Лука

Джулия Алессио

Лука

1 

1

Солнце светило ей в лицо. Она проснулась. Сначала посмотрела в окно. Мир за стеклом. Потом повернулась налево. Посмотрела на меня. Я лежал на своей койке рядом.

– Все еще считаешь, что это поэтично? Умереть вместе? – спросила она. Голос был хриплым. – …И умерли в один день. Как романтично, – слабая усмешка.

Я хмыкнул. Подавил кашель.

– Какая же ты едкая.

Приподнялся на локте, чтобы лучше видеть ее.

– Лучше, чем сегодня, мне уже не будет.

Она попыталась сесть. Сморщилась от боли. Я встал со своей койки, подошел к ней. Ноги дрожали.

– Не напрягайся. Ты выглядишь усталой…

Подложил руку под спину, медленно приподнял. Она оперлась. Дышала неглубоко.

– Спасибо, – прошептала, легко коснувшись моей руки. Я положил свою руку поверх ее ладони, сжал.

– Пожалуйста, – я придвинулся ближе, лоб к лбу. – Ты не торопишь события? Нарочно? – спросил полушутя, полусерьезно. Солнце жгло спину.

Улыбка угасла на ее лице.

– Не знаю. Обещаю, сегодня отдохну. Завтра буду бодрее, – она виновато улыбнулась. Тихо добавила: «Прости».

Провел большим пальцем по ее костяшкам. Кожа – бумага. Кости – спички.

– Не извиняйся. Ты же не виновата, – говорил тихо. Улыбался ей. – Пообещай, что сегодня позволишь мне о тебе позаботиться?

Уголки ее губ поползли вверх и она закрыла глаза. Мне стало легче.

– Ты так прекрасна, когда улыбаешься, – убрал руку. Коснулся ее подбородка. Аккуратно взял в ладонь. – Не открывай глаза.

Она рассмеялась. Я тихо усмехнулся в ответ.

– Тсс. Держи глаза закрытыми.

Водил большим пальцем по коже. Туда и обратно. Медленно. Смотрел на нее, разглядывая каждую черточку. Она казалась такой беззащитной с закрытыми глазами. И смеялась, когда я просил не открывать их. Я чувствовал, как слабость отступает. Любовь. Потом убрал руку. Провел большим пальцем по ее губам. Она поцеловала мой палец. Сердце гулко стукнуло. Живот свело. Мне нравилось, когда она так делала. Захотелось обнять ее…

– Можешь открыть глаза.

– Я надеялась на поцелуй…

– Разве? Ты хотела, чтобы я тебя поцеловал? – игриво провел рукой по ее волосам. – Не дуйся. Ты так хороша, – положил руку ей на щеку. Провел большим пальцем по коже. – Ты всегда так смотришь… О чем думаешь?

– Мечтаю о твоих губах на моих…

Я усмехнулся. Ощутил легкость и как по лицу пробежали мурашки. Настырная.

– Ты… думаешь об этом?.. О моих губах? – спросил, будто бы удивленно. Смотрел на нее. Потом снова: "Почему?"

Она рассмеялась.

– Дурак.

– Дураком зовешь?

– Ложись рядом.

Она подвинулась. Я осторожно забрался на койку, лег на бок лицом к ней, к хрупкому телу.

– Как думаешь, кто первый?..

Я смотрел на нее. Молчал. Понимал, о чем она, но не хотел думать.

– Не… не знаю… – положил руку ей на плечо. Сжал легонько.

– Лука…

– Да?

Глаза заблестели. Вот-вот заплачет. Тряхнула головой.

– Ничего. Прости. Я идиотка.

Увидел слезы. В груди кольнуло.

– Не говори так… Ты не идиотка… Почему плачешь?..

– Не хочу… чтобы тебе было неловко. От моих глупостей.

Стало тяжело. И гадко, что она так думает.

– Ты не… Ты не делаешь мне неловко… – водил большим пальцем по плечу.

– Ничего. Я… Нет. Ничего.

Вздохнула. Грустно. Не скажет.

– Пожалуйста… Скажи… Я хочу знать… Обещаю, мне не неловко.

– Я… Лука, я люблю тебя. Как жаль, что ты умираешь.

Сердце застучало в висках. Помолчал.

– Я… я тоже люблю тебя… – прошептал. Горло сжалось. Не хотел умирать… Оставлять ее…

Она улыбнулась.

– Знаешь, не так страшно… когда знаю, что умру тоже. Значит, встретимся там. Скоро. Что бы там ни было.

Я слушал. Чувствовал тепло в груди от мысли о встрече. И камень в горле от того, что она умрет.

– Д-да… Ты права. Скоро снова будем вместе. Жаль, что вот так.

– Да…

Смотрел на нее.

– М-можно… обнять тебя?

– Пожалуйста. Держи меня сколько захочешь.

Стало легче. Осторожно притянул к себе. Мягкое. Усталое тело.

– Так… хорошо?

Она уткнулась носом мне в грудь. Вдохнула мой запах.

– Да. Хорошо.

Улыбнулся, крепче обнял. Одной рукой водил по волосам, другой гладил спину. Легко поцеловал в макушку.

– Хорошо… – опустил подбородок ей на голову.

Так и пролежали весь день. Время прошло – как во сне – не заметили. Было так спокойно. Как никогда. Не хотел отпускать. Я был счастлив.

– Ты ведь… Эх, просто родная моя… – руки нежно гладили ее. Исследовали каждую косточку. Каждый изгиб.

2 

2

Было начало декабря. Я смотрел в окно на редкий снег. Холод за стеклом напомнил мне лето. Тогда сотня километров на машине не казались нам непосильными. Мы уже знали, что нас ждет, а потому каждая минута проживалась острее. Мы ходили к Адриатике почти каждый день. Она не умела плавать. Боялась воды. Я плавал один. Но всякий раз, обернувшись, видел – она смотрит пристально. Будто боялась, что я утону. Мы покупали пиццу и кофе в небольших ресторанчиках. Ели прямо на берегу.

Яркая вспышка памяти: порыв ветра сорвал ее шляпку. Ту самую, что я купил ей по дороге в первый день, чтобы не напекло голову. Она держалась за живот и громко смеялась. А я бежал по берегу, по колено в соленой воде, отчаянно хватая шляпку. Стихия забрала мой подарок себе. Аня сказала: «Это к счастью. Значит, мы еще вернемся».

Она вывела меня из воспоминаний. Приподняла тонкое тело над белыми простынями. Напротив ее койки стоял небольшой, платяной шкаф бог весть каких годов. Тонкими пальчиками она открыла его скрипучую дверцу, выуживая свои вещи и уже через миг – юркнула из палаты. Я заметил перемену в ней за неделю. Рад был, что ей лучше. Но в груди кольнуло – тревога. Боялся, что она переутомится. Слишком торопится. Я быстро встал и тихо последовал за ней. Кралась как лиса. Я не мог не улыбнуться. Слышал ее смешок. Держал дистанцию. Не хотел, чтобы знала. Следил, как она движется по коридорам больницы в послеобеденный час. Все было мирно. Тихо. Большинство пациентов спало.

– Я вижу тебя, Лука… – прошептала она, снова смеясь.

– Черт. Слишком зоркая, – фыркнул я, подходя ближе.

Она была в пижаме. Натянула сапоги и свою тонкую курточку. Собиралась выйти из хосписа.

– Ты замерзнешь…

– Согрей меня, мой принц! – она рассмеялась, чмокнув меня в уголок рта. Глаза странно блестели. Я засмеялся, но тут же почувствовал тревогу. Положил руки ей на плечи.

– Ты спятила. Замерзнешь в пижаме и куртке. Нужна нормальная одежда. Пальто.

Она выдохнула,

– Некогда, милый, – и рванула вниз по заснеженным ступеням. Остановилась. Обернулась.       – Ты со мной? У тебя есть ровно минута – захватить куртку и обратно.

– Ты ненормальная… – бросился назад в палату. Натянул одежду. Схватил первое, что под руку попалось. Вернулся быстро – в теплом пальто, шарфе, сапогах. – Во что ты втягиваешь меня на сей раз? – не мог не улыбнуться ее возбуждению. Миг улучшения словно опьянял ее. Я смотрел и завидовал. Как трезвый завидует пьяному. Пусть тревожился. Пусть не одобрял. Но мне было хорошо в ее сумасбродных планах.

– Бежим! – она схватила мою руку. Потащила глубже в сад за больницей. Я удивился ее напору, но позволил вести. Переплел пальцы с ее пальцами. Шел рядом, куда тащила.

– Куда мы? Что опять задумала? – спросил я легко, с любопытством.

Она молчала. Пока мы не достигли выключенного фонтана и качелей. Все замерзло, покрыто тонким слоем снега. Она сбросила куртку. Швырнула ее на сиденье качелей. Теперь на ней была только пижама. Нос и щеки покраснели, но холод, казалось, она не чувствовала.

– Эй! Ты же почти голая! Простудишься. Надень куртку, черт возьми! – голос прозвучал раздраженно.

– Тогда не сяду на качели! Они же в снегу! Лука, иди сюда! Покатаемся? Не была на качелях с восьми лет!

Я замолчал, переваривая ее слова. Боялся, что она простудится, но не мог устоять перед ее азартом. Вздохнул. Подошел к качелям. Встал перед ней.

– Ты и правда спятила. Ладно, толкну. Но чуть-чуть!

Она ухватилась за мое пальто. Рванула к себе.

– Нет! Садись со мной!

Тревога кольнула снова. Но она была непреклонна.

– Эх… ладно. Минуту. Ты же ледяная, черт. – буркнул я, садясь на холодное сиденье. Заметил, как дрожат ее руки. Оттолкнулся ногой. Замолчали. Качались. Только скрип цепей да хлопанье крыльев дрозда – сорвался с мраморного края фонтана, улетел на ветку.

– Губы синие… Ты замерзаешь. Почему не оделась? Заболеешь.

– Плевать… – прошептала она.

Ответ ошеломил. Эта беспечность.

– Как это – плевать?! Ты же вся дрожишь! – сказал я. Гнев смешался со страхом. Ненавидел эту дрожь. Мороз. Ее тонкую пижаму.

– Да замерзну сейчас – не уйду. Хочу быть здесь. С тобой. Не в больнице.

Слезы навернулись ей на глаза. В груди кольнуло. Я знал – ради свободы, ради этих минут она готова на все.

– Черт… Не говори так! Ты же заболеешь… На таком холоде…

Повторил мягче. Обнял покрепче. Хотел согреть. Неловко попытался засунуть ее под свое пальто. Она втиснула ледяные руки мне за пазуху. Впилась головой мне в грудь. Слезы капали с носа. Я почувствовал холод ее пальцев под тканью. Ее рыдания отдавались во мне.

– Тише… Тихо… Все хорошо… – шептал я, гладя ей спину.

Ненавидел ее слезы. Ненавидел ее отчаянную готовность мучить себя. Снял свой шарф. Обмотал вокруг нее.

– Сумасшедшая ты. Рискуешь здоровьем. – повторил я, снова ворчливо. И вдруг осознал – твержу одно и то же. Как попугай. Жар ударил в лицо и уши.

– Здоровья-то и нет, Лука…

Слова ее сжали мне горло. Я знал – она безнадежна, как и я. Здоровье тает. Но ее спокойный, будничный тон ранил сильнее.

– Знаю… Знаю… Но все равно. Не хочу, чтобы заболела. Чтобы стало хуже, —прошептал умоляюще. Не мог смотреть, когда ей становилось хуже. Оставалось только повторять. Она уткнулась мокрым лицом мне в шею. Я не отпускал. Гладил ее волосы. – Тише… Ничего… Все будет хорошо… – хотел забрать ее боль, но не знал способа.

Она поцеловала мою шею. Легко. Холодными губами. Я закрыл глаза.

– М-м… Приятно… – прошептал. Уголки губ дрогнули.

Почувствовал ее поцелуй за ухом. Там чувствительно. Дрожь пробежала по спине. Я тихо вздохнул. Приятно. Спокойно. Тело ее ощущалось всем моим существом.

– М-м… продолжай… – почти взмолился.

Ее губы нашли мои. Тихий вздох сорвался с моих губ. Я взял ее лицо в ладони. Притянул ближе. Ответил на поцелуй.

– Мм… Губы холодные… – шепнул, чуть оторвавшись. Снова прильнул. Почувствовал ее язык. Он робко коснулся моих губ. Неумело. Неловко. Я улыбнулся. Понял, чего она хочет. Она действовала медленно. Боялась переступить черту. Она же говорила, что не целовалась… Я приоткрыл рот. Впустил. Мне было и смешно, и нежно. Она пыталась углубить поцелуй. Робко. Ее первый поцелуй. Я приложил ладонь к ее затылку. Провел пальцами по волосам. Притянул ближе.

– Мхм…

Ее невинность забавляла. Я почувствовал ее растерянность, когда впустил внутрь. Она не знала, что делать дальше. Я осторожно взял инициативу. Мой язык коснулся ее неба. Исследовал. Пробовал на вкус. Она позволила. Что-то гордое и властное шевельнулось в груди. Поцелуй углублялся. Я держал ее крепко, затем оторвался, чтобы перевести дыхание.

– Черт… Такая невинная… Чистая… – прошептал я. Не думая. Голос охрип от желания.

– Хорошо?.. – она смотрела честно. Наивно. Я почувствовал прилив нежности и страсти.

– Еще как хорошо! Опыта маловато. Но ничего… – ответил я, слегка поддразнивая. Улыбнулся уголком губ. Провел большим пальцем по ее щеке. – Научу. Не бойся.

Мы шли обратно медленно. Я держал ее за руку и тихо смеялся, глядя, как она укуталась в свою куртку и мое пальто. Шарф был плотно обмотан вокруг. Грелась. Спокойствие и радость переполняли меня. Холода я больше не чувствовал. Было жарко. Как в конце весны. Я не шел – плыл по реке блаженства, вспоминая поцелуй.

– Ты и правда ненормальная, знаешь? – сказал я легко, с нежностью. Был пьян ею и уже не стыдился своего пустословия.

– Лука, значит, ты бывалый? – глаза смеялись из-под края шарфа.

Я хмыкнул.

– Можно и так сказать. Кое-что повидал, – ответил беспечно, с намеком на хвастовство. – А что?

– Сколько девушек у тебя было?

Я помолчал. Обдумывал ответ. В прошлом хватало и отношений, и мимолетных увлечений. Не хотел раскрывать слишком много.

– Эх… Парочка подруг. Пару интрижек. Ничего серьезного. – бросил небрежно. Следил за ее реакцией.

– Таааак, яснооо, – протянула она, дразня.

– Эй, не притворяйся, что удивлена, – я усмехнулся. Но внутри все сжалось. Прикусил губу. Мелькнула мысль: а вдруг ей противно? Вспомнит поцелуй и содрогнется? Тряхнул головой, отгоняя страх.

– Я же сама святая и чистая, – она скосилa на меня глаза.

Я нервно засмеялся. Должен был подыграть. Подмигнул:

– Чистая – да. А вот святая? Не похоже. Не по-святому – тащить меня на мороз и целовать как заправская.

Она толкнула меня в плечо.

3 

3

Вернувшись, поужинали и легли отдыхать. За окном кружил снег. Темнело. Я лежал на боку, рука под щекой, и не мог оторвать от нее глаз.

Аня читала книжку. Дешевый роман из серии «Принцесса и Рыцарь». Пятую часть. Сначала я смеялся и безжалостно дразнил ее. Теперь же сам искал новые выпуски. Любовался, когда она читала. Иногда просил почитать вслух. Сплошная ерунда, конечно. Первую книжку она купила на Адриатике, в начале августа…

Словно вчера: мы припарковали «Фиат-127» у пирса в Сан-Бенедетто. Соль уже покрыла стекла коркой. Аня заметила киоск с облезлой вывеской «RIVISTE». Внутри пластиковые шлепанцы висели рядом со стойками журналов «Gente». Она схватила бутылку «Coppertone» и потрепанную книжку «Меч и Сердце» – обложка выцвела, но картинка все равно была яркой: принцесса сжимала окровавленную перчатку рыцаря под грозовыми башнями – тысяча лир. Я нашел полосатые плавки рядом со стопкой гоночных газет. Продавец рассчитал нас не поднимая глаз от радио, бормоча про «Болонью» и «Наполи».

Она была еврейкой из Союза, но у нее была по истине итальянская любовь к lettura leggera – легкому чтиву – у моря.

Мы говорили лежа на ее больничной койке далеко за отбоем. Шепотом. Боялись привлечь внимание медсестер. Шли часы. Я чувствовал новую близость – к ней, к ее незнакомой семье. Поражала ее откровенность. Она щедро делилась собой. Потом настал мой черед.

– Женат? – ее голос выражал недоверие. – И это ты называешь… Как там… – нахмурилась, вспоминая, – «ничего серьезного»?

– Брак продержался год и пару месяцев. Развалился по дороге. В свадебном путешествии, – я горько усмехнулся. Почти извиняясь.

Ее брови взлетели. С любопытством голодной до сплетен журналистки она приподнялась на локте. Придвинулась ближе.

Я покорно вздохнул. Откинулся на подушку. Белый потолок поплыл. Стал холстом, где краски смешивались, превращаясь в картины прошлого. От которых я с радостью отказался бы: …машина заглохла на щебнистой обочине Лигурийского побережья. Она распахнула дверь еще до остановки двигателя. Ветер подхватил ее шелковый шарф – тот чертов желтый шарф, купленный в Сен-Тропе после того, как она пролила шампанское на старый. Я смотрел, как она шагает к обрыву – стремительная и небрежная. Ее льняная юбка хлопала, как парус. Внизу клокотало Средиземное море – бирюзовое и ненасытное…

Минуту царила глухая тишина. Я вдохнул полной грудью.

– Ее звали… скажем, Беатриче. Древняя римская кровь. Деньги. А с ними – чувство превосходства, передававшееся веками. Богатство, апельсиновые рощи и тлен…

Сглотнул ком. Продолжил:

– Встретил ее весной 82-го в Трастевере. Забрела в мою мастерскую – развалюху, которую снимал на деньги от реставрации фресок. Ее водитель ждал снаружи в Maserati Kyalami. «Напиши меня», – сказала она. Не просила. Приказала тогда. Глаза скользнули по незаконченной «Пьете», потрескавшейся штукатурке, раковине в охряных подтеках. Помню стук ее лубутенов по терраццо. Как приговор.

Платила наличными. Тысячные купюры кирпичами громоздились на шатком столе. «Обнаженной, – уточнила она, видя мое замешательство. – Хочу увидеть себя твоими глазами».

Я писал ее как Персефону – бледная кожа на прожженной молью бархатной софе, зерна граната на пальцах. Красавицей в классическом смысле она не была: нос слишком острый, бедра узкие. Но ее спесь светилась. Она опаздывала, оставляя шлейф жасминовых духов и сигаретного дыма, роняла норку на пол и приказывала: «Сегодня, сделай меня богиней, Лука».

Свадьба была в пыльной капелле под Орвието. ее отец прислал чек толщиной в кулак. Не приехал. «Он находит бедность вульгарной», – смеялась она, кружась в кремовом платье Dior – «vintage, дорогой, не secondhand». Я был в дедовском костюме. Пахло нафталином и затхлостью.

Медовый месяц – сплошные соль и солнечные ожоги. Рим. Ее пентхаус у Пьяцца Навона. Мы занимались любовью на персидском ковре, что стоил больше моей жизни. Пьяный Brunello и искусностью ее рта. Лазурный Берег. Вилла в Эзе. Она плавала голой в полночь. Кожа фосфоресцировала в лунном свете. Я рисовал ее на гостиничной бумаге. Руки дрожали. Мой ангел. Мое проклятье. Кадакес. Она тащила меня в дом Дали, нюхала кокс с ракушки и требовала трахнуть ее в спальне хозяина. «Он бы одобрил, caro. Любил развращать невинных».

Через год ей стало скучно.

«Нужна перчинка», – объявила она как-то утром в Сан-Себастьяне, очищая ногтями кровавый апельсин. – «Девчонка. Какая-нибудь… нежная».

Она нашла Клару на Плайя-де-ла-Конча – студентку-филолога с пальцами в чернилах и глазами цвета темного меда. «Она пишет стихи, Лука. Разве не прелесть?» – улыбка Беатриче была скальпелем.

Клара молчала. Приносила мне эспрессо в потертых чашках. Пальцы касались моих. «Твои линии, – прошептала она ночью, когда Беатриче спала, шампанское еще не высохло на ее губах, – они болят. Как стихи Лорки». Она понимала мою тьму. Тяжесть чужой роскоши. Беатриче обращалась со мной как с умным псом – «Лука, принеси бикини!», «Лука, солнышко, не дуйся!». Клара проводила пальцем по угольной пыли на моих костяшках и звала это искусством.

Мы втроем стали каруселью уродцев:

Утренние заплывы. Клара стыдливо прикрывает грудь. Беатриче выгибается, как морская нимфа. Тапас-бары днем. Беатриче кормит Клару оливками с пальца. Шепотом говорит вещи, от которых та краснеет. Ночи. Стоны Клары тихи, как дождь. Смех Беатриче грохочет о стены отеля.

Я писал их. Вместе. Порознь. Всегда обнаженными. Жену как Леду с Лебедем – Беатриче любуется собой, шея лебедя – петля. Клара не поднимала глаз. Взгляд прикован к потертому краю бархатного пледа. Ее глаза я не рисовал. Вместо этого копировал правду Курбе – темный треугольник меж бедер, изгиб живота, как бедра выгибались с софы, мышцы натягивались тетивой. Она корчилась не для позы – от стыда. Уголь дрожал в пальцах. Жар пульсировал внизу живота. «Происхождение мира» на дешевой бумаге. Ее нагота была исповедью; мое рисование – осквернением.

Ссора грянула в Гранаде. Беатриче застала Клару плачущей во дворе. «Она беременна, Лука». Не от меня. Парень из Барселоны. «Ошибка».

Беатриче швырнула мою палитру о стену. Ультрамарин растекся по штукатурке, как синяк. «Сентиментальный дурак! Думал, она хотела тебя? Ей нужны были мои деньги!» Клара вздрогнула. Правда повисла меж нами, кислая, как уксус.

Той ночью Беатриче шипела в темноте: «Ты всего лишь прислуга, которая трахалась не по чину». Я промолчал. Чемодан уже был собран.

Ушел в пять утра. Письмо переписывал трижды:

Беатриче —

Прости за трусость. Мы превратили любовь в пошлый анекдот.

Освобождаю нас обоих.

Картины оставляю. Сожги. Мне все равно.

– Л.

Комната Клары – в конце коридора. Чувствовал запах ее розового мыла сквозь дверь. Рука замерла над ручкой.

Ничего.

Ни вспышки любви. Ни ярости от ее лжи. Даже жалости. Просто… пустота. Та самая пропасть, что я заполнял хаосом Беатриче, шепотом Клары, ложным спасением их тел. Вышел в рассвет лимонной рощи. Мотор «Фиата» закашлял. Солнце разорвало горизонт, когда я ехал на восток, в Италию – кроваво-красный, жестокий, прекрасный. Я не оглядывался.

4 

4

Закрыл глаза. Снова пережил все. Аня молчала. Я повторял в голове снова, и снова, и снова: «Некоторые руины не стоят реставрации».

Тянулась тишина. Я открыл глаза тревожно. Все внутри похолодело. Сжалось в ожидании ее приговора.

Она сидела на койке. Голова чуть отвернута. Смотрела куда-то на плинтус в углу. Губы шевелились беззвучно, как у рыбы. Я тоже сел. Нервно прикусил губу. Жег ее затылок взглядом. Напугал? Оттолкнул? Конечно. Урод.

Потом она обернулась. Взглянула так уверенно и серьезно, что я почувствовал себя мальчишкой.

– Я не изменила о тебе мнения, – сказала торжественно.

Слова ударили как молния. Противный узел в животе развязался. Я выдохнул воздух, что невольно держал.

– Аня… – свое хрипение я не узнал.

Она вдруг улыбнулась. Наклонила голову. Но глаза не улыбались.

– Вот какой ты хулиган, Лука, – она уперла локоть в бедро. Потом подперла щеку. Лизнула губы. Продолжила нагло, – Я знала. Просто не знала, что ты картины пишешь…

– Я больше не пишу, – перебил я.

Она вздохнула. Опустила глаза. Задумалась. Повисла странная тишина. Я пожалел, что перебил. Будто прихлопнул бабочку свернутой газетой.

– Я умру девственницей, знаешь? – голос звучал наполовину грустно, наполовину шутливо.

Ее внезапное заявление ошеломило. Дитя, ей-богу. Я бы рассмеялся, если бы не наши обстоятельства.

– Эй… не говори так, – сказал я мягко, протягивая руку к ее ладони. – Ты не умираешь, – твердо добавил я. В глазах – решимость. Пальцы сжали ее руку. Хотел дать опору.

– Ты еще живешь. Здесь. Сейчас. Ты дышишь. У нас еще есть время.

Она рассмеялась сквозь слезы. Мне стало и грустно, и тепло. Я знал – она ищет свет в нашей тьме. Держится. Я восхищался ее стойкостью. Да перед лицом смерти.

– Не плачь. Ты слишком милая для таких горьких слез, – прошептал я, стирая влагу с ее лица. Бледно-розовые щеки округлились, когда она смеялась. Так и хотелось укусить. Попробовать на вкус. Казались сладкими, как консервированные персики в сиропе.

– Думаешь, я буду жить вечно? Мы будем жить вечно?

Я тихо усмехнулся. Гладил щеку. Смотрел в глаза.

– Нет… Не вечно. Увы, никто не вечен. Но сейчас… мы живы. Это важно.

– Да. Ты прав. Молоды и красивы, а?

Я улыбнулся. Не спорил. В тени смерти ее юность сияла. Эти щеки. Эти огромные глаза. Запомню их до последнего вздоха. И дальше – что бы там ни было.

– Черт возьми, да. Молоды, красивы и вместе, – сказал я, сжимая ее руку. Озорная нотка в голосе. Вдруг накатила дикая, ненормальная радость. Я навалился на нее – одна рука под спиной, другая под коленями. Притянул к себе. Стиснул крепко-крепко. Пружины кровати взвыли в ночной тишине.

– Лука…

– А? – откликнулся я. Смотрел с нежностью и любопытством.

– Как думаешь, доживем до Рождества?

Я замер. Потом ответил размеренно:

– Честно? Наше состояние… непредсказуемо. Но шанс есть. Немалый.

Голос звучал мягко, но я знал – вышло глупо. Захотелось дать себе пощечину.

–Так хочу встретить Рождество с тобой… – она смотрела пристально.

Сердце сжалось. Слышал тоску в ее голосе. Жажду одного последнего праздника. Я протянул руку. Откинул прядь волос с ее лица.

– Я тоже.

– Лука…

– А?

Не отводил глаз. Пальцы перебирали ее волосы. Она сжала губы. Уставилась на гирлянды за окном. Четвертое декабря, а больница уже украшена. Я напрягся, ждал слов. Следил за ней. Видел, как она разглядывает огоньки. Чувствовал тяжесть паузы. Напряжение. Снова отвел прядь со лба. Заправил за ухо.

– Лука… Ты… останешься со мной сегодня?

– Куда ж я денусь?

Она вырвалась из моих рук. Уселась напротив. Впилась в меня взглядом.

– Нет. Не так. По-взрослому. Как с Беатриче. Как с Кларой.

Я замер. Втянул воздух. Чувства накатили волной – предвкушение, жар, вина, холодок страха. Смотрел на нее, выискивая ответ на лице.

– Ты… уверена? – спросил осторожно. Голос приглушенный.

Она подняла глаза. Серьезно.

– Ты сам сказал – состояние непредсказуемое… Вдруг завтра… – добавила вполголоса, – Не хочу умереть девственницей.

Я хмыкнул. В венах – смесь желания и тревоги.

– Ну да.

– Пожалуйста, я… – сорвалось у нее. – Фу, какая же я жалкая…

Сердце сжалось. Покачал головой.

– Не жалкая. Тебя… пробирает дрожь перед тем, что никому не вынести. Естественно – хвататься за соломинку. Чувствовать себя на краю черной бездны.