Семь минут рая

Александр Шалабодов

Семь минут рая

Пролог: Взрыв

"Война – это не то, что показывают в кино. Здесь нет медленных пролетов пуль, нет героических монологов перед смертью, нет даже времени подумать. Война – это грохот, который бьет по ушам, это грязь, которая липнет к коже, это страх, который сжимает горло так, что невозможно дышать. И самое страшное – это тишина. Та самая тишина, которая наступает после взрыва. Когда мир замирает, и ты понимаешь, что что-то пошло не так. Что-то пошло очень, очень не так."

Он лежал на земле, чувствуя, как холодная грязь просачивается сквозь ткань его формы. Небо над головой было серым, тяжелым, будто готовым обрушиться в любой момент. Где-то вдалеке слышались крики, выстрелы, но все это казалось таким далеким, будто происходило в другом мире. Его мир сейчас состоял только из боли. Тупая, ноющая боль где-то в груди, резкая – в ноге, и еще что-то… что-то, что он не мог понять. Его тело словно онемело, перестало слушаться. Он попытался пошевелиться, но единственное, что ему удалось, – это слабо дернуть рукой. Пальцы сжались в кулак, но даже это движение далось с трудом.

"Что случилось?" – промелькнула мысль. Он не помнил. Одно мгновение он шел вперед, держа автомат наготове, а следующее – уже лежал здесь, в грязи, смотря в небо. Взрыв. Да, был взрыв. Он помнил оглушительный грохот, который словно вырвал его из реальности. Помнил яркую вспышку света, которая ослепила его. И потом… тишина. Тишина, которая длилась вечность.

Он закрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. Голова гудела, как будто внутри нее били в барабаны. Он чувствовал, как что-то теплое и липкое стекает по его виску. Кровь. Это была кровь. Он знал, что это плохо, но почему-то не мог испугаться. Страх, который всегда был его спутником, куда-то исчез. Осталось только странное спокойствие, будто все, что происходило, было частью какого-то сна.

"Это конец?" – подумал он. Но ответа не было. Только тишина, которая сгущалась, как туман. Он всегда думал, что смерть будет страшной. Что он будет кричать, бороться, цепляться за жизнь до последнего. Но сейчас, в этой тишине, было только одно чувство – недоумение. Почему сейчас? Почему здесь? Он еще так много не успел. Он даже не понял, за что воюет.

Он открыл глаза и снова посмотрел в небо. Оно было таким же серым, как и минуту назад, но теперь казалось ему бесконечно далеким. Он почувствовал, как что-то теплое и мягкое касается его руки. Это была земля. Та самая земля, по которой он столько раз ходил, на которой спал, ел, смеялся. Она была такой же, как и всегда, но сейчас казалась ему чужой. Будто она больше не принадлежала ему.

"Я умираю," – подумал он. Но даже эта мысль не вызвала в нем страха. Наоборот, она принесла с собой странное облегчение. Все кончено. Больше не нужно бежать, не нужно бояться, не нужно прятаться. Все кончено.

Он закрыл глаза и почувствовал, как что-то меняется. Боль, которая еще минуту назад была такой сильной, начала отступать. Она не исчезла совсем, но стала далекой, будто происходила не с ним, а с кем-то другим. Его тело стало легким, почти невесомым. Он почувствовал, как что-то тянет его вверх, будто он парит в воздухе.

И вдруг, сквозь боль и тьму, он увидел свет. Не тот, что от взрыва, а другой – теплый, мягкий, как в детстве. Он потянулся к нему, чувствуя, как что-то внутри него начинает меняться. Это было странное чувство – будто он одновременно и здесь, и где-то далеко. Будто он и умирает, и рождается заново.

"Что это?" – подумал он. Но ответа не было. Только свет, который становился все ярче и ярче.

Первая минута

Он не сразу понял, что взрыв уже произошёл. Сознание возвращалось обрывками – сначала оглушительный звон в ушах, переходящий в тонкий, назойливый писк, потом медно-горький вкус крови, наполняющий рот, и наконец – холодная, влажная земля под щекой. Правый глаз залило чем-то тёплым и липким, левый с трудом различал размытые очертания – задымлённое небо, обломки где-то впереди, свою собственную руку, неестественно вывернутую, но не вызывающую боли. Только лёгкое покалывание, будто отсидел конечность на долгой зимней прогулке.

"Жив", – мелькнула первая ясная мысль, и тут же другая, более трезвая: "Надолго ли?"

Он попробовал пошевелиться – тело не слушалось. Даже пальцы отказывались сжиматься, хотя всего минуту назад так крепко держали автомат. Где-то вдалеке гремели выстрелы, кричали люди, но все звуки доносились будто сквозь толстый слой ваты, словно кто-то вывернул регулятор громкости жизни на минимум. Мир сузился до клочка грязной земли перед лицом и нарастающего гула в голове, похожего на шум моря в раковине.

Потом внезапно свет поменялся.

Небо над головой стало ярко-голубым, каким бывает только в детстве. Трава под щекой – зелёной и колючей, пахнущей летом. Где-то совсем рядом зазвенел велосипедный звонок, и чей-то мальчишеский голос крикнул:

– Лёха, давай с нами!

Он поднял голову. Перед ним была деревня – его деревня, хотя он не был здесь уже семь лет. Дедов дом с покосившейся голубятней под крышей, пыльная улица, Петька и Витька на велосипедах. И запахи… Боже, эти запахи – свежескошенной травы, нагретой на солнце смородиновых листьев, деревенского хлеба из печки.

– Не спеши, внучек.

Он обернулся. Дед Иван стоял над ним, заслоняя солнце, в своей вечной клетчатой рубахе с закатанными по локоть рукавами. В морщинистой, исчерченной прожилками ладони – горсть малины, каждая ягода блестит на солнце капельками утренней росы.

– Попробуй, какая сладкая выросла в этом году.

Ягода лопнула на языке, тёплая от яркого солнца, с едва уловимой лесной кислинкой. Где-то за курятником зашлёпал по лужам Барбос, куры встревоженно закудахтали. Витька с Петькой о чём-то горячо спорили, перебивая друг друга. А дед смотрел на него своей тихой, всепонимающей улыбкой, от которой глаза превращались в узкие щёлочки среди морщин.

"Я помню этот день", – осознал он. Последнее лето перед школой. Последнее настоящее лето его детства. Тот самый август, когда время текло медленнее меда, а каждый день казался вечностью.

Но вдруг картина начала меняться. Деревня расплылась, как акварель под дождем, и перед глазами встал другой образ – вечерний городской двор. Ему снова лет семь, он в потрёпанных кедах бежит за отцом и их псом Рексом. Отец идёт неспешно, покуривая, отпуская кольца дыма в прохладный вечерний воздух. Рекс, их рыжий двортерьер, деловито обнюхивает каждый куст, изредка оглядываясь на них.

– Пап, а правда, что собаки видят призраков? – он догоняет отца, хватая за руку.

Отец усмехается, поправляет очки:

– Призраков не знаю, а вот то, что ты забыл дома шапку – это точно видят. И мама это увидит.

Они смеются вместе, их дыхание превращается в белые облачка на холодном воздухе. Рекс вдруг замирает, насторожив уши, потом с лаем бросается к кустам – гнать соседского кота. Отец берёт его за руку, и они идут дальше, к дому, где в окнах уже горит свет, а на столе, он знает, ждёт мамина гречневая каша с молоком и сахаром – его любимая.

"Как же давно это было…" – проносится в голове. "И как просто всё было тогда."

Боль вернулась внезапно – острая, жгучая, вырывающая из воспоминаний. Он снова лежал на поле боя, и мир снова состоял из боли и крови. Но теперь где-то глубоко внутри поселилось странное чувство – не страх, не отчаяние, а… благодарность? Ностальгия? Или что-то ещё, для чего у него не находилось слов.

"Почему именно это? Почему не…"

Мысли оборвались, когда перед глазами возникло другое лицо – не дедово, не отцово. Мамино. И снова всё изменилось. Комната в хрущёвке, вечер, он делает уроки за кухонным столом. Мама ставит перед ним тарелку с той самой гречкой – ароматной, с маслом, и стакан молока с пенкой. За окном дождь, но здесь, на кухне, так уютно и безопасно.

– Кушай, сынок, – говорит мама, гладя его по голове. – Ты у меня такой умница растёшь.

Он поднимает глаза и видит её лицо – усталое после работы, но такое родное, такое любимое. И вдруг понимает, что больше всего на свете хочет снова оказаться там, в той кухне, с той гречкой и этим взглядом.

Но реальность неумолима. Воспоминания начинают расплываться, как будто кто-то стирает их ластиком. Он снова на поле боя, снова умирает, но теперь слёзы текут по его грязным щекам – не от боли, а от чего-то другого, более важного.

"Мама… прости меня…" – шепчет он беззвучно, зная, что эти слова уже никогда не будут услышаны.

И тут перед глазами снова вспыхивает свет – яркий, тёплый, как-то самое летнее солнце в деревне. Он чувствует, как сознание начинает плыть, унося его к новым воспоминаниям, к другим моментам его жизни, которые ещё впереди в этом странном, последнем путешествии.

Вторая минута

Кровь во рту стала гуще, превратившись в тягучую металлическую пасту, будто он держал во рту ржавые гвозди. Время потеряло свою линейность – теперь оно пульсировало неровными волнами, каждая секунда растягивалась в вечность, наполняясь тысячами деталей: медленное шевеление ресниц, когда он пытался моргнуть; прерывистая пульсация в висках, которую он сначала принял за биение сердца; липкий холод земли, просачивающийся сквозь форму. Даже боль приходила волнами – то острая и режущая, то приглушенная, будто кто-то методично включал и выключал болевые рецепторы в его теле.

"Интересно, они уже поняли, что я…" Мысль оборвалась, недоконченная, когда в поле зрения мелькнул знакомый силуэт. Не здесь, на поле боя, а там – в прошлом. Школьный коридор третьего этажа с облупившейся голубой краской на стенах, вечно скрипящими дверями кабинетов и запахом дезинфекции, смешанным с ароматом булочек из столовой.

Ему четырнадцать. Он стоит у окна, сжимая в кармане куртки смятое письмо, которое писал три ночи подряд, переписывая шесть раз. Ольга из параллельного класса только что прошла мимо, оставив шлейф запаха дешёвых духов и чего-то ещё – возможно, простого детского мыла или шампуня с ароматом яблок. Он три дня носил это письмо с собой, три дня собирался передать, и вот…

– Ты опять засматриваешься на Смирнову? – рядом возник Витька, его друг с первого класса, теперь с пробивающимися прыщами на лбу и ломким голосом, который то срывался в писк, то неожиданно басил. – Да брось, она же с Толиком из 9"Б" встречается… Вчера видели, за ручку в парке гуляли.

Сердце упало куда-то в живот. Он резко развернулся к окну, чувствуя, как лицо заливает горячая волна. В кармане пальцы непроизвольно скомкали письмо ещё сильнее, превращая тщательно выведенные строки в бессмысленный комок бумаги. "Какая разница сейчас, с кем она?" – хотелось крикнуть, но вместо этого он пробормотал что-то невнятное про контрольную по алгебре и пошёл прочь, чувствуя, как предательски дрожат колени и как комок в горле мешает дышать.

Реальность дёрнулась, как плохая киноплёнка в старом проекторе. Теперь он стоит перед отцом в их тесной гостиной, где пахнет лавровым листом из кухни и дешёвым табаком, который отец курит, несмотря на мамины протесты. На столе разложены его годовые оценки – три тройки (алгебра, химия, черчение), остальные четвёрки. Отец молча перебирает бумаги, его пальцы с застарелыми следами машинного масла в морщинах, потом резким движением смахивает их на пол.

– Ты что, дворником решил стать? – голос отца режет, как тупой нож. – Я в твои годы уже на токарном станке работал! Ты думаешь, мне нравится каждый день вкалывать на этом проклятом заводе? Я для тебя…

Он не слушает. В ушах стучит кровь, а перед глазами – Ольгина улыбка, когда она сегодня утром смеялась с теми старшеклассниками у раздевалки. Внезапно язык развязывается сам по себе, слова вырываются наружу, горячие и колючие, как осколки стекла: