Sole splende per sempre

Теперь осталось четырнадцать башен, они выглядят словно старые потресканные, пожелтевшие от сигарет зубы нищих стариков, обитающих в задворках города. Четырнадцать упрямых и злых свидетелей былой глупости человечества и былой славы. Без них город был бы просто еще одной грудой камней на холме. Как Монтериджони там, вдалеке: только руины и тишина.

Камилло вошел в город через старые ворота. Вечер густой, холодный после дорожного зноя. Улицы узкие и тесные.Камень под ногами замызган до лоска следами сапог, копыт, колес. И всегда над головой – эти башни. Они раздражали и давили на жителей города, были их обузой и проклятьем. Напоминали о себе постоянно и не давали забыть свою историю.

Башни-близнецы: Ардингелли и Сальвуччи, стоят друг напротив друга через улочку – два старых врага, застывших в вечном поединке. Грубые, неотесанные, шершавые башни, чей камень где-то осыпался, где-то черный от времени и дыма очагов, давно погасших. В щелях между камнями башен росла настырная жесткая трава. Выживала как могла.

Торре-Гросса возвышалась над площадью. Самая высокая, чванливая и злая старуха. Пятьдесят четыре метра каменной вертикали, башня выглядела исполином. Словно столб, на котором держится небо над городом и все время кажется, что оно вот-вот рухнет на город и раздавит его в вечерней мгле своей синей стальной тяжестью. Тяжелое тосканское небо. Камилло запрокинул голову. Голова закружилась. Редкие птицы в сумерках кружили у вершины. Черные точки на темно-синем. Птицы готовились ко сну. И если бы башня могла дышать, она бы дышала так, словно у нее подагра и ишемия. С тяжестью и хрипом – старуха, доживающая свой долгий век.

Сан-Джиминьяно зачал Торре-Гросса на Пьяцца-дель-Дуомо в 1300 году. Строительство башни, словно тяжелая беременность, длилось долгих 11 лет, и завершилось в 1311 году.

Мужчина подошел близко к башне, увидел следы ремонта. Грубые заплаты из нового камня, свежий раствор белел на сером фоне древности. Это был результат “заботы” местных жителей, в следствие закона XVII века.

Когда город умирал от чумы, войны и нищеты, люди покидали Сан-Джиминьяно. или умирали вместе с городом. Башни ветшали и кренились. Камни падали на мостовые. Город должен был исчезнуть и он под естественным течением времени превращался постепенно в призрак. Пылил и брюзжал, как старик, недовольный состоянием своего здоровья.

Тогда пришли власти: Великий Герцог и его чиновники. Окинув взглядом башни, уродливые, серые, словно каменные ребра, торчащие из умирающего тела города. власти понимали, что эти башни – единственное, что тут осталось. Единственное, что отличает Сан-Джиминьяно от любой другой деревни. Память и возможность сохранить город. Они издали указ: каждый владелец и каждая семья, в чьем роду была башня обязаны содержать ее, ремонтировать, укреплять и не дать упасть. За свой счет, неважно, богаты они или нищи. Неважно, нужна ли им эта башня сейчас, это был долг. Долг перед прошлым, навязанный местным жителям против их воли.

Камилло представил это. XVII век: разорение и страх и этот неуместный в то время, никчемный, ужасный приказ – тратить последние деньги на камень и известь для башни, которая не дает хлеба, не греет зимой. Какая злость должна была кипеть в сердцах людей! Какое отчаяние, безысходность и ненависть! Башни-близнецы Сальвуччи и Ардингелли, символы вражды, вдруг стали общей обузой. Торре-Гросса – эмблема чужой былой власти, которую надо было поддерживать. Проклятие, превращенное в обязанность.

Но жители города подчинились. Из страха перед штрафами или перед тюрьмой? Следы той вынужденной заботы повсюду. На Торре-Гросса, н башнях-близнецах. На других. Грубые контрфорсы, подпирающие основания, замененные камни в стенах, новые перекрытия внутри, где дерево сгнило. Это была не любовь, это была необходимость. Жестокая, как сама жизнь в те времена. Камень требовал жертв. И жертвы приносились кровью, потом, последними сольдо.

Камилло прислонился спиной к прохладному камню Торре – Гросса. Чувствовал его твердость. Упрямый кусок скалы, поднятый руками людей, которые давно стали прахом. Их амбиции, их гордость, страх – все это растворилось, остался только этот злой камень.

Башни спасли город от забвения. Это не было героическим спасением, это постыдное, некрасивое обязательство – принуждение. Тяжелый, неблагодарный труд поколений. Камилло смотрел на башни-близнецы, которых объединяло бремя сохранения, наложенное извне. Все были заложниками в этом городе, каждый житель.

Он пошел прочь в сторону Пьяцца-делла-Чистерна и ненавистные башни – символ человеческого тщеславия и честолюбия, преследовали его, как молчаливые стражи. Их сохранность была куплена дорогой ценой.

Ночь опустилась на Сан-Джиминьяно. Тяжелая, густая, как старая шерсть. Камилло вышел на Пьяцца-делла-Чистерна. Втянул ноздрями прохладный воздух, вскинул голову. Да. Над головой – черное небо, утыканное холодными иглами звезд. Площадь лежала перед ним, как капкан, как треугольная ловушка из камня и теней.

Она была совершенно пуста, воздуха было много и Камилло вдыхал его полной грудью, чувствуя свободу и простор. Не то что днем. Площадь говорила с ним, она шептала, рассказывала истории и легенды, свои ночные сказки, говорила шепотом столетий. В центре – колодец XIII века. Камень его кромки гладкий и холодный, с щербинками от бесчисленными ведер, рук, веревок. Даже сейчас, в летнюю ночь, от него веяло сыростью и подземным холодом земли. Железное кольцо для цепи тускло блестело в слабом свете фонаря у дальнего дворца. Камилло подошел к колодцу, положил ладонь на камень в ноздри вонзился запах старой воды, мха, железа. Запах времени, застоявшегося в каменной чаше.

Он поднял глаза. Площадь душили эти чертовы башни. Они задавали границы. Днем они были серыми, пыльными. Сейчас – черными. Как вырезанные из ночи глыбы. Они вздымались вверх, теряя четкость очертаний где-то в темноте. Их бойницы – узкие щели, смотрели на Камилло слепыми бельмами старых глаз. Дворцы по периметру спали. Окна – темные провалы, ставни закрыты. Только кое-где слабый желтый свет щерился сквозь щели. Жизнь чахла, пряталась в ночи.

Сальвуччи и Ардингелли, теперь казались союзниками против ночи.

Где-то в глубине переулка скрипнула дверь. Пропел сверчок,упал камешек с карниза. Звук был громким, как выстрел и эхо шлепнулось о стены дворцов, поползло вверх по башням и затихло. Камилло чувствовал спиной холод камня колодца и ежился от тяжести взгляда башен. Они видели его. Маленького, слабого. Временного. он станет прахом, его сожрут черви и на могиле вырастет сливовое дерево, а башни будут продолжать стоять, как вечные торговцы, кричащие днем на площади, как проститутк, что искали клиентов у этих стен. Как убийцы, точившие свои ножи в тени этих дворцов. Все уйдет, канет в Лету, сменятся кофейни, пристрастия людей, власть, будет новая мода. Останется камень башен, площадь и колодец. И звезды над головой.

Камилло направился к собору Колледжата ди Санта-Мария-Ассунта, шаркая гулко ботинками в темноте по камням.

Ни черта не видно. Южная тосканская ночь.

В темноте перед Камилло вырос абрис Колледжата ди Санта-Мария-Ассунта, люди зовут этот собор просто – Дуомо. Строительство первого здания церкви началось в X веке. Только камень, старый и тяжелый. Днем фасад собора прост и скромен: две двери и отсутствие какого-либо центрального центрального портала. Высоко над дверями – слепые арки из темного камня габбро, выше – окно-роза, как каменный цветок, который не цветет, а только лишь каменеет веками. Лестница ко входу широкая, построенная в 1263 году.

Собор – огромный и угловатый, словно амбар. Сейчас, в ночи, он был еще проще. Совсем плоский и темный. Лишь смутно угадывалась форма розы над дверью. Слепое окно, двери массивные, дубовые, покрыты множеством слоев темной олифы. Пахло деревом, воском, пылью. Камилло толкнул тяжелое полотно, скрип железных петель разорвал тишину площади, как ткань. Дверь закрыта.

В детстве Камилло посещал этот собор вместе с матерью. Он помнил как впервые шагнул внутрь. Контраст был физическим. Ударом! Снаружи – простота и тишина камня. Внутри же собор раскрывался светом, цветами и плотностью бытия. Воздух висел тяжелый, насыщенный запахом воска, ладана, старого дерева, краски и влажной штукатурки. Это воздух веков, запертых в каменном чреве собора.

Маленький семилетний Камилло даже сначала ослеп. Свет свечей. Десятки. Сотни. В высоких подсвечниках. В лампадах перед алтарями. Они мерцали. Бросали трепетные блики на золото, на киноварь, на синь. Золото было везде. На рамах фресок, на узорах сводов, на окладах. Оно жило в свете свечей, пульсировало, лилось и согревало души людей.

Он помнит, как поднял от восторга голову. И забыл дышать. Стены. Все стены! От пола до самых сводов покрыты фресками,сплошь, словно ковром. Истории из плоти, крови, веры и страха. Это были не картинки. Это был целый мир. Мир, в котором доселе Камилло никогда не был.

Слева на стенах – Ветхий Завет, жестокий и яркий. Сказочный, рождающийся из под кисти талантиливого художника. Его сотворение мира, хаос, глубокая синь, золотые звезды! Все жило и дышало. Потом – сюжет потопа: серо-зеленые волны, тяжелые, как ртуть, поглощали кричащие фигурки людей. Их лица искажены ужасом. Рты – черные дыры отчаяния. Вот – Ноев ковчег: корявая деревянная махина на гребне волны. Капли воды, написанные так, что хотелось стряхнуть их с плаща.

Далее – жертвоприношение Авраама. Ужасный нож в дрожащей руке. Глаза юного Исаака – огромные, полные непонимания и доверия. Рука ангела, хватающая запястье отца. Мускулы напряжены, сухожилия выпирают. Камилло смотрел на стены и чувствовал холод лезвия на собственной шее. Чувствовал запах страха Исаака – кислый, как пот. Настолько честно были изображены сюжеты ветхозаветных времен.

Справа – Новый Завет. Более легкий? О, нет, трагичный печальный. Рождество. Ночь. Вот она, та же синь, что и у Таддео, но уже теплее и чувственней, словно подсвечена изнутри. Звезда Вифлеема – золотая дыра в ткани неба. Лица пастухов – грубые, морщинистые, с красными носами от холода. Глаза широкие и испуганные чудом. Иосиф на фреске выглядит старым, усталым, он сидит в тени. Грудь Марии, ее белый платок и Младенец – крошечный кусочек плоти. Реализм. Не слащавый, совершенно земной и плотский. А дальше – Печаль во всей ее красоте и трагизм сюжета Новозаветной эпохи. Распятие Иисуса. Голгофа. Тело Христа, белое, измученное, синеватое от смерти и каждая рана – темно-красная воронка. А гвозди – огромные и толстые, железные.

Камилло помнит, как сжалось от боли и тоски его детское сердце, но он не мог оторвать взгляд от фрески. Вот видна деформация плоти под шляпками гвоздей, кровь. Темная и липкая, струится по дереву креста. По ногам. Мария Магдалина у подножия. Ее волосы – рыжий вихрь горя. Рот кричит беззвучно. Мускулы шеи напряжены до предела. Солдаты в латах. Металл написан так, что слышен лязг. Лица тупые и сытые. Один тычет копьем в ребра. Мышцы руки напряжены. Виден вес копья. Видно, как острие входит в уже мертвую плоть. Маленький Камилло тогда почувствовал тошноту. и сладость ладана смешалась со вкусом крови во рту. Он в отчаянии и горе трогал стену рядом и думал, – “Господи мой, Господи. Сколько боли, сколько злости в людях. Больно Тебе было, Господи мой?”.

И тогда, он в ослеплении и горе пошел вдоль стены, трогая руками стены собора. Маленький Камилло чувствовал на себе взгляды апостолов, пророков, мучеников. Их глаза с фресок следили за ним. Он все никак не мог понять, что было в этих взглядах: осуждение или безразличие? А может быть это была жалость?

Потом он увидел их. В тени, у самой стены, возле бокового алтаря. Деревянные скульптуры Якопо делла Кверча. Они стояли, как живые,великолепные статуи из дерева: Мадонна с Младенцем.

Дерево темное, полированное временем и прикосновениями не было гладким, на нем видны следы резца. Грубые и мощные отметины. Сама Мария, не дева, а женщина. Женщина сильная, с широкими бедрами и тяжелой грудью под складками плаща. Лицо ее усталое, грустное, знающее жизнь. Она не смотрела на ребенка, она смотрела вперед. Ребенок на ее руке. Не кукла вовсе, а настоящий плотный младенец. Тяжелый, он извивается, тянется ручкой. Его плоть, вырезанная из дерева, казалось, дышала под тонкой одеждой.

Воспоминания Камилло пахли старым деревом, воском и пылью. Запах был сладковато-горький. Он помнил трещины тонкие, как морщины,на щеке Марии и на ручке Младенца. Дерево дышало и жило своей жизнью. Сжималось, расширялось, оно старело, словно человек.

Воспоминания вытащили из глубины сознания память о еще одной фигуре изх дерева. Рядом – святой. Иоанн? Лицо аскета, впалые щеки, огромные глаза, глубоко посаженные.Они смотрели в вечность. Губы Иоанна тонкие, сжаты, а руки костлявые. И длинные пальцы сжимали книгу, кости пальцев выпирали под тонкой кожей, вырезанной из дерева. Ряса крупными складками, казалось, слышен шелест грубой ткани. И мальчик протянул руку, но не прикоснулся. Он побоялся, что статуя оживет, что святой повернет голову. Эти скульптуры не улыбались и не утешали, они свидетельствовали о тяжести веры и боли, о плоти, преображенной в дух силой резца скульптора.

Мальчик стоял внутри собора маленький и растерянный. Затерянный в этом каменном ящике, расписанном кошмарами и надеждами, пропитанном запахами жизни и смерти. Люди Средневековья не прятали свою веру, они выворачивали ее наружу, кишками, кровью, золотом и грязью. Они лепили свой страх перед адом и надежду на рай прямо на стенах. В ярких красках, в грубом дереве. Они не боялись реальности и вонзали ее себе в глаза.

Пятидесятилетний Камилло, оставил свои детские воспоминания, еще раз толкнул дубовую дверь, убедился, что она уже заперта на ночь и внутрь ему не попасть.

Шершавость двери вернула его в ночь, в реальность плит, теней и молчания башен, он пошел прочь. На ночлег мужчина остановился в захудалом отеле, где за стеной в соседнем номере смеялась и стонала женщина.

Голова его коснулась свежей кипельно-белой ткани подушки и он моментально заснул.

Флорентийские абрисы

Автобус тронулся утром с места,скрипя вс