Сквозь годы

Ричард Хартман

Сквозь годы

1962 год.

Большая перемена, этот шумный муравейник отрочества, гудела под апрельским солнцем, лениво разливавшим свой топлёный мёд по школьному двору, пропитанному ароматным компостом влажной земли и первыми, дерзкими одуванчиками. Володя, прислонившись спиной к шершавой кирпичной стене, чья тепловатая поверхность хранила память о недавнем утреннем касании светила, наблюдал. Из-под цоколя, там, где асфальт сдавался природе, пробивалась молодая трава – робкие зелёные щупальца жизни. Раскидистая старая липа отбрасывала жидковатую тень, едва прикрывавшую угол двора, где серая твердь была испещрена причудливой вязью меловых классиков. Захар, местный задира, чьё лицо было усыпано веснушками, кружил возле тихой Людмилы с настойчивостью коршуна, высматривающего беззащитную пташку. Девочка держалась с отстранённым достоинством. Её густая коса, цвета спелой, только что сжатой пшеницы, туго и безупречно заплетённая, ниспадала до самого пояса, перехваченная скромной голубой ленточкой – лентой ручейка на золотом поле. Володя ощутил, как в горле застрял невидимый комок, а ладони, будто помимо его воли, сжались в кулаки, хранящие геологическое давление юного гнева. Вмешиваться он не решался. «Подумает, тупица эдакий, что я в неё влюблён», – пронеслось в сознании, заставляя сердце учащённо колотиться, как пойманную в стеклянную банку осу. Он притворялся погружённым в созерцание пухлых, ватных облаков, неспешно плывущих по бездонной синеве небесного купола, где уже вилась первая, неумелая, но дерзкая трель скворца – пробный мазок на холсте весны.

Людмила, казалось, возвела вокруг себя невидимую стену, сквозь которую хулиган не мог пробиться. Она отворачивалась, пыталась сместиться к группе девочек, резвящихся в меловых клетках классиков. Но Захар, как назойливая, зудящая муха, неотступно следовал за ней по пятам. Злость и досада, словно горячий пар, затуманили его взгляд, щёки вспыхнули пятнистым румянцем. И вдруг – рывок! Грубая лапища вцепилась в роскошную пшеничную косу и дёрнула что есть мочи вниз. Ленточка сорвалась, завитки рассыпались по тонкому плечу, подобно золотистым солнечным лучам, вырвавшимся на волю из облачного плена.

– Дура глухая! Не слышишь, что ли?! – рявкнул он, и его голос, резкий и гулкий, как удар ведра о каменный колодец, на миг заглушил общий гул, заставив смолкнуть серебристый перезвон девичьего смеха у классиков.

– Отстань! – вырвалось у Людмилы, тихий, надломленный крик, больше похожий на стон раненой птицы. От боли и унижения на глазах выступили крупные слезинки, сверкнувшие на солнце чистыми, бриллиантовыми искрами. Этот беззвучный плач, эта дрожь в тонких, хрупких плечиках словно перелились через край чаши Володиного терпения. Все сомнения испарились, как лужица на асфальте под тёплым апрельским солнцем.

Он сорвался с места, как отпущенная пружина. Сандалии его застучали по нагретому за день асфальту – сухим, отрывистым барабанным боем, возвещающим поход детской ярости. Подбежав, Володя резко, со всей силой отроческого негодования, толкнул Захара в плечо. Тот, не ожидая столь решительного вторжения, отлетел на пару шагов, споткнувшись о корявый, выпирающий из-под асфальта корень липы и едва удержав равновесие.

– Отстань, тебе сказали! Не лезь к ней! – Голос Володи прозвучал неожиданно твёрдо, звонко разнёсся по двору, привлекая всеобщее внимание, как внезапный удар колокола. Несколько ребят поблизости замерли, превратившись в зрителей. Даже мяч, летящий в игре, на мгновение застыл в воздухе, зависнув в нерешительности.

– Хочу и лезу! Тебе-то что? – Конопатый задира ехидно ухмыльнулся, учуяв, как ему показалось, слабину, но в его глазах мелькнуло замешательство, словно он обнаружил на своём привычном пути неожиданную преграду. – Ага, влюбился, да? Вот оно что! – Он окинул взглядом зевак, ища поддержки, но наткнулся лишь на холодное любопытство, на взгляды, лишённые сочувствия.

– Не твоё дело! – Володя смутился, густо покраснев до самых корней волос, но мгновенно овладел собой. Выдавать свои истинные чувства казалось ему верхом унижения. – Я просто не люблю, когда слабых обижают! Чего ко мне не пристал? Или к другим ребятам? – Он широко расставил ноги, сжал кулаки, всем своим видом демонстрируя готовность стоять насмерть. Где-то в глубине груди, под рёбрами, дрожало нутро, то ли от ярости, то ли от страха, но отступать Володя не собирался. Не сейчас.

– Захочу – и к тебе пристану! Я никого не боюсь! – Захар выпятил грудь, но в его голосе зазвучала фальшивая нота, явно выдававшая неуверенность. Он метнул взгляд на сгрудившихся ребят, не видя в их глазах ничего, кроме отстранённого наблюдения.

– А может, это ты в неё влюбился? – Володя пустил в ход хитрость, в основном, чтобы отвести подозрения от собственного сердца, но сама мысль о том, что это может оказаться правдой, заставила его сердце болезненно ёкнуть. Он краем глаза заметил, как щёки Людмилы, всё ещё влажные от слёз, вспыхнули ярким румянцем, создавая пронзительный контраст с рассыпанными светлыми прядями, как спелая вишня на фоне рассыпанной пшеницы.

– Дурак! – фыркнул Захар, но его боевой пыл явно угас, словно костёр, залитый водой. Ему вовсе не улыбалось стать посмешищем, объектом дразнилок про жениха, особенно при всём честном народе. – Да ну вас, скучные вы все! – Он неловко развернулся, пнул сухую ветку, валявшуюся в пыли, и зашагал прочь, стараясь сохранить вид победителя, удаляющегося с поля боя по своей воле, но сгорбленная спина его предательски выдавала досаду и поражение. Звонок на урок прозвенел, как спасительная капель серебра, разливаясь над внезапно опустевшим двором, растворяя конфликт в рутине учебного дня.

– Спасибо… – Людмила стояла, вся в краске, опустив глаза, торопливо и неловко пытаясь собрать растрепавшееся золото косы. Слова благодарности терялись где-то в горле, спутанные в тугой клубок смущения, стыда и внезапного, ошеломляющего облегчения. Она не смела поднять на него глаза.

– Да ладно… – Володя махнул рукой, изображая небрежную лёгкость, но сам чувствовал, как сердце колотится о рёбра, как гулко, как набат, стучит в ушах. – Он мне давно не нравился. Обращайся, если что. Правда, терпеть не могу, когда сильные обижают слабых. – Он наклонился, поднял с земли её голубую ленточку, отряхнул от серой пыли с нежностью, которой сам не ожидал от своих обычно неуклюжих пальцев, и протянул девочке. Их пальцы едва коснулись – мимолётный, электрический контакт.

– Спасибо… – повторила она тише прежнего, взяв ленту, и в её голосе дрогнуло что-то тёплое и хрупкое, как первый луч солнца после весеннего дождя, что-то, отчего у Володи на мгновение перехватило дыхание.

Они пошли к парадному входу школы, мимо невысоких клумб, где только что высаженные яркие бархатцы робко тянулись к свету, каждый погруженный в свой собственный, бурлящий поток мыслей, в нарастающий гул приближающихся шагов других учеников. В душе Людмилы пела радость, смешанная с невероятной робостью: этот мальчик, Володя, заступился за неё! Было так невероятно приятно, тепло и… страшно от этой новизны. И втайне ей хотелось, чтобы он всегда был рядом, такой надёжный и смелый, как рыцарь из старой книжной гравюры. Володя же ликовал внутри, едва сдерживая готовую сорваться с губ улыбку: наконец-то он заговорил с ней! Шесть долгих лет в одном классе, даже сидели за одной партой в первом, а подходящего случая, этого магического ключика, всё не находилось. Запах сирени, чьи лиловые кисти вот-вот готовы были распуститься у забора, и её улыбка, мелькнувшая сквозь слёзы, как луч сквозь тучу, смешались в его памяти в одно яркое, ослепительное пятно чистого, неомраченного счастья.

1968 год.

Пыльная тропинка, тонкая, как жилка на листе, вилась меж молодых дубков и белоствольных берёз лесополосы – зелёной кулисы, отгораживающей бескрайнее, дышащее полем от посёлка городского типа. Воздух звенел от июльского зноя, сгустившегося, как кисель, и неумолчного, монотонного стрекотания кузнечиков в густой, пыльной траве у обочины. Над полем колосилась, переливаясь золотыми волнами, рожь, волнуемая лёгким ветерком, доносившим терпкий, пьянящий букет нагретой земли, диких трав и полевых цветов – синих васильков и белых ромашек. Володя и Людмила шли, крепко держась за руки, их ладони слиплись от волнения и всепроникающей жары. Но радости в этом шаге не было, будто они шли не на свидание, а на плаху, под невидимый, но ощутимый топор судьбы. Людмила шла с потупленным взглядом, разглядывая серую пыль, осевшую тонким налётом на ремешках сандалий. Грусть, тяжёлая и липкая, как сосновая смола, окутала её, сжимая горло ледяным кольцом. На горизонте клубились белые, пухлые облака, похожие на огромные ватные комья, но они казались ей бесконечно далёкими и равнодушными, как боги Олимпа. Володя пытался развеять сгущавшийся мрак, сжимая её тонкие, почти невесомые пальцы, пытаясь влить в неё свою показную, натянутую уверенность.