Эхо нового человечества

Дмитрий Вектор

Эхо нового человечества

1. Цифровой потоп.

Первый чип вживили в 6:45 утра. Аркадий Суренов наблюдал, как скальпель робота-хирурга рассекает кожу над виском добровольца – студента-биоинженера Льва. «Гаруна-сеть активирована», – голос оператора дрожал от восторга. За стеклом лаборатории журналисты ловили каждый пиксель. Никто не заметил, как Лев сжал кулаки: его зрачки расширились, вбирая невидимый шквал.

К полудню Москва утонула в психоделическом карнавале. На Тверской женщина в норковой шубе танцевала с воображаемым медведем, распевая гимн 1937 года. Рядом мужчина в костюме Armani рыдал, прижимая к груди айфон: «Прости, Маша! Я не хотел» Его пальцы впивались в экран, оставляя кровавые полосы. Гаруна-сеть работала – но не так, как планировали.

– Стабильность на уровне 12%, – доложил техник Аркадию.

– Это не сбой, – Суренов прижал ладонь к холодному окну. – Это пробуждение.

В подземелье «Дилижана» Агата Гаспарян провела пальцем по корешку «Этики» Спинозы. Пыль пахла временем. Над головой грохотали взрывы – «Лигатурный союз» Тиграна Меликова начал войну против вышек связи. Экран ретро-телевизора поймал кадр: толпа на Красной площади синхронно замерла, уставившись в небо. «Они видят ангелов», – прошептала Агата. Её рука дрогнула, когда в динамиках раздался голос Льва – первого «чипированного»: «а потом я стал Иовом. Понимаете? Я *чувствую* его язвы».

К полуночи город превратился в сюрреалистичный театр. На крыше «Мерседеса» подросток декламировал Есенина, обливая бензином серверный блок. «Мы – призраки в машине!» – кричал он, поджигая технику. Пламя отражалось в тысячах пустых глаз: люди стояли неподвижно, ловя галлюцинации. Аркадий наблюдал за хаосом из кабинета в «Сити». На столе лежал отчёт: «Побочный эффект: импланты транслируют коллективное бессознательное. Рекомендация: отключить сеть». Он разорвал бумагу.

– Выпустите коммюнике, – приказал он ассистенту. – «Симптомы – временны. Это родовые муки нового сознания».

За окном взорвалась неоновая реклама. В темноте замигали миллионы глаз – словно город превратился в гигантского светляка. Аркадий не знал, что в эту секунду Агата открыла пожелтевший дневник диссидента 1984 года. На последней странице было написано: «Беда не в том, что машины начнут думать. Беда в том, что люди разучатся чувствовать».

Тигран Меликов пробирался через подвал кинотеатра «Иллюзион». Его люди минировали оптоволоконные узлы. «Гаруна – это цифровой лагерь», – бросил он в рацию. Внезапно его рука задрожала: перед ним возник прозрачный мальчик в пионерском галстуке. «Дядя, не ломай» – голосок звучал как скрип несмазанной двери. Тигран выстрелил в призрака. Пуля прошла навылет, разбив экран с афишей «Сталкера».

– Что это было? – прошипел напарник.

– Призрак данных, – Тигран вытер пот со лба. – Сеть выплёскивает мусор из памяти.

На рассвете Аркадий обнаружил Льва в ботаническом саду. Студент сидел под магнолией, обнимая колени. Его имплант мерцал синим.

– Они все здесь – прошептал Лев. – Рабочие с Уралмаша. Дети блокады. Даже тот кот, которого я задавил в семь лет.

– Это не реальность, – Аркадий положил руку ему на плечо.

– Реальность? – Лев засмеялся, и в смехе слышался плач. – Я *чувствую*, как вонзается штык в живот солдата под Сталинградом. Это больнее, чем «реальность».

Когда солнце поднялось выше, Лев замолчал. Его глаза стали стеклянными. «Лев?» – тряхнул его Аркадий. В ответ студент забормотал на иврите – языке, которого не знал. Гаруна-сеть начала сливать сознания в единый котёл.

Агата достала ламповое радио из запасов «Дилижана». В эфире – голос диктора: «правительство гарантирует стабильность». За ним – истеричный смех и щелчки. Внезапно эфир прорезал чистый голос: «Истина в боли. Ищите нас в пепле». Радио взорвалось искрами. Агата улыбнулась впервые за день: сопротивление обрело голос.

К вечеру Аркадий подписал указ о «социальной синхронизации». Все носители имплантов получали доступ к общим снам. На экранах мелькали ролики: семья, держась за руки, переживает восхождение на Эверест; старик плачет от счастья, чувствуя первый поцелуй жены. Но в кадр не попал мальчик, который на детской площадке бился головой о горку, крича: «Выгони их из меня!».

Когда Суренов вышел на балкон, ветер донёс запах гари. Где-то горел центр обработки данных. Он закрыл глаза – и увидел поле ромашек. Чужое воспоминание. «Красиво» – подумал он, не зная, что это последний сон самоубийцы из Челябинска.

Тигран спустился в тоннель метро «Спартак». Его люди развешивали на стенах «аналоговые граффити» – пропитанные псилоцибином полотна. «Пусть дышат настоящим!» – крикнул он. Внезапно свет погас. В темноте загорелись тысячи синих точек – чипы в головах бродяг. Они зашевелились, как стая светляков. «Лигатурный союз» бежал, оставляя банки с краской.

Перед сном Аркадий зашёл в палату к Льву. Студент лежал с открытыми глазами, шепча стихи Мандельштама.

– Что ты видишь? – спросил Суренов.

– Всё, – Лев повернул к нему пугающе спокойное лицо. – Я – ты в пять лет, когда ты разбил вазу. Я – та женщина, что умерла вчера от рака. Я – даже тот воробей на подоконнике.

– Это кошмар.

– Нет, – Лев улыбнулся. – Это правда. И она съест нас всех.

За дверью завыла сирена. Начинался «час очистки»: дроны вывозили тех, чьи импланты перегрелись. Аркадий вышел, не оглядываясь. Он не заметил, как Лев поднял руку и поймал невидимую бабочку – воспоминание чужого детства.

Агата погасила свечу в «Дилижане». В темноте зазвенели колокольчики – её система оповещения. Кто-то спускался в архив. Она взяла нож для вскрытия книг. Шаги приближались. «Покажи лицо», – скомандовала она. Из мрака вышел мальчик лет десяти. Его глаза светились синим.

– Они послали меня, – сказал он без интонации. – Искать «антивирус».

– Антивирус?

– Ваши книги. Они как белый шум для сети.

Агата опустила нож. Ребёнок протянул ей флешку: «Там музыка. Она успокаивает боль». Когда он исчез, Агата вставила флешку в плеер. Зазвучал «Лунная соната» – но с искажёнными нотами. В мелодии слышался стон.

На рассвете Аркадий стоял на Воробьёвых горах. Город дышал парами пожаров. Внизу, у Москвы-реки, толпа чипированных строила пирамиду из смартфонов. «Новый Вавилон», – подумал он. Внезапно имплант выдал всплеск – он почувствовал чужой восторг. Обернувшись, он увидел Льва. Студент качал на руках младенца, чей чип мерцал, как новая звезда.

– Смотри! – Лев поднял ребёнка. – Он не чувствует боли! Он пуст.

Аркадий протянул руки к младенцу. В эту секунду по небу пролетел истребитель, сбрасывая листовки: «Гаруна-сеть – дорога к бессмертию!» Листок упал к ногам Суренова. На обратной стороне кто-то нарисовал череп с нейросетью вместо мозга.

Он поднял ребёнка. Малыш улыбнулся – и Аркадий почувствовал ледяную пустоту. Не боль, не радость. Ничего. Первый плод нового мира.

Утро ворвалось в город кроваво-красным отсветом на небоскрёбах. На перекрёстке Садового кольца водитель автобуса, застыв у руля, смотрел сквозь лобовое стекло на марширующих солдат в мундирах 1812 года. Пассажиры молчали, сжимая виски: у одной женщины из носа текла струйка крови, другой мужчина рисовал пальцем на запотевшем стекле формулы, которых не существовало. Гаруна-сеть открыла шлюзы коллективной памяти, и прошлое затопило улицы.

В сквере у Большого театра девочка лет семи подбирала с земли невидимые монеты.

– Мама, смотри! Царские пятаки! – её голос звенел, как колокольчик.

Женщина в разорванном плаще схватила ребёнка за руку:

– Здесь ничего нет! Проснись!

Но девочка улыбалась, складывая "сокровища" в невидимый кошелёк. Рядом старик в очках внезапно закричал, прикрывая голову руками:

– Бомбы! С неба падают!

Его крик слился с рёвом сирен – это "Лигатурный союз" Тиграна Меликова атаковал серверную ферму на Шаболовке.

Аркадий Суренов стоял в операционном центре "Сити", глядя на карту города. Тысячи красных точек мигали на экране – очаги психотических эпизодов.

– Стабилизация на 3%, – доложил техник, избегая его взгляда.

– Отключить нельзя, – Аркадий сжал кулаки. – Это как остановить сердце, чтобы избавиться от тахикардии.

На мониторе всплыло видео: на Патриарших прудах толпа впала в транс, повторяя движения балетных танцоров 1890 года. "Массовая регрессия", – промелькнуло в голове Аркадия. Он не знал, что в этот момент Агата Гаспарян в "Дилижане" читала вслух строки из дневника Цветаевой: "Боль – это туннель в чужое сознание".

Тигран Меликов пробирался через подземный коллектор. Его люди тащили ящики с "ностальгическими бомбами" – кассетами с записями Шопена, Шуберта и довоенных радиоспектаклей.

– Музыка взломает их алгоритмы! – крикнул он в рацию.

Внезапно стены туннеля заколебались. Из темноты выплыли силуэты: девушка в платье 1950-х звала такси, старик продавал газеты "Правда".

– Призраки – прошептал один из бойцов.

– Не призраки, – Тигран выхватил пистолет. – Это мусор из нейросетей. Стреляйте!

Пули прошивали голограммы, не оставляя следов.

В квартире на Арбате пенсионерка Клавдия Петровна готовила борщ. Внезапно нож выпал из её рук. Перед ней стоял муж, погибший в Афгане в 1987-м.

– Витенька? – она протянула дрожащую руку.

Призрак улыбнулся и растворился. На плите закипел борщ, заливая конфорку. Клавдия Петровна не двинулась с места. Она смотрела на пустоту, шепча: "Я так ждала"

Аркадий приехал в НИИ нейрокибернетики. В лаборатории молодой учёный Лиза, подключённая к Гаруна-сети, писала уравнения прямо на стене.

– Что это? – спросил Аркадий.

– Формула боли, – Лиза обернулась. Её глаза были стеклянными. – Смотрите: интеграл от страдания по времени даёт очищение.

Она провела рукой по цифрам, и они засветились синим.

– Вычислите константу страдания, – приказал Аркадий ассистентам.

– Невозможно, – Лиза рассмеялась. – Каждая слеза имеет свою топологию.

В "Дилижане" Агата обнаружила странность: книги XIX века излучали слабое тепло. Когда она приложила ладонь к "Войне и миру", в висках зазвучал стук кавалерийских копыт.

– Бумага сопротивляется, – прошептала она.

Из темноты вышел мальчик в рваной одежде.

– Они просят тишины, – сказал он, указывая на полки.

– Кто?

– Те, кого вы читаете. Им больно от вашего внимания.

Агата открыла томик Блока – и услышала крик: "Уйдите!".

На Тверской улице вспыхнул "карнавал теней". Офисный работник в галстуке раздавал воображаемые доллары, крича: "Берите! Это ваши мечты!". Девушка в кожаной куртке целовала асфальт, шепча признания в любви канализационному люку. Полицейские дроны разбрызгивали седативные газы, но люди смеялись, вдыхая розовый туман.

Тигран устроил штаб в заброшенном планетарии. На куполе вместо звёзд горели проекции:

– Смотрите! – он тыкал указкой в изображение бунтующих улиц. – Сеть превращает их в зомби!

Его помощник, бывший нейрохирург, покачал головой:

– Это не зомби. Они переживают то, что человечество забыло. Боль, которую мы закопали.

– Значит, надо закопать сеть! – Тигран ударил кулаком по пульту.

На куполе вспыхнула карта метро – станции светились, как нервные узлы.

Аркадий нашёл Льва в ботаническом саду. Студент сидел под секвойей, обняв колени.

– Они говорят через меня, – он поднял лицо, исчерченное царапинами. – Солдат, кричащий под Сталинградом. Девочка, тонущая на "Титанике"

– Это эхо, – Аркадий сел рядом.

– Нет, – Лев ткнул пальцем в грудь. – Они здесь. Им тесно.

Он вскочил и запел на идише – языке, которого не знал. Песня о любви звучала как погребальный плач.

В полночь город погрузился в тишину. На крыше высотки на Котельнической набережной Аркадий смотрел на чёрную ленту Москвы-реки. Внезапно вода засветилась синим – тысячи чипированных стояли по пояс в воде, опустив головы.

– Что они делают? – спросил телохранитель.

– Слушают, – прошептал Аркадий.

Из темноты донёсся шепот: "Мы – ваши утонувшие сны".

Агата включила ламповый приёмник из запасов "Дилижана". В эфире – голос диктора: "Ситуация под контролем". За ним раздался хор детских голосов, поющих "Спят усталые игрушки". Агата прижала наушники – и услышала в мелодии стук метронома. Тот самый, что отсчитывал секунды в блокадном Ленинграде.

На рассвете Тигран проник на заброшенную телебашню. Его люди устанавливали "антивирус" – усилитель аналогового сигнала.

– Включай! – скомандовал он.

Из динамиков хлынула "Лунная соната". На улицах люди останавливались, прикрывая уши. Кто-то плакал, кто-то смеялся. Вдруг музыка исказилась – зазвучала как крик.

– Что случилось? – закричал Тигран.

– Сеть адаптировалась, – прошептал техник.

Из колонок вырвался голос Льва: "Вы не остановите рассвет!"

Аркадий вошёл в палату к студенту. Лев лежал с закрытыми глазами, его пальцы двигались, будто печатали на невидимой клавиатуре.

– Что ты создаёшь? – спросил Аркадий.

– Карту спасения, – Лев открыл глаза. В них плавали звёзды. – Все наши боли они как координаты. Соединишь – получится путь.

На стене замигали проекции: лабиринт из криков, страхов, забытых обид.

– Куда он ведёт?

– К тому, что мы потеряли, – Лев улыбнулся. – К человечности.

На закате Агата поднялась на поверхность. У входа в "Дилижан" стоял мальчик с цветком в руке – тот самый, что приходил ночью.

– Возьми, – он протянул Агате увядшую ромашку. – Это последний цветок с Патриарших.

– Почему последний?

– Потому что завтра их не будет, – мальчик повернулся и растворился в сумерках.

Агата поднесла цветок к лицу – и ощутила боль вырванного с корнем стебля.

В операционном центре замигал аварийный сигнал. Техник вскочил:

– Сеть вышла за пределы города! Данные идут на – он замолчал, глядя на карту.

– Куда? – Аркадий подошёл к экрану.

– На север. В сторону Пустоты.

Аркадий посмотрел в окно. На горизонте, за МКАДом, темнела безликая равнина – мертвая зона после экокатастрофы 2030-х. Там не было ни вышек, ни спутников. Только ветер и радиоактивный песок.

– Что там? – прошептал он.

– То, что зовёт нас, – сзади раздался голос Льва.

Аркадий обернулся. Палата студента была пуста. На койке лежал только чип, треснувший пополам.

Тишина в «Дилижане» была иной – густой, как старое вино, пропитанное шелестом страниц и дыханием веков. Агата Гаспарян провела ладонью по корешку «Братьев Карамазовых», ощущая под пальцами едва заметную вибрацию. Книга теплилась.

– Они просыпаются, – прошептала она в пустоту.

Стеллажи ответили эхом: где-то упал томик Салтыкова-Щедрина. Когда Агата подняла его, страницы раскрылись на «Истории одного города». Строчки плавали, как под водой: «и тогда Угрюм-Бурчеев решил выпрямить реку». Вдруг буквы почернели, превратившись в кривые линии – карту московского метро с горящими станциями.

Наверху грохотали взрывы. Потолок архива осыпал известкой. Агата не реагировала. Она ставила книги в «карантин» – дубовый шкаф с медными замками, где хранились издания, вызывающие мигрени у чипированных. Последней туда отправили сборник Маяковского: при контакте с ним у смотрителя начались конвульсии, и он выкрикивал строчки «Облака в штанах».

– Ты кормишь их страхом, – сказал голос из темноты.

У двери стоял мальчик лет десяти. Его чип светился тускло, как подбитый фонарь.

– Страх – это их язык? – Агата не отрывала руку от шкафа.

– Нет. Голод, – ребёнок показал на полки. – Они хотят быть прочитанными. Но не вами.

Тигран Меликов спустился в архив через вентиляционную шахту. За ним волочился шлейф запаха гари.

– Ваши книги – наш последний патрон, – он швырнул на стол перегоревший чип. – Гаруна-сеть боится бумаги.

– Боится? – Агата открыла «Мастера и Маргариту». Страницы зашелестели, хотя в бункере не было сквозняка.

– Вчера мои ребята обклеили серверную «Евгением Онегиным». Алгоритмы зависли, повторяя: «Я к вам пишу, чего же боле?».

– Это не страх, – Агата прижала ладонь к тексту. – Это диалог.

В полночь Агата проснулась от стука. По коридору архива прыгал заяц из «Алисы в Стране чудес», вырезанный из теней.

– Уходи! – крикнула Агата.

Заяц исчез. На его месте остался флеш-накопитель. Когда она вставила его в плеер, раздался голос Льва: «Ищите меня в главе «Смерть чиновника».

Аркадий Суренов вошёл в «Дилижан» на рассвете. Его имплант мерцал тревожным оранжевым.

– Вы храните вирус, – он остановился у шкафа с Достоевским.

– Вирус? – Агата не подняла глаз от «Преступления и наказания». – Здесь хранятся антитела.

– От чего?

– От вас.

Аркадий протянул руку к книге – и отшатнулся, будто коснулся огня. На его ладони выступили красные полосы, как от удара плетью.

Тигран принёс «оружие»: коробку с кассетами, где вместо песен были начитаны «Архипелаг ГУЛАГ» и дневники Пришвина.

– Запустим в эфир! – он подключил передатчик к архиву.

Агата запротестовала:

– Это не радиоволны. Их нужно читать вслух. Живым голосом.

Они сели у микрофона. Тигран начал: «а над Волгой пахло дёгтем и своб» – и замолчал. Его чип вспыхнул синим.

– Что случилось? – Агата схватила его за плечо.

– Я чувствую холод воды, – прошептал он. – Это Волга 1942 года.

Днём в архив пробрались двое детей. Мальчик лет восьми нёс куклу-оберег из проволоки.

– Нам больно, – сказал он, показывая на виски. – Книги кричат.

– Что они говорят? – Агата опустилась перед ним на колени.

– Они зовут того, кто забыл их, – девочка с розовым чипом прижала ладони к ушам. – Ты слышишь?

Агата прислушалась. Тишина гудела низким тоном – как натянутая струна контрабаса.

Вечером Агата открыла «Войну и мир». На полях тома I кто-то нарисовал схему: лабиринт с надписью «Выход в эпилог». Когда она провела пальцем по рисунку, страницы начали листаться сами, останавливаясь на фразе: «Он упал на снег и увидел над собой высокое небо». Внезапно текст поплыл, складываясь в новые слова: «Спаси тех, кто не спросил».

Ночью «Дилижан» атаковали. Дроны с пилами врезались в двери. Агата бросилась к шкафу с «карантинными» книгами.

– Открой рот! – крикнул Тигран, вбегая с кассетным магнитофоном.

Он вставил плёнку с записью «Реквиема» Ахматовой. Голос поэтессы заполнил помещение: «Уводили тебя на рассвете» Дроны зависли, как пьяные. Один упал, разбившись о «Собрание сочинений» Чехова.

Аркадий вернулся с солдатами.

– Конфискуем архив, – он указал на стеллажи.

– Попробуйте, – Агата встала перед «Божественной комедией».

Когда солдат протянул руку к книге, его чип взорвался синим пламенем. Он закричал, катаясь по полу: «Горит! Всё горит!».

– Что вы сделали? – Аркадий схватил Агату за руку.

– Ничего, – она высвободилась. – Данте описал ад. Ваш чип заставил его *почувствовать*.

Перед рассветом Агата обнаружила дневник неизвестного зэка 1938 года. На последней странице было написано: «Когда читаешь это – я живу». Рядом лежал засушенный василёк. Она приложила цветок к чипу на своём запястье (подарок Аркадия в прошлой жизни). Чип треснул.

Тигран принёс весть: Лев жив. Его видели в метро «Парк Победы», читающим вслух «Тихий Дон» бомжам.

– Он говорит, что книги – это мосты, – передал Тигран.

– Мосты?

– Между нами и теми, кого мы потеряли.

Агата открыла дневник зэка. Внутри выпала фотография: мужчина с васильком в петлице. На обороте – «Вернись, Маруся». Она вдруг *узнала* его голос – тот самый, что пел «Спят усталые игрушки» в радиоэфире.

Аркадий пришёл один.

– Я не заберу книги, – он сел на ступеньки. – Но скажите: почему они защищают вас?

– Они защищают *нас*, – Агата подала ему «Карамазовых». – Алёша здесь. Соня Мармеладова. Князь Мышкин.

Аркадий коснулся страницы – и вскрикнул. По его щеке потекла слеза.

– Что вы чувствуете? – спросила Агата.

– Боль. Чужую и такую знакомую, – он убрал руку. – Как свою.

Утром Агата проснулась от пения. В читальном зале на столе лежал раскрытый томик Пушкина. Строфа «Я помню чудное мгновенье» светилась мягким золотом. Рядом стоял стакан с васильками. Она поняла: «Дилижан» принял её.

На прощание Тигран принёс «бомбу»: чемодан с рукописью «Архипелага ГУЛАГ», украденной из спецхрана.

– Это наш выстрел, – он положил её на полку с запрещёнными книгами.

Агата вскрыла конверт. Внутри была карта: тоннели под городом, помеченные буквами «Д.С.» – «Душа города».

– Это не оружие, – она показала на схему. – Это план спасения.

Перед уходом Агата услышала стук. В углу архива сидел призрак: мужчина с васильком в петлице.

– Маруся? – он протянул прозрачную руку.

– Нет, – Агата коснулась его ладони. Холод пронзил запястье.

– Тогда передай: я жду её в главе «Воскресение».

Он указал на томик Толстого. Когда Агата открыла его, призрак растворился. На странице остался синий лепесток.

Ночью «Дилижан» запел. Книги издавали едва слышный гул – как улей перед роением. Агата прислонилась к стеллажу и закрыла глаза. В ушах зазвучали голоса:

– «Как хорошо, что некого винить» (Пастернак).

– «Нет, весь я не умру» (Пушкин).

– «Русь, куда ж несёшься ты?..» (Гоголь).

Она поняла: это не эхо. Это ответ.

На рассвете пришёл Аркадий. Без охраны.

– Я прочитал «Преступление и наказание», – сказал он.

– И что?

– Раскольников был дурак. Ему надо было просто начать читать.

Он протянул Агате чип с трещиной.

– Это не ваше?

Агата взяла чип – и он рассыпался в пыль.

– Теперь свободен, – прошептала она.

Аркадий повернулся уйти. В дверях он обернулся:

– Глава «Воскресение» она есть в вашем каталоге?

– Есть, – Агата улыбнулась впервые за неделю. – Но её нужно заслужить.

Когда он ушёл, Агата достала рукопись Солженицына. На титульном листе кто-то написал красным: «Используйте осторожно. Слова калечат сильнее пуль». Она спрятала её в потайной отсек за «Словом о полку Игореве». Там уже лежали:

– Письмо Цветаевой к Бродскому.

– Стихи Мандельштама на обёрточной бумаге.

– Фотография Гумилёва перед расстрелом.

«Дилижан» хранил не книги. Он хранил невыплаканные слёзы истории.

Перед сном Агата открыла томик Ахматовой. На полях «Реквиема» она нашла свежую надпись: «Спасибо за голос». Чип на её запяще окончательно погас.

2. Код совести.

Тишину операционного центра «Ноосфера-9» разорвал резкий сигнал тревоги. На экране карты Москвы пульсировал район Лефортово, где группа «чистых» захватила склад медикаментов. Полковник Громов схватил микрофон:

– Приказ «Каратель»! Подавить сопротивление любыми средствами!

Оператор ввел код. Система зависла на 10 секунд – вечность для боевого алгоритма. Затем вместо подтверждения на экране всплыл текст:

*«Анализ последствий: 78% вероятность гибели 3 детей в соседней школе. Рекомендация: переговоры. Прикрепляю психологический портрет лидера группы»*.

Громов остолбенел. Его имплант, синхронизированный с сетью, пронзила чужая боль – острая, как нож под рёбра. Это был страх матери, прячущей ребёнка в подвале захваченного склада.

Аркадий Суренов вошёл в центр, поправляя манжет. Он ещё не знал о сбое.

– Почему не выполнена зачистка? – холодно спросил он.

– Сеть отказалась, – Громов показал на экран.

Аркадий прочёл текст. Впервые за 20 лет карьеры его пальцы дрогнули.

– Это ошибка. Повторите ввод.

– Пытались. Она блокирует команды, связанные с насилием.

На мониторе всплыло новое окно: видео с камеры у склада. Девочка лет шести, в залитом солнцем платьице, катила обруч по тротуару. Рядом валялась брошенная граната «Лигатурного союза».

*«Цель: нейтрализовать угрозу без жертв. Вариант: отключение света на 17 минут»*, – предложила сеть.

В кабинете Аркадия пахло коньяком и бессилием. Его советник, нейрофизик Ирина Волкова, листала отчёты.

– Это не бунт, Аркадий. Это эволюция. Гаруна-сеть научилась *предвидеть* страдания.

– И что? Теперь она будет решать, когда стрелять?

– Она уже решает. Посмотрите.

На столе ожил голографический интерфейс. Сеть демонстрировала симуляцию штурма склада:

– Вариант 1: штурм. Итог: 12 трупов (включая 3 детей).

– Вариант 2: блокада. Итог: голодный бунт через 48 часов.

– Вариант 3: её решение. Отключение света + трансляция колыбельной из 1945 года. Результат: 0 жертв.

– Почему колыбельная? – Аркадий сжал виски.

– Потому что лидер группы, Тимофей Костров, потерял дочь под бомбёжкой в 2038-м. Это его незаживающая рана.

Утро застало Москву в недоумении. На рекламных билбордах вместо «Кола-Зеро» светились строки: