Страшные истории

Стук. Снова.

Он медленно подошёл к окну и аккуратно отодвинул штору. На улице было темно. Лишь тусклая луна слегка освещала двор. И там, у самого окна, стоял кто-то.

Фигура. Высокая. Неподвижная. Лицо не разобрать – как будто чёрная пустота. Но глаза… два тусклых, бледных огонька, смотрящих прямо на него. Ни страха, ни злобы. Просто взгляд. Пронзающий до костей.

Миша резко отпрянул. Штора задвинулась обратно. Он в панике бросился в постель, натянул одеяло до подбородка и пытался не дышать.

Стук больше не повторился. Но всю оставшуюся ночь он чувствовал, как кто-то наблюдает. Непрерывно. Снаружи. Из темноты.

Утром бабушка поставила перед ним завтрак – горячую кашу и чай.

– Видел? – спросила она, не глядя на него.

Миша не ответил. Лишь медленно кивнул.

– Вот и не говори больше, что это сказки.

Он больше не спорил. И в деревню больше не возвращался.

Шёпоты под гипсом

В еловом лесу к югу от старой пригородной ветки лежит кирпичный корпус бывшей туберкулёзной больницы 1950‑х годов постройки. После серии коротких, будто преднамеренно локализованных пожаров и исчезновения дежурной медсестры архив закрыли, пациентов перевели, а здание – заморозили. Формально. Фактически его не успели законсервировать: окна выбиты, часть крыши провалилась, рентген-кабинет пуст, но подвал заперт ржавыми дверьми. Местные обходят место стороной. Говорят, в ветреные ночи в коридорах снова звен…

– Андрюх, у нас есть шанс снять то, что никто не снимал! – голос Кирилла шипел в телефоне, как разряженная рация. – Ночная вылазка в тубдиспансер. С ветровыми датчиками, тепловизором и инфракрасом!

Андрей потянулся, глядя на тусклый экран ноутбука. Он снимал тревел-хоррор ролики «для своих», но рост канала застопорился. Ему нужна была бомба – ролик, после которого подписчики поползут вверх, как плесень по сырой стене.

– Мы не одни? – уточнил он.

– Я беру Лену – она звук и свет. И ещё местного: дед Емель – бывший сантехник больницы. Проведёт коротко, покажет входы, и домой. Дальше сами.

Андрей вздохнул. «Сами» – всегда плохой знак. Но клики нужны. Он согласился.

Лес глотал фонари. Иней блестел на сухих стеблях сорной травы. Когда из темноты выросло пятно кирпича, Лена включила боковую панель света; луч прошёлся по облупленным буквам: «ГОРОДСКАЯ ПРОТИВОТУБЕРКУЛЁЗНАЯ БОЛЬНИЦА №4».

Дед Емель, сутулый, в старой армейской шинели, ткнул кочергой в цепь на двери приёмника.

– Замок не держит. Снизу пустота. Сапогом прижмёте – пролезете. Только в подвал не суйтесь. Там лифт клином встал. С тех пор как Агата пропала.

– Какая Агата? – спросила Лена.

Дед сплюнул.

– Медсестра. Ночную пересменку ждала, да не дождалась. Нашли повязки перемотанные. Будто кто-то изнутри пытался выбраться. Да и чертыхаться хватит. Я пошёл.

Он растворился в темноте быстрее, чем камера успела перестроиться. Кирилл хмыкнул:

– Отличный тизер: «Старик предупредил – и исчез». Пошли.

Коридор тянулся в глубину, запах мокрой штукатурки, плесени и чего-то кисло-медицинского смешивался в удушливый коктейль. По стенам висели обугленные пятна, где некогда были таблички отделений. Лена поставила направленный микрофон: шум – низкий, постоянный, будто далёкий вентиляционный гул. Но здание обесточено.

– Проверяю фон радиации, – пробормотал Кирилл. Прибор пищал в норме.

Андрей подвёл камеру к стойке регистрации. За мутным оргстеклом лежали карточки. Он вытащил одну: «Пациент: Ковалев Р.И., возраст 7, палата Д-12». На обороте размазанный отпечаток маленькой руки – и царапины: «мама не пускают».

– Это пойдёт в вставку, – тихо сказал Андрей.

Из дальнего коридора донёсся глухой металлический лязг. Кирилл повернул тепловизор.

– Ага… там что-то тёплое. Нет, погоди… Интерференция? Лена, дай свет!

Луч лёг на медпункт. На каталке сидел гипсовый учебный манекен для наложения повязок. Только гипс был свежим, влажным блеском. И в нём, на уровне запястья, отпечаток руки – глубоко вдавленный, как в мягкое тесто.

– Этого утром не было, – прошептала Лена. – Я видела фото с городской группы. Манекен голый стоял.

– Снимаем крупно, – выдохнул Андрей.

На указателе стрелка «Д» вела через переходную галерею. Стёкла выбиты, в рамах – льдинки. За стеклопакетами шуршал лес.

Детские палаты сохраняли цвет: бледно‑мятные стены, выцветшие зайцы и облака. Кровати без матрасов, сетки провисли, как паутина. В углу стоял ростомер в виде жирафа, шея которого треснула пополам.

– Запись идёт, – шепнул Кирилл. – Давайте вызов сделаем. Типа сеанс связи. Подписчики любят.

Андрей поставил камеру на широкий план.

– Если кто‑нибудь здесь есть… мы не навредим. Мы хотим узнать, что случилось с детьми. С Агатой. Дай знак.

Долго ничего. Потом микрофон Лены поймал тонкий, почти ультразвуковой писк – как если по стеклу провести ногтем. Писк повторился тремя короткими импульсами. Кирилл вскинул тепловизор: в дверном проёме на мгновение возникла форма – маленький рост, голова, вытянутая рука. Температурный контраст – минус шесть градусов к окружению. Контур исчез.

Лена всхлипнула:

– Я записала! Я записала это!

На стене, где был нарисован жираф, шевельнулась краска. Жёлтое пятно вспучилось, треснуло, и из подслоя выступил белёсый след – отпечаток ладони. Такой же, как на карточке. Рука повернулась вниз, указала в коридор.

Дверь архива была обгоревшей, но не запертой. Внутри высились шкафы с карточками, многие распухли от сырости. На столе лежала перевёрнутая кружка с засохшим чаем и металлический штамп «ВЫПИСАН».

– Лена, подсними на макро, – Андрей осторожно перебирал папки.

Нашёлся тонкий «Журнал дежурств – Ночное отделение». Несколько страниц вырвано. Оставшееся: фамилия «Завадская А.Г.» – та самая Агата? Напротив даты последнего дежурства стояла помета «Не вышла на связь. Проверка лифта».

Под журналом лежала стопка бланков «Согласие на иммобилизацию гипсом» – детские подписи, криво, печатными буквами. Почти у всех – дописки красным карандашом: «по решению врача Штольца». Некоторые строки перечёркнуты.

– Нравится? – отозвался Кирилл. – Маньяк-ортопед?

Андрей прочитал вслух: «При подозрении на туберкулёзные поражения костей назначать пролонгированную гипсовую фиксацию». Но сроки фиксации – неделями дольше нормы.

– Они держали детей в повязках? – прошептала Лена. – Пока…

– Пока они не могли уйти. – Андрей почувствовал, как по спине потёк холодный пот.

В дальнем шкафу скобяная дверца приоткрылась сама. Сверху слетела папка и ударилась о пол. Листы рассыпались. На одном – рентген кистей: кости ребёнка, но вокруг гипса – тонкие металлические вставки, петли. Будто кто‑то закреплял не сломанную кость, а… руку как объект.

На обратной стороне снимка: «Агата – убрать?». Чернила расплылись.

Переход в подвал был перекрыт жёлтой лентой, но лента сгнила. На ступенях лёд. Воздух холоднее на добрых десять градусов.

– Это плохая идея, – шептала Лена. – Дед сказал…

– Именно потому, что сказал, – ответил Кирилл. – Финал должен быть в подвале.

Лифт шахты зияла тьмой. Кабина застряла между этажами: пол – на уровне груди. В просвете висели оборванные тросы. На внутренней панели – кнопки, облезший пластик. Над кнопкой «‑1» ножом выцарапано: «НЕ ЖМИ».

Кирилл, естественно, нажал.

Ничего механического не произошло. Зато их рекордер поймал шорох, словно сухие бинты скребут по металлу. Потом – детский шёпот, многоголосый, вразнобой: «пустите… не тесно… мама… не жми…». Последнее – громче.

– Мы уходим, – сказала Лена и потянула Андрея за рукав.

Тогда лифт дёрнулся. Не вниз – вверх, как пружина. Кабина резко осела, и из щели повалил холодный, сухой воздух формалина. В нём пахло медью и мокрой бумагой. На внутренней стенке кабины выступил влажный отпечаток – уже не детский. Взрослая ладонь.

Они рванули прочь, но вместо лестницы влетели в боковой коридор. Навигатор на планшете сошёл с ума: карта повернулась на 180°. Коридор вывел в операционную: лампа-«тарелка», стол, панель газов. На столе – ряды гипсовых повязок, свернутых пустыми цилиндрами. В каждом – вдавленные отпечатки рук разных размеров. Будто люди пытались вырваться, пока гипс тёк и схватывался.

– Это постановка? – Кирилл пытался смеяться, но голос сорвался.

С лампы закапала сажа. Каждая капля падала на пол и растекалась пятном, складываясь в буквы. Лена снимала, не мигая. На полу проступило: «СНИМИ».

– Что снять? Видео? Гипс? – Андрей шагнул ближе.

Одна из повязок вздулась. Гипсовая корка разошлась трещиной, и изнутри показался бинт, впитавший старую кровь. Потом – детские пальцы. Пальцы исчезли, будто втянутые назад, но в воздухе остался холодный след, и камера дала белый шум.

– Снимите… повязки… – прошептал многоголосый ветер.

Андрей схватил ржавые ножницы. Резать ничего не пришлось: гипс на одной болванке сам осыпался, открыв пустоту. В пустоте – тень маленькой кисти, словно негатив на плёнке. Тень шевельнулась, и по комнате пронёсся вздох облегчения. Остальные повязки задрожали.

– Быстрее! – выкрикнула Лена.

Они кромсали гипс, ломали, разламывали. С каждой рухнувшей оболочкой воздух теплел. Шёпоты переходили в смех. Но в конце ряда лежала последняя, крупная, взрослого размера, поверх которой красной краской было написано «АГАТА».

Андрей ударил ножницами. Повязка треснула и разошлась пластами. Внутри – не кость, не бинт. Там была скрученная связка ключей, бейдж «Завадская А.Г., медсестра ночная», и тонкий серебристый крестик. Когда он коснулся ключей, лампа вспыхнула белым.