Моя волна

Владимир Дорошев

Моя волна

Эссе на повесть Владимира Дорошева "Моя волна или Мемуары бывшего хиппи"

Вступление:

Повесть «Моя волна, или Мемуары бывшего хиппи» – это не просто рассказ о молодости, а попытка осмыслить целое поколение, его надежды, бунт и впоследствии – последствия. В центре стоит молодой человек из аристократического рода, который, порвав с отцовским миром, становится участником движения хиппи, бросает вызов устоям, ищет свободу, новых смыслов и себя самого.

Автор ставит перед собой задачу зафиксировать тогдашнюю «волну» – эпоху космических полётов и сексуальной революции, рок‑музыки и непривычной свободы, движения «детей цветов».

Сюжет и структура:

Главный герой – потомок древнего рода «вампиров» (символически), аристократ, которого отец воспитывает в замке, защищая от «плебейского» мира. Он чувствует себя зажатым, отчуждённым, лишённым обычного детства и контакта с людьми.

Позже герой покидает родовой дом, вступает в контркультурное движение хиппи. Он примеряет на себя идеалы – свободную любовь, пацифизм, отказ от бытовых стереотипов. В процессе мы видим, как герой переживает столкновение между «редкостью и исключительностью» (семейной традицией) и стремлением быть просто человеком, частью потока жизни.

Структура повести – воспоминания, самопознание, эссеистические вставки: герой обращается к читателю как бы «на склоне лет», размышляет обрывками, не столько рассказывает чётко последовательную историю, сколько фиксирует внутренние движения и эпоху.

Темы и мотивы:

1. Поиск свободы и бунт против традиций.

Семья героя стоит за «исключительностью», за аристократическим образом жизни и отдалённостью от мира. Герой ощущает это как тюрьму и стремится вырваться. Его бунт – не просто подростковый, а экзистенциальный.

2. Контркультура и поколенческий вызов.

Эпоха хиппи, рок‑музыка, наркотики, сексуальная революция – всё это фон, но и действующее лицо. Через этот фон автор показывает, что неформальные движения становятся формой нового мировоззрения, попыткой другой жизни.

3. Самопознание и ирония над прошлым.

Герой оглядывается назад: «Когда моя молодость прошла, я и не замечал, какое прекрасное время вокруг». Такое самоироничное замечание подчёркивает, что память о прошлом – всегда окрашена временем и зрелостью.

4. Противопоставление «исключительности» и «обычности».

Отец внушает, что «мы – редкий и исключительный род», но герой противопоставляет это простому человеческому опыту – обычное детство, друзья, прогулки, простые радости – и предпочёл бы их.

5. Эпоха как личная судьба.

Автор подчёркивает, что прошлое поколения становится легендой: «Мне кажется, что пройдёт лет эдак тридцать пять и вам, постаревшим и поседевшим, будут говорить, что ваша молодость прошла в довольно чудесное время».

Стиль и литературные особенности:

Повесть написана в полуавторском тоне: герой ведёт рассказ как бы от своего имени, но и с отстранённой позицией: он не идеализирует ни себя, ни эпоху, скорее наблюдает.

Текст насыщен иронией, внутренними монологами, описаниями внутреннего состояния и метафорами (например, «волна» как символ времени, движения, энергии).

Также важна тема памяти: рассказ находит себя между «тогда» и «сейчас», между драйвом молодости и спокойствием зрелости. Этот контраст даёт рефлексию: что значит жить, что значит быть собой.

Значение произведения:

«Моя волна» – это не просто автобиографическое повествование, а культурный документ: отражение времени, когда молодёжь бросала вызов миру родителей, пыталась построить новую жизнь. В российском контексте это ещё и редкое соединение аристократического происхождения и контркультуры, что создаёт интересный ракурс: свободу ищут не только обычные люди, но и те, кому «всё предоставлено».

Для читателя поколений позже – это приглашение к диалогу: что мы сделали с теми идеалами? Что осталось от них? Как поколение хиппи повлияло на нас? И, шире – как личная история связана с историей эпохи.

Вывод:

Повесть Владимира Дорошева «Моя волна, или Мемуары бывшего хиппи» – это философское, культурное и личное исследование. Она не даёт лёгких ответов, но задаёт важные вопросы: Чего мы хотим? Что значит быть собой? Как прошлое «волной» проходит через нашу жизнь? Она показывает, что молодость – это не просто возраст, а состояние духа, которое может вернуться через воспоминание и осмысление.

Порой я сталкиваюсь с такими молодыми людьми, которые говорят мне, что они живут неинтересно. Они говорят мне, что сейчас время борьбы с всеобщим терроризмом, сотовых телефонов и мыльных опер. Они говорят мне, что моя молодость проходила в более замечательное время – время космических полётов на Луну, сексуальной революции, молодёжных движений и повальных раскрепощений разума наркотиками1. Эти молодые люди завидуют мне. Меж тем, когда я был молод, я и не замечал, какое прекрасное время вокруг. Это сейчас, на склоне своих лет, можно всё вспомнить и рассказать тем, кому это интересно. Кстати, могу поделиться с вами, молодые люди, одной моей догадкой насчет молодости и времени. Мне кажется, что пройдёт лет эдак тридцать пять и вам, постаревшим и поседевшим, будут говорить, что ваша молодость прошла в довольно чудесное время. Ей-Богу, так оно и будет.

С самых ранних моих детских лет мой папа чуть ли не каждый день вдалбливал в мою голову, что наш род вампиров – довольно редкий и исключительный.

– Когда наши предки в старину жили ещё в Трансильвании, люди их очень боялись и уважали. Наши предки были знаменитыми! Вот так-то! – частенько говаривал мой папа.

– Так это ж было так давно, – пытался я ему возразить на это.

От этого моего пренебрежения к неувядающей славе нашего рода отец приходил в ярость и ставил меня в угол.

Папа хотел, чтобы я тоже стал редким и исключительным. Поэтому он не выпускал меня из замка и я не имел возможности общаться с человеческими детьми. У папы волосы на голове вставали дыбом, когда он мысленно представлял меня в обществе человеческих детей. Ведь они будут, разумеется, относиться ко мне, как к равному. А значит это, что мне в таком случае не избежать обид, ссор, тумаков и другого подобного, что частенько происходит в среде детей. Я считал, что ничего страшного в этом нет. Но только не мой папа.

– Они тебе не ровня, – внушал мне отец. – Они – люди. Понимаешь?

Я не хотел этого понимать. Зачем мне эта дурацкая редкость и глупая исключительность? Чтобы до конца свое жизни прозябать в нашем пустынном, сером и одиноком замке? Грозные и унылые портреты предков на стенах вселяли в меня колоссальную тоску. Попа полагал, что всегда следовал заветам нашего рода и поэтому прожил достойную жизнь. Я так не считал, но, конечно, вслух этого не высказывал. Относительно наказаний отец никогда не проявлял скупости. Я считал своего отца одиноким и никому не нужным. Я знал, что папе от этого приходилось весьма туго, я знал, что тайком печалится и грустит. Несколько раз папа говорил мне, что я удался больше в свою мать, чем в него. И тут он был, вероятно, прав. Моя мама тоже происходила из “редкого и исключительного рода”, но продолжателем этой редкости и исключительности не стала. Ей никогда не сиделось на месте. Достигнув совершеннолетия, она сбежала из дома. Папа никогда не рассказывал, как они познакомились и вступили в брак. Так же папа никогда не рассказывал, почему она его бросила и ушла. Но мне кажется, что опять тут не обошлось без “исключительности и редкости”. Некоторое время мама присылала мне на день рождения поздравительные открытки. На них каждый раз обратный адрес всегда оказывался новым. Похоже, мама исколесила весь мир, до такой степени ей не сиделось на месте. Потом это прекратилось. Я имею ввиду – поздравительные открытки. По этому поводу папа говорил, что тут произошло, несомненно, что-то одно из двух – либо мама загремела за решётку, либо её угораздило попасть в автокатастрофу. По его мнению, это справедливый финал для всякого, кто не следует заветам своего “редкого и исключительного рода”. В его словах можно было расшифровать скрытый намёк и на меня.

Что поделать… Таков был мой папа. К такому вот обществу принадлежала моя семья.

Пришло время получать мне образование. Для папы это оформилось в проблему номер один. Он и слышать не хотел о том, чтобы отправить меня в обычную школу. Мои робкие увещевания на него не действовали. Наоборот, они его злили.

Папа придумал выход. Он решил дать мне индивидуальное образование. То есть, попросту прибегнул к программе “обучения на дому”. Для родителей, подобных моему отцу, желающих уберечь своё ненаглядное чадо от тлетворного влияния общества его сверстников, это был самый оптимальный вариант. Я пришёл в ужас, когда узнал, что выдумал папа, но противоречить ему было бессмысленно, да и опасно для своего детского здоровья.

Тут позвольте кое-что добавить. Нанять педагогов на дом, в принципе, совсем не трудно, лишь бы фамильный бюджет выдержал эту нагрузку. Но в моём случае возникала ещё одна проблемка. Большинство педагогов прекрасно было осведомленно о нашей “редкости и исключительности” и поэтому отказывалось от предложения моего отца. Но папа был упорен в своём намерении и, всё-таки, отыскал для меня учителей, которым наша “редкость и исключительность” не внушала особой опасности. Для отца эта педагогическая смелость обошлась довольно дорого, но ради сохранения семейных заветов папа закрыл стоически на это глаза. К счастью, моё индивидуальное образование длилось весьма и весьма недолго. Этому поспособствовали некоторые печальные инциденты. Дело в том, что когда люди переходили порог нашего замка моего отца подчинял фамильный рефлекс – он начинал чувствовать сильную “жажду крови”. И до такой степени начинал чувствовать, что забывал о такой вещи, которая называется “здравый рассудок”. Отец подобрался к одному педагогу, потом ко второму, и только приготовился было взяться за третьего, как педагоги наконец-таки обнаружили, что их контингент почему-то заметно уменьшается с каждым новым “учебным” днём. Это вызвало с их стороны всякие нехорошие подозрения, вследствие чего их визиты разом прекратились. Да-а… папа “облажался”. Если бы вы видели, как он корил себя за эту свою опрометчивость, как он проклинал свой “фамильный рефлекс”, ставшего причиной облома моего “редкого и исключительного” образования. Факт покушения на человеческую жизнь и кровь его отнюдь не смущал, он считал это нормальной родовой привычкой.

Папе пришлось отдать меня в школу. Только совсем не в ту, в которую я хотел попасть. Папа отдал меня в школу закрытого типа, в школу-интернат для детей из элитных семей, которые традиционно полагали, что их отпрыски должны воспитываться и получать образование вдали от подрастающей плебейской массы. В таких учебных заведениях, помимо знаний, воспитатели и педагоги прививали нам всякие великосветские манеры – то есть, умение высокомерно задирать нос, не обращать ни на кого своего драгоценного внимания и ценить в этой жизни только свою личность. Любой молодой человек, выучившийся в этой школе, никогда бы не подал руки тому, кто висит над пропастью, дабы помочь ему и вытащить из этой пропасти. Вместо этого сей молодой человек не спеша подойдёт к ближайшему телефонному аппарату и позвонит в службу спасения. И пока она будет добираться, молодой человек станет спокойно себе смотреть на бедствующего и на пропасть, даже если служба спасения опоздает и этот человек сорвётся в пропасть.

Это были ужасные годы, воспоминания о том времени до сих пор приносят мне боль. Как же повезло тем детям, которые учились в обычной школе и после уроков могли возвращаться домой, где их ждали любящие родители. А вечером эти дети имели возможность гулять во дворе вместе с друзьями. Я завидовал таким детям. Я бы с удовольствием променял свою “исключительность и редкость” на такое замечательное обычное и простое детство.

Проучившись пять лет в начальной школе, я поступил в среднею, которая ничем не отличалась, только названием. А так – одну сменил на другую, на точно такую же. В ней я застрял на шесть лет. В итоге – одиннадцать лет своего детства и юности прошли для меня в казарменных условиях. Только во время каникул я мог вырваться из этого плена. Папа забирал меня в замок и я попадал в другую “тюрьму”. К сожалению, отец не замечал моего горестного положения, он был горд, он радовался, что его сын получает “подобающее воспитание”.

Но последние два года мне было немного легче. Дело в том, что у меня в школе появились друзья. По словам наших педагогов, этих юношей ожидает вполне весьма незавидное будущее, если они не образумятся и не возвратятся на путь истинный, с которого по своей глупой неопытности имели несчастье сойти. И я понимал, что имели ввиду наши педагоги. Эти юноши своим поведением подрывали устои нашей “блестящей” школы. Одного из них звали Эндрю. Это был неугомонный молодой человек, он тоже принадлежал к почётному и уважаемому семейству. Но это не вгоняло его в такую тихую и отчаянную тоску, как, например, меня. Вместо этого он жизнерадостно протестовал. По своему характеру он был бунтарь. Однажды он и несколько его приятелей устроили в школьном дворе митинг, выражая своё соболезнование только что убитому президенту США Джону Кеннеди. В нашем учебном заведении так поступать было не принято, школьному руководству это очень не понравилось. Эндрю хотели исключить, но дело замяли его родители. Его оставили и внесли в списки “неблагонадёжных и не подающих надежд учеников”. Сей факт нисколько не образумил Эндрю. Последние два года он ходил с длинными волосами и курил марихуану. О марихуане преподаватели, конечно, не знали, но длинные волосы их очень раздражали. Длинные волосы представляли для них угрозу, хотя они сами точно не могли сказать, какую именно. Ко мне Эндрю относился снисходительно.

– Ты – конформист, – обличал Эндрю меня. – Ты – неплохой парень, но у тебя нет настоящих идей и целей.

– А зачем нужны идеи? Цели? – спрашивал я его. И получал ответ:

– Ты этого не понимаешь. Идеи всегда нужны. Более того, идеи всегда существуют. Отсутствие всяких идей и целей – это тоже своеобразная в своём роде идеология, за которую многие люди умудряются проливать свою кровь.

Эндрю говорил так:

– Наш мир – дерьмо. И цена этому миру – дерьмо. И мы не имеем право замарать себя дерьмом.

Под самый конец шестого года средней школы Эндрю принял участие в демонстрации, участники которой требовали прекратить войну во Вьетнаме2. Полиции пришлось вмешаться, некоторых забрали в участки. В их числе оказался и мой друг Эндрю. Разумеется, школьному руководству об этом очень скоро стало известно, и Эндрю перестал учиться в нашей школе. На какое-то время он куда-то пропал, пошли слухи, что отец пристроил его в какое-то военное училище.

Наши контакты со слабой половиной рода человеческого воспитательским составом не поощрялись и посему всячески пресекались. Но мы, всё-таки, умудрялись позволять себе некоторые вольности, несмотря на такой жесткий контроль. Ближайшее учебное заведение для девочек размещалось в десяти милях от нас. На стадии начального образования мы, конечно, и думать себе не позволяли о каких-либо сближениях с воспитанницами сей школы. Я, например, был до такой степени робок, что просто ужасно краснел, если замечал, что на меня смотрит какая-нибудь девочка. Но, когда начало подходить к концу наше среднее образование, воспитатели уже были не в силах сдерживать наши инстинкты к размножению. Более смелые из нас и более нетерпеливые тайком принимались общаться с представительницами слабого пола – либо из школ со смешанным обучением, либо из того самого учебного заведения, расположенного в десяти милях от нашего. У меня, разумеется, не хватало смелости на подобные подвиги. Таким, как я, приходилось ждать всякие там школьные праздники, которые порой устраивались совместно с женскими учебными заведениями. На таких мероприятиях я глазел на девушек, и пределом моей храбрости было разве что поздороваться и очень застенчиво спросить: “Как дела?”, не ожидая особо на продолжение беседы. Мне этого хватало с избытком, я считал, что это и есть настоящее общение с девушками. Хотя и понимал в глубине души, что это далеко не так. Ночами я умирал от зависти к тем моим сверстникам, у которых были девушки, с которыми они совершали вечерние прогулки по парку, целовались, а, может, даже и… Дальше я старался не представлять и поспешно отключал своё воображение, дабы окончательно не свихнуться. Сейчас я в некотором роде иронизирую над своими отроческими переживаниями, но тогда воспринималось всё это мной на довольно серьёзном уровне. Порой на меня накатывали уж очень серьёзные приступы душевного отчаяния.

Последний учебный год ознаменовался двойным событием. Мне стукнуло восемнадцать лет и я встретил Присциллу. Я не помню уже сейчас, при каких обстоятельствах мы познакомились. Скорее всего, всё на тех же совместных школьных праздниках. Я воспринимал наши отношения довольно серьёзно. Ведь до неё у меня не было девушек, а значит, и не было никакого опыта общения с ними. Несмотря на жесткий регламент наших учебных заведений, мы, всё-таки, выкраивали немного времени для нас. Всего полтора-два часа. Но зато это происходило ежедневно. А по воскресеньям даже три часа. Понимаю, что это мало, но я был счастлив. Мы гуляли по парку, беседовали о искусстве и прочитанных книгах, я читал Присцилле стихи знаменитых поэтов, иногда катались на велосипедах. Присцилла играла для меня на пианино и пела песни, я посвящал ей хвалебные оды и сонеты, мною же сочинённые. Наша близость могла послужить образцом целомудрия. То есть, близости, в понимании современной молодёжи, вообще не было. За шесть месяцев только пять поцелуев в щечку. А почему шесть месяцев? Да потому, что по истечению этого срока случилась трагедия и мы расстались. Дело в том, что Присцилла начала поговаривать о том, что наши романтические отношения надо переводить на другой уровень. Учебный год подходил к концу, на пятки наступали летние каникулы. Я догадался, что Присцилла желает помолвки. Я – желторотый юнец, никакого понятия не имеющий о браке и семье – обрадовался и чуть на облака не взлетел. Но вскоре пришлось резко пойти на посадку, в наши отношения врезался первый клин. Она хотела, чтобы я познакомился с её родителями, а она сама – с моим папашей. Я немного этому воспротивился. Это ей насторожило. Ей пришла в голову мысль, что я замышляю обман и скоро брошу её. Мне пришлось успокаивать её и придумывать массу отговорок. Мне очень не хотелось показывать Присциллу своему отцу. Она этого не понимала.

– Наши родители должны благословить нас, – настаивала моя девушка.

Вы не ослышались, молодые люди. В годы моей ранней юности у наших родителей было принято спрашивать разрешение на получение руки и сердца своей возлюбленной. Мода на вступление в брак, без предварительного уведомления родителей, укоренилась гораздо позже.

Мне пришлось сдаться перед таким натиском. Сначала я познакомился с родителями Присциллы, которые оказались творческими людьми и свою жизнь целиком посвящали искусству. А если точнее – классической музыке. Обед у них дома прошёл непонятно для меня. После его завершения я терялся в догадках, понравился ли я этим творческим личностям или же они были против выбора своей дочери.

И вот настал мой черёд. Я повёл Присциллу в свой дурацкий и унылый родовой замок. Конечно, за неделю до этого я предупредил отца, что приведу свою будущую невесту и попросил его проследить за своим “исключительным и редким” поведением. Папа самым благодушным тоном заверил меня, что так оно и будет. Но я не поверил ему. Во-первых, я его хорошо знал, чтобы верить ему. Во-вторых, меня насторожило, что он ничем не выразил своего недовольства в ответ на мою просьбу. Однако, выхода у меня не было, Присцилла настаивала на встрече с моим стариком. Я жутко переживал, мне казалось, что он что-нибудь да этакое да выкинет. И что же? Я словно в воду глядел.

Первым делом он встретил нас у самого парадного входа замка, нарядившись в свой фамильный костюм. На такую чувствительную девушку, как Присцила, это сразу произвело впечатление. Я увидел, как она вздрогнула, и глаза её медленно расширились. По большей части дело было тут не в её впечатлительности, вы просто ещё не видели моего папашу в его фамильном наряде. От этого зрелища вы бы тоже были в ударе. Мой папа сиял, как начищенный медный грош, и не переставал всё время улыбаться, тем самым демонстрируя свои фамильные наследственные клыки. Я представил Присциллу папе, а потом его ей, после чего папа взял мою девушку за руку и повёл её по замку, дабы ознакомить её со всеми его достопримечательностями. Папа не дал маху и вёл себя, как заправский гид. Каждая деталь нашего родового жилища не обходилась без его подробного и правдивого комментария. Я схватился за голову. И на то был повод. Если бы вы знали, что такое вампирский замок. Ах, некоторые из вас прекрасно осведомлены об этом? Тогда вы можете меня понять и понять, почему я встревожился. После прогулки по замку Присцилла выглядела так, словно была ошеломлена и шокирована. По ней было очень заметно, что она сильно жалеет о том, что настояла на своём визите, и мечтает теперь только об одном – быстренько смыться. Конечно, перешедшее от родителей чувство такта сдерживало её от подобного порыва, но надолго этого чувства не хватило. Едва мы приблизились к обеденному столу чтобы потрапезничать, её чувство такта выбросило белый флаг. На столе вместо привычных Присцилле тарелок с едой, вилочек, ложечек, ножичек и всего такого, было поставлено несколько наших старинных фамильных чаш. С точки зрения гигиены эти чаши представляли для всякого человека смертельную угрозу. Но дело было даже не в этом. А в том, что эти чаши до самых краёв были наполнены кровью. Вероятно, папа купил её по дешёвке на мясобойне, я даже это по запаху почувствовал, но вот Присцилла… как она могла это почувствовать? Разумеется, никак. Поэтому она побледнела и побелела, её лицо приняло цвет мела. А папа торжественно проговорил: