнопочный телефон, быстро набрал номер.

– Алло, Настенька. Настенька, зайдите ко мне, пожалуйста. Матея нужно проводить на завтрак. Да. Да, узнайте потом, согласится ли он продолжить и сообщите мне. Нет, скажите Зорину, что в эти выходные его подменить некем. У нас пациент, очень важный, так ему и передайте.

Кровин повесил трубку, и в кабинете ненадолго воцарилось молчание. Дождь за окном не прекращался, но в темно-сером полотне неба уже виднелись далекие светлые прорехи. «Скоро дождь закончится, – подумал Матей. – Интересно, сколько раз мне еще придется приходить в этот кабинет?» На секунду его охватило легкое волнение. Он представил себя запертым в комнате с мягкими стенами и кричащим что-то нечленораздельное равнодушным к нему санитарам.

О, как нам это знакомо, правда? Давай расскажем доктору о нас с тобой, о том, как мы весело проводили время.

«Нет, я хочу всего лишь разобраться с этими снами. Они мешают жить, а ты нет».

Ой, милый, я тебя люблю, ха-ха-ха.

– Как вы себя чувствуете, Матей? – спросил доктор Кровин, прерывая молчание.

– Очень странно, – признался Морару. – С одной стороны, я рад, что могу наконец-то поговорить о своих снах с кем-то вроде вас. С другой стороны, я боюсь, что меня снова запрут в палате, привяжут к кровати и…

– Снова? В прошлый наш разговор вы не упомянули, что уже обращались за психиатрической помощью.

– Простите. Я плохо помню день приезда. Все как в тумане. Может, я и правда забыл упомянуть. Или испугался, что, узнай вы об этом, то решите, будто сны – просто новые проявления старой болезни. И не увидите в них какой-то проблемы.

Малыш, это было бестактно.

– Извините, – тут же спохватился Морару. – Я не хотел вас оскорбить.

– Ничего страшного, – махнул рукой Кровин. – Я и сам иногда люблю пошутить про свое зрение. Я ведь родился таким. И не просто слепым, а совсем без глаз. Так что, в какой-то степени, шутки про то, что «доктор Кровин не видит проблем» родились вместе со мной.

Матей представил себе кричащего, окровавленного, безглазого младенца и его передернуло.

– Хотите взглянуть? – неожиданно спросил доктор. – Вам, как писателю это может быть интересно.

Стук в дверь избавил Морару от необходимости отвечать на это странное предложение.

– Ну и темень, – сказала Настя, заглядывая внутрь.

Она щелкнула выключателем, в кабинете стало светло, и Матей сразу почувствовал себя легче.

– Ну что ж, – доктор Кровин поднялся с кресла, – если после завтрака вы захотите продолжить наш разговор, я всегда в вашем распоряжении.

– Если? – переспросил Морару.

– Матей Эдгарович, – улыбнулся доктор, – в Санаториуме все происходит только с согласия пациента. Вы будете находиться здесь так долго, как захотите, и интенсивность вашей терапии зависит исключительно от вашего желания. Поэтому, возвращаясь к нашему разговору, никто вас запирать и привязывать не станет, если вы, конечно, сами не попросите. Если же, выйдя из кабинета, вы решите выписаться, то никто не будет вам препятствовать. Хотя проблему мы, разумеется, в таком случае решить не сможем.

– Я понял, доктор.

– Тогда хорошего вам дня.

Анастасия вывела его из кабинета Кровина обратно в холодно-серое убранство Санаториума, оставив позади роскошь золоченых портретов, дорогих книг и мореного дуба.

– Настя, разрешите спросить?

– Да, конечно, – улыбнулась она.

– Зачем слепому доктору в кабинете все эти картины, оружие и книги?

– Это осталось от прошлого главврача, – объяснила она. – Очень странный был мужчина, даже имя было необычное. Закария. И в один день он просто пропал, оставив все свое добро. Мы долго ждали, что появятся его родственники или наследники, но никто так и не объявился. А доктор Кровин решил ничего в кабинете не менять, оставил все как есть.

Они вновь пересекли анфиладу однотипных комнат Санаториума и свернули на лестницу, которую Морару в прошлый раз не заметил.

Точно не заметил, малыш? Или ее тут не было? Голос в голове буквально сочился иронией. Но Матей не обратил на него никакого внимания.

– А прошлого главврача так и не нашли? Неизвестно, что с ним случилось? – спросил он у медсестры, когда они миновали два лестничных пролета.

– Любопытно, что вы спросили, – отозвалась Настя. – Как раз перед вашим приездом была ревизия в отделе кадров. Так вот, личное дело доктора Закарии испарилось вместе с ним, будто его и не существовало вовсе. Так что нет, никто не знает, где он и что с ним случилось.

– Прямо как в романе, – улыбнулся Матей.

– В вашем? Простите, я не читала.

– Нет, – он покачал головой. – Просто интересный сюжет получился бы. Необычная психиатрическая клиника, родившийся слепым главврач и его предшественник, таинственным образом исчезнувший вместе с личным делом.

– Что я могу сказать, – хмыкнула Настя, стряхнув со лба непослушную прядь огненно-рыжих волос, – добро пожаловать в Санаториум. При первом знакомстве он кажется странным, но если привыкнешь, это чувство уходит. Он как живой человек, Матей Эдгарович, его нужно узнать получше.

Столовая Санаториума, располагавшаяся двумя этажами ниже его палаты, встретила Морару приятным запахом кофе. Матей думал, что увидит здесь других пациентов, однако просторное помещение с одинаковыми серыми столиками вдоль стен было абсолютно пустым. Только из кухни, вход в которую располагался в дальнем углу зала, доносились звуки готовки и звон посуды, подсказывающие, что в Санаториуме все-таки есть и другие люди, кроме него, Насти и доктора Кровина.

– А где все? – спросил Морару, окидывая взглядом помещение.

– Все? – по голосу Насти было похоже, что она не поняла вопроса.

– Другие пациенты, – пояснил Матей.

– А, вы про это. Сейчас вы единственный наш пациент.

Да ну, звучит как бред. И в этот раз Матей полностью согласился со своим мысленным собеседником.

– Как такое возможно? Это же частное заведение, тут должны быть пациенты, которые платят деньги, чтобы вы получали зарплату, закупали лекарства и прочее.

– Если бы это была обычная клиника, то да, все верно. Но Санаториум – это своего рода гостиница, а у каждой гостиницы есть мертвый сезон. Сейчас лето, – уточнила Настя. – Летом у нас тихо. Потенциальные пациенты предпочитают решать свои проблемы где-нибудь у моря с бокалом шампанского и ложкой икры.

«Лето? Ну да, точно, сейчас же июль».

Да хоть август, все равно это звучит как бред. Я ей не верю.

– Ничего, – продолжала Настя, – придет осень, начнется тоска, и депутаты с народными артистами станут приезжать каждую неделю.

– То есть, – попытался подытожить Матей, – все это только для меня: столовая, повара, терапия, лекарства, – он помедлил и добавил, – и вы?

– Да, – медсестра улыбнулась ему, но с какой-то едва уловимой издевкой. – Поэтому ваше пребывание у нас и стоит пятьсот тысяч в сутки.

Внутри у него что-то неприятно щелкнуло. Нет, озвученная сумма ничуть не смущала Морару, просто с каждым Настиным предложением его нахождение в Санаториуме выглядело все более подозрительным. Как и сам Санаториум.

Тебя не смущает сумма? Ау, малыш?

Он не ответил голосу, решив, что позже позвонит Марку и все выяснит.

– Что ж, Настя, тогда самое время позавтракать.

– Да, конечно, – кивнула Настя и крикнула: – Игнат!

Из кухни показалось одутловатое лицо с кустистыми бровями. Парень лет двадцати-двадцати пяти, рослый, крепкий, облаченный в красную форму и ослепительно-белый фартук.

– Чего, Насть? А, – спохватился он, увидев медсестру в компании Морару, – извините. Секунду.