Пенсионер А.С. Петров вернулся в СССР, чтобы предупредить тов. Сталина

«Что скажешь ты, девочка, когда однажды узнаешь правду?», – пронеслось в его голове, и этот вопрос эхом отдавался в монотонном стуке колёс, уносивших пассажиров в холодную мартовскую даль.

Ах, судьба! Иногда кажется, что всё происходит неслучайно. И как по-другому подумать, если пенсионер Петров, полковник Головин и дочь Черникова были связаны невидимой нитью, пронизывающей ткань пространства и времени.

В далёком 1968 году Александр Степанович Петров защищал кандидатскую диссертацию под названием «Лирика Романа Черникова: потерянный голос поколения». Тогда, в годы оттепели, многие архивы приоткрылись, и забытые имена начали возвращаться из небытия. Одним из таких имён был Роман Павлович Черников, трагически погибший поэт, о котором почти никто не помнил. Работая над рукописями и личными документами Черникова, Петров наткнулся на фамилию Головина, того самого замполита, чья подпись на протоколе когда-то определила судьбу поэта.

Петров тогда много думал о переплетении человеческих судеб, о том, как тонкая нить жизни одного человека способна повлиять на других, даже через десятилетия. Но мог ли он представить, что спустя много лет он сам окажется в теле деревенского кота, в поезде, направляющемся в Новосибирск, на коленях девочки, дочери того самого поэта, о котором писал свою диссертацию, под присмотром человека, который подписал роковой документ?

А расстреляли Черникова не просто так.

В материалах дела фигурировало одно конкретное стихотворение – последнее, написанное им в 1941 году, уже после начала войны. Это было не агитационное, не патриотическое стихотворение, а личное обращение. Заглавие стояло короткое – «Тов. Сталину».

Следователь не поверил своим глазам. Текст был сдержанным, даже уважительным, но уж слишком «неофициальным» – в нём чувствовалась не дистанция, а почти дружеская интонация.

В декабре 1919 года, в Воронеже, молодой Александр Черников, тогда семнадцатилетний доброволец, служивший связистом в Красной армии, по долгу службы заносил шифровки в штаб. Именно там он впервые увидел тогдашнего народного комиссара государственного контроля РСФСР – Иосифа Виссарионовича Сталина.

Доклад занял не более двух минут: короткий рапорт, усталый взгляд, карандаш в рукаве френча. Сталин налил чаю из большого алюминиевого чайника и подал бойцу. Тот дрожащими руками взял горячую кружку, сделал несколько глотков и поставил на стол, сказав «Спасибо, товарищ». «Допивай и иди… я подожду», – ответил Сталин. И он подождал, пока боец допил кружку.

На следующий день вечером Черников читал бойцам стихи в вагоне. Старшие слушали, медленно кивая в такт строкам; молодые ухмылялись, толкались локтями. Сквозь ряды плеч поэт видел щербатый профиль Сталина. Посреди строфы тот поднялся, развернулся и пошёл к выходу.

Роман бросился следом, без пальто, выбежал на улицу, ветер бросал в лицо ледяные иглы…

– Товарищ… товарищ Сталин! Не понравилось? – выкрикнул он.

Фигура в длинном пальто остановилась. Мужчина повернулся и сделал несколько шагов к поэту: левая рука утонула в кармане, правая прижата полой пальто.

– Талант у тебя есть. Пиши. А мне работать надо! – сказал Сталин, развернулся и двинулся дальше сквозь снег.

И этого «Пиши» хватило на двадцать лет жизни. И вот теперь, когда враг вошел в дом, Александр Черников написал стих – не как к вождю, а как к человеку, которого когда-то видел живого, без лоска. Запечатал конверт и отправил по адресу «Москва. Кремль. Тов. Сталину».

Именно это стихотворение, переписанное рукой дознавателя, с пометками на полях – «субъективизм», «двусмысленная интонация», «намёки на личное знакомство» – стало основанием для расстрела. Вот оно.

Александр Черников

«Тов. Сталину»

Ты помнишь тот вокзал в снегах?Горячий чай в железной кружке,И как доклад мой принималКрутя свой ус ты как игрушку.Как думал ты, устав, устав,О чём-то личном, неказённом,А поезд твой в ночи стоял,Укутан дымом эшелонным.Как снег хрустел в твоих шагах,И плечи гнулись поневоле.Как звёзды таяли в глазах,И мир казался проще, что ли.Теперь сидишь ты за стенойУма попасть туда хватило,А я – солдатик рядовой,Судьба нас вместе не сводила.Я часто думаю: сейчас,Когда ты пьёшь свой чай ночами,Ты вспоминаешь ли хоть разВокзал в снегу, и нас за чаем?

Глава 4. Путь к мыловарне

Туман угольного дыма висел под арочной крышей, жёлтые фонари мерно покачивались, а громкоговоритель, сипя, повторял: «Бдительность – долг каждого советского гражданина!».

Комплектная бригада Транспортного отдела МГБ вышла из служебного тоннеля. Чёрные шинели были прошиты на предплечьях красными буквами: «УМГБ ТР», справа – красные повязки с золотым кантом. Чекисты сгруппировались на платформе и поочерёдно вошли в седьмой вагон. Такие внезапные прочёсы стали привычной практикой на железнодорожных узлах – от Львова до Владивостока. После январских слухов о «врачебном заговоре» бдительность вознесли в ранг государственной религии: искали перебежчиков, дезертиров, антисоветские элементы. Опергруппы дежурили на каждом крупном пересадочном узле.

Полковник Аркадий Головин, уже одетый в шинель, открыл дверь купе на первый стук. Толкаясь, вошел маленький худой человек с чёрным усам и маленькими глазами, которые редко моргали. Сержант, за спиной которого сгрудилось человек пять помощников, протянул руку:

– Документы для проверки. Быстро!

Головин был одет в серую двубортную шинель генеральского кроя. К шинели были пристёгнуты съёмные погоны на две пуговицы-сиделки. По полю шестиугольных золотистых погон, вытканному галуном «ёлочкой», шли две тонкие васильковые полосы, по краям – такой же васильковый кант. Но погонах мерцали три позолоченные пятиконечные звезды – полковничий чин МГБ. Сержант не мог не знать, что перед ним высокий чин, но уважение не проявил.

– Кто такой? – чеканил дежурный сержант, едва взглянув на золотистые погоны.

– Полковник Аркадий Головин, бывший начальник 4-го отдела 2-го Главного управления МГБ – промышленная контрразведка, уволен по состоянию здоровья, направляюсь к матери-вдове под Москвой.

В взгляде сержанта вспыхнул особый огонёк: внутренняя директива предписывала «перепроверять вышедших в резерв» – ветераны органов подозревались в «информационной растрате или личных связях». Головин подал краснокожую служебную книжку.

– С вами девочка? —

– Приёмная дочь.

– Документы…

Головин достал жёсткую папу. В ней – свидетельство о рождении и бумаги из детдома. Сержант торопливо протянул руки к бумагам. Сверху лежал зелёный лист решение райисполкома: «Опека (патронат) на т. Головина А.С. – утв. 14/XII 47». Под ним – синее свидетельство о рождении с гербом РСФСР и бледно фиолетовой печатью ЗАГС. В левом углу пометка тушью: «выдано взамен утраченного, 1946 г.». И, наконец, карточка личного дела из детского дома: в графе «Особые отметки» написано от руки «Отец – Черников Р.П., ст. 58-10, расстрел 02/III 42».

Сержант поднял глаза:

– Хороший набор, товарищ полковник…  Корочка у вас правильная. А вот фамилия вашей приёмной дочери…  Объявлена повторная проверка. Оба – к вагону охраны.

– Девочку трогать нельзя, ты знаешь, кто я… – голос полковника наполнился металлом.

Головин заслонил Людочку собой. Сержант сделал шаг в сторону, и вошедший рослый конвоир с карабином Симонова взмахнул оружием – и тяжёлый деревянный приклад рубанул по лицу полковника. Хрустнул сломанный резец, кровь хлынула на шинель.

– Сопротивление при задержании! – громко протараторил старший группы, чтобы слышали пассажиры в соседних купе.

Хлоп! – полковника вытянули в коридор.

Васька наблюдал за сценой из угла купе: уши прижаты, глаза как раскалённые медяки. Он понимал, что лишился единственных человеческих союзников. Полковника скорее всего увезут в пересыльную тюрьму и до Москвы он не доедет: этапы идут вглубь страны.

Змеиный узел совпадений жёстко затягивался. В те дни МГБ загоняло «врачей-отравителей», ссылаясь на письмо-донос кардиолога Тимашук. Персонал транспортных отделов получил приказ выбивать признания «на месте», если подозреваемый сопротивляется.

Когда Людочку и полковника увели, наступила тишина. Пенсионер пытался понять своё положение и продумать дальнейшие действия. Соображалка работала туго: глубокий пенсионный возраст давал о себе знать, 97 лет как-никак. Тут бы не забыть, что утром делал. Но времени на раскачку не было. Нужно срочно покинуть вагон и искать поезд, идущий на Москву.

Кот осторожно проскользнул в коридор – но ему не повезло. Он тут же наткнулся на проводника  – того самого, который хотел его вышвырнуть из багажного вагона как блохастого безбилетника. Коротышка в форменном кителе держал пачку чая «Букет Грузии» – ходовую валюту вокзалов. Этот чай он получил от сержанта за то, что донёс на полковника.

– Попался, блохастый! Твоих забрали? Теперь я твой кормилец. – прошипел он, схватив кота за шкирку. – Пока власти ищут шпионов, я тебя уже нашёл, и приговор тебе будет один – в чан, чтобы твоим жирком разбавить хозяйственное мыло!  Один кот равен бруску мыла 72%, а из тебя два сделают, ты жирный!

Слух о «мыле из собачьего или кошачьего сала» гулял давно – одни считали его бредом, другие клялись, что артели действительно ловили бездомных животных ради технического жира. В военном и послевоенном ГОСТе разрешалось любое животное сырьё, если выдерживался процент жирных кислот. Ходили даже слухи о мыле из «нечистого сырья» – из человеческих трупов бездомных. Но в реальности для производства мыла преимущественно использовался не собачий и кошачий, а говяжий и свиной жир. Артели техсырья заводили новые планы по сбору животного жира – жировая база после войны была истощена.

Проводник вытащил из-за пояса мешок, ловко запихнул в него кота и поспешил к багажным платформам, где на морозе курили двое заготовителей в цигейковых ушанках – живодёры артели «Вторсырьё».

– Сгодится? Сало хоть ковшом черпай – сказал проводник, вытащив кота из мешка за шкирку.

Один кивнул:

– Шкуру – на шапку, жир – в котёл.

– Порубим, ошпарим, котлет пожарим, – добавил второй, не вынимая папиросу.

– И не мяукнет, – подытожил проводник.

Мешок с котом швырнули в кузов крытого грузовика – облезлого ЗИС 5, старой «трёхтонки», масс героя войны. Машину звали «блоховозкой»: в ней свозили отловленных животных к бойне. Глухо звякнули жестяные двери. В темноте кот Петров пытался дышать неглубоко, чтобы не тратить воздух – вспоминал, как в госпитале пахло хлоркой и спиртом.

Тормоза скрипнули, машина свернула с главного проспекта в обледенелый проулок, где кормили бродяг кашей и водили детдомовцев на принудительные работы – борьба с бродяжничеством в эти годы приобрела форму тотального вылова «лишних ртов». За складами станции высилась низкая кирпичная постройка: воняла щёлоком.

«Вот и вся моя жизнь пенсионера, – подумал А.С. Петров. – Кончится в чане с карболкой».

Машина остановилась, валенки грузчиков глухо затоптали по снегу. Звякнули засовы, двери открылись. Один вял мешок и вытащил кота, собираясь оглушить пенсионера молотком. Васька рванулся, как пружина: когти и зубы проткнули шерстяную рукавицу. От неожиданности душегуб отпустил кота, тот стрелой нырнул под буханку ЗИС 5.

Раздался мат, рукавица начала темнеть от крови.

– Поймаю – шкуру сниму живьём!

Но кот уже бежал вдоль ленты путей, перепрыгивая через шпалы. «Шпалы, шпалы, шпалы, ехал паровоз» крутилось в голове у пенсионера. Грузчик чертыхался позади, но догнать кошачью стремительность мог разве что свисток паровоза. В итоге неудачник махнул раненой рукой и поковылял назад.

Спереди сияла зелёная семафорная лампа: переход на запасной путь. Вагоны с дымящимися буржуйками тянул паровоз, а над будкой дежурного висел плакат: «Чуткость и подозрительность – оружие советского патриота».

Кот нырнул под колёса поезда, пробежал один путь, второй. Впереди тёмнел открытый проём вагона. Прыжок – и пенсионер оказался на скользком полу. Замер, вслушиваясь: человеческих голосов не было, только еле слышный железный скрип.

«Если у Бога есть чувство юмора, – подумал А.С. Петров, – пусть знает: из кошачьего жира приличного мыла всё равно не выйдет».

Внезапно перрон ожил – раздался сап контрольно-конвойного взвода: лязг саперных лопаток на ремнях, хрип ощерившихся собак, свист дежурного. Глухие удары сцепки дали понять: к хвосту состава прикатили столыпинский вагон – переделанный товарняк с двумя зонами: узкий охранный коридор и решётчатые камеры для контингента. На обшивке виднелась свежая белая надпись «Этап – Новосибирск – Мариинск» – обычный маршрут на транзитную станцию Мариинск, через которую проходили почти все партии, направляемые в крупнейший западно-сибирский лагерь Сиблаг.

Вагон внутри был разделён на отсеки-камеры специальными перегородками, передняя часть была закрыта решётками. Широкий коридор был предназначен для конвоя, который следил за поведением заключённых.

Отсеки на шесть человек без окон, металлические нары, бак для нечистот и слабая лампочка под жестяным абажюром – вот где ехали зэки. Конвоиры – бойцы внутренних войск с карабинами СКС 45 на ремнях – по одному заталкивали заключённых в рваных телогрейках. На запястьях виднелись стальные браслеты, звенели цепи.

– Шагай! Шагай! – рявкнул младший сержант, подталкивая худого арестанта под рёбра прикладом.

На груди у каждого ссыльного болтался картонный ярлык с маршрутом «МАРИИНСК   СИБЛАГ, лаготдел № 4 (лесоразработка)». В 1952-м именно туда требовались тысячи рук – на стройки Главного управления лагерей железнодорожного строительства.

Судя по биркам, в партии смешали «58-х» – политических – и уголовников: двое вели себя дерзко, бравируя воровским жаргоном.

– Ну чё, фраерки, кто тут масть тянет, а кто – на ушах висит? – хмыкнул щербатый зэк с татуировкой паука на шее.

– А ты глянь на этого лося, – кивнул второй на худого высокого горбившегося арестанта. – В очках пришёл, думает, в профсоюз попал. Что молчишь? Аль немой? О-о, гляди, зашевелился. Ты чё, чижик, язык в кипятке сварил?

Бледный высокий молодой человек, который до ареста работал бухгалтером, прятал глаза.

В вагон, где сидел Васька, вошли тулупы. Это был вагон для караула, который ждал свою смену. Послышались голоса.

– Опять этот этап. Только устроились – и по новой.

– Да ладно тебе, смена всего пару часов прошла. На Слюдянке передохнём.

– Передохнём… Там хоть в столовой покормят, или опять бурду дадут?

– Да хоть бы желудок набить – и то хорошо. Прошлая партия стрёмная была. А тут вроде книжные попались.

– Да чего их жалеть? Шпионы. Каждый по делу пришёл

– Ладно. Давай по кружке – и спать. Скоро дежурить. До Мариинска ещё сутки пилить.

Пенсионер забился в угол и притих. Вскоре паровоз дал протяжный гудок, состав вздрогнул. Новосибирск остался позади, впереди – пятьсот километров до Мариинска, где на пересыльном пункте сортировали заключённых.

Петров чувствовал, как поезд, набравший ход, олицетворяет судьбу: именно судьба-злодейка играет с чужими жизнями, и его тоже. Он хотел в Москву, к Сталину. А судьба возражала: постой, рыжий котик… не всё так просто, потерпи, родной, помучайся.

Глава 5. Душный вагон

Под мерный стук колёс конвоиры сели пить чай. Один, молодой и высокий, с редким усом и большими ушами, по имени Иван, нарезал ливерную колбасу. А второй, постарше и пониже, Анатолий, наливал в алюминиевые кружки из небольшого чайника густо заваренный чай.

– Не жадничай, режь толще – не на приёме, – сказал Анатолий, видя, как Иван криво режет тупым складным ножом колбасу.

– Да режу я, режу… Просто нож тупой, как начальство, – ответил Иван.

– Хе-хе, тоже мне – шутник. Всё бы тебе гоготать. А потом сам же в наряд поедешь за язык свой.

Потом Иван, жуя хлеб с колбасой, спросил:

– Слушай, а правда, что в прошлом году вагон с зэками под Уяром в сугроб ушёл?

– Было дело. Машинист, говорят, заснул. Заключённые убёгли, но долеко не убежали. Нашли с отмороженными пальцами на ногах и руках. Ну того машиниста, понятно, вскоре другим поездом отправили этапом…

– И не расстреляли за такое?

– Да кто ж его знает? Может и расстреляли. Одно другому не мешает.

Запах ливерной колбасы магическим образом подействовал на пенсионера. И Смирнов вышел на зов желудка мявкая и держа хвост трубой.

– О, киса! Колбасы, гляди, захотела. Вань, ты б ему подкинул, товарищ! – сказал, улыбаясь беззубой улыбкой, Анатолий.

Половину зубов он потерял в рукопашной схватке с немцем под Великими Луками, в январе 43-ом, когда патроны закончились, а подкрепление не приходило. Лежали в снегу, винтовки пустые, в дело пошли штыки, сапёрные лопатки и кулаки. Немец ударил тяжёлым прикладом по челюсти. Очнулся уже в госпитале, со слипшейся губой и приветом от вражеского унтера – восемь передних зубов как не бывало. Того немца убил товарищ… если бы не он, лежал бы Анатолий под Великими Луками, а не ел колбасу.

– А дай из своей доли. Я ж тоньше рыжего! – ответил Иван, после чего засунул лишний кусок колбасы в рот и почти не жуя начал скорей глотать.

– Откуда ты, рыжик? С какой станции? Тоже по этапу? Тебе на лесозаготовки лучше не попадать, – сказал Анатолий, склонившись к коту, который теперь тёрся о его валенок, – Хотя, может, и там твоя порода нужна. Мыши и крысы везде имеются, без работы не останешься.

Иван фыркнул, утирая рот рукавом.

– Смотри, ещё личное дело на него заведём. По статье «попрашайничество».

– И без прописки! – хмыкнул Анатолий. – шляться в наше время просто так нельзя… На, жри.

И Анатолий протянул пенсионеру кусок ливера. Тот схватил и начал с жадностью жевать, вспоминая вкус советской натуральной колбасы.

– Ты смотри, не закармливай. А то жирку поднаберёт – и в солдатский суп попадёт, – пошутил Иван.

– Суп из кота – это уже при нехватке провизии. Хотя в сорок втором под Москвой… – Анатолий осёкся, махнул рукой. – Да ладно. Чай допьём да вздремнём. До Уяра часа три – если не станем. А там и наша смена.

Кот тем временем прыгнул на лавку, свернулся у бурки Анатолия и прикрыл лапой глаза, как будто разговор вовсе его не касался. До болезни пенсионер часто путешествовал и привык к комфортным кондиционированным вагонам с мягкими сидушками. «Столыпинские» же вагоны для этапирования заключённых на стороне для конвоя устанавливали примитивные скамьи-брусья или лавки, часто без мягкой обшивки – простые деревянные или железные сиденья вдоль стенки.