Летописная Елатьма

Географический Якорь: Назвала ее важным ориентиром («подъ городомъ Елатмою») для описания устья малой Унжи.

Царское Признание: Попасть в эту книгу – великая честь! Значит, Елатьма в те поры – не забытая богом деревушка, а значимый град на карте государства! Как веха на столбовой дороге, мимо не проедешь!

Мерило Доверия: Расстояния даны не с потолка, а как Истина, проверенная шагами гонцов да вёслами лоцманов!

Так что, когда кто скажет: «Да была ли Елатьма важна?» – ткни его носом в сию строку! Мол, читай, неуч: «Городъ Елатма… отъ Касимова 20 верстъ»! Царские дьяки не для красоты писали, а для дела государева! Елатьма – точка на царской карте, узел на речной дороге, твердыня над Окой! Как есть в Книге – так тому и быть! Не прибавить, не убавить!

1544-й. Три Богатыря

или Три Тени на Завалинке

Год урожайный на воевод! Очередь в приказную избу – как в баню по субботам!

Фёдор Иваныч Одоевский (Первый воевода): Его лозунг: «Не сидится на печи! На Казань надо!»

Собрал ватагу удальцов, тряхнул стариной – и марш на восток. Итог похода: «Казань цела? Ну, хоть шапку басурманскую привезли – в казну положить. Главное – отметился!»

Иван Григорьевич Очин-Плещеев (Второй воевода, январь): Вступил в должность под вой вьюги. «Михайлыч, ты от печки не оттаивал? Я в январе – как в проруби! Где тут дров? Где горячительного? Казань? Пусть Федька её воюет, а я – обмороженные уши лечить буду!»

Алексей Данилыч Басманов (Третий воевода): Тихий, как удав перед прыжком. Присматривался: «Ишь, Федька на войну сбежал, Ивашка – в сенях дрожит… А я тут порядок наведу! Кто дрова не рубит? Кто подати платить ленится? Записываю в свой особый „синодик“!» (Позже он станет грозой опричнины, а пока – только нарабатывал навык устрашения на елатомских недоимщиках).

1550-й. Князь-Сокол. Константин Иваныч Курлятев-Оболенский!

Воевода – княжеской крови!

Въехал в Елатьму, как на парад: «Где тут ногайские мурзы шалят? Покажите дорогу! Мне Касимовский князь жаловался!»

Через год (1551-й) он и Семён Шереметев устроят ногайцам такой «концерт» на Оке, что те запомнят елатомские берега, как место своей грандиозной оплеухи от Руси! «Курлятев? Этот не просто воевода – он как сокол на мышь!» – шептались в Орде.

1665-й. Ветеран Перемен. Фома Константиныч Беклемишев.

Приехал в Елатьму, когда стрельцы уже не те, да и воеводская должность – не в почете, а в тягость.

Сел на воеводство, огляделся: «И где тут прежняя грозная крепость? Ах, сгнила… И стрельцы? Ах, разбежались… И казна? Ох, пуста… Ладно, хоть чайку попью. Повешу ключ от несуществующей казны на гвоздик – для памяти.» Типичный «сиделец» в смутное межвременье.

Мораль сих воеводских сказов: Елатьма была для них не точкой на карте. Для Одоевского – плацдарм для авантюр. Для Очина-Плещеева – место, где грели кости. Для Басманова – тренировочный поликон для будущих опричных ужасов. Для Курлятева – форпост, с которого били врага. Для Беклемишева – тихая гавань на закате эпохи. А Ока-матушка всех их видела, всех помнила – и всем в конце концов сказала: «Пора и честь знать! Место освобождайте!»

Как говаривали местные остряки: «Воевода что комар – прилетел, тявкнул, кровь попил, да и след простыл. А Елатьма – как берег Оки – всех перестоит!»

От Мурома – пыль да комарье!

Ваше сиятельство! Летом 1636-го года, по пыльной дороге Московского царства, ехал себе важный немец – Адам Олеарий, ученый муж из герцогства Гольштейн. Царю Михаилу Федоровичу посольство вез, да диковинки русские записывал, как купец товар в амбар складывает! А путь его лежал мимо славной Елатьмы. Послушайте, как делу было, с прибаутками да с немецкой аккуратностью!

Тянулся обоз посольский, словно гусеница пестрая. Колеса скрипели на разные голоса, кони фыркали на мошкару злую. Сам Олеарий, в шляпе с пером, с блокнотом в руках, сидел в колымаге и старательно выводил буковки, как паук паутину: «Дорога… ужасная… комары… как пьяные казаки… кусаются без меры…»

Вдруг – показалось на горизонте!

Выглянул Адам из окошка, протер очки от пыли дорожной. На левом берегу Оки, над самой водой, будто грибы после дождя, виднелись крыши да маковка церковная.

– «Mein Gott!» – воскликнул ученый муж. – Что за поселение? Кажется, значительное! – и схватился за перо, как рачительный хозяин за метлу.

Подъехали ближе. Олеарий высунулся, глазом цепким водя:

– «Елатьма… liegt, linker Hand… в трех верстах от реки…» – бормотал он, меряя взглядом расстояние, словно сукно аршином. – «Последняя перед… чем? Ах да, перед ночлегом… большая деревня… sehr groß Dorf…»

Спутник его, русский толмач Степан, усмехнулся в бороду:

– Что, барин немецкий, деревней Елатьму величаешь? – подбоченился. – Деревня, говоришь? Ха! Да тут тебе и крепостные валы видны, пусть и старые! И церковь каменная – не каждая деревня таковую потянет! И посады вдоль берега – шумят, торгуют! Деревня с посадами – это как медведь в телогрейке: и зверь, и одет!

– «Но… но здесь всего триста крестьянских душ записано!» – упрямо тыкнул пером в свои бумаги Олеарий. – «Триста хозяйств! По нашим меркам – крупное село, не более!»

– Эх, Адам Адамыч! – закачал головой Степан. – Ты душ считаешь, а глазом не меряешь! Видишь ты эти дворы? – махнул он рукой на раскинувшиеся избы и огороды. – Да в каждой избе – как в улье: дед, баба, сыновья с женами, дети малые, внучата! А то и холопы дворовые! Триста душ – это мужиков да старших сыновей считали, для подати! А всех ртов – тысяча наберется, не меньше! Не деревня, а грамотный мужик сказал бы – СЕЛО ГЛАВНОЕ! Вотчина солидная!

И чья ж вотчина? А вот чья!

– «Принадлежит… боярину Федору Ивановичу Шереметеву!» – торжественно записал Олеарий. – «Ah, der berühmte Bojar Scheremetew! Знатный род!»

– Во-во! – подтвердил Степан с гордостью, будто сам Шереметеву родня. – Боярин Федор Иванович – фигура! У него не вотчина – царство малое! И Елатьма – жемчужина в его ожерелье! Тут тебе и пашни тучные, и луга заливные, и лес угодный, и Ока-кормилица! Да и людишки тут – не лыком шиты: ремесленники, лоцманы, торговцы! Деревня Шереметева – это тебе не какая-нибудь Кукуево-на-Соплях! Тут порядок, барин! Боярский глаз далеко видит!

Пока они рассуждали, мимо них:

Проплыла баржа с лесом, грузчики на берегу орали, словно на ярмарке: «Давай-давай, раз-два, взяли!»

Пробежал мальчишка с удочками, крича: «Деда, на язе поперло!»

**Потянуло дымком ** – то ли баньку топили, то ли хлеб пекли…

– «Ja, ja…» – задумчиво кивал Олеарий, записывая. – «Большая деревня… 300 душ… боярина Шереметева… живая… шумная… несмотря на комаров и дороги…» Он вздохнул. «Но все же… не город. Город – это стены, ратуша, магистрат…»

– Городом была, Адам Адамыч! – не унимался Степан. – В летописных сводах писана! Крепость тут стояла! Да времена меняются… Теперь вотчина славная, село богатое – и шапку ломать не надо, и подати платить исправно! А шуму-то, жизни-то – хоть отбавляй! Не хуже иного посада!

Тронулся обоз дальше, оставляя Елатьму позади – большую, шумную, боярскую «деревню» на солнечном берегу. А Олеарий дописывал в своем дневнике, да так, чтобы потомки знали: «Послѣдняя – большая деревня, заключающая въ себѣ 300 крестьянъ; принадлежала она боярину Өедору Ивановичу Шереметеву». Точно, как в приказной книге!

А Степан, поглядев назад, пробормотал себе под нос с усмешкой: – Немец глазом остёр, да меряет по-своему. Елатьма-матушка, ты хоть и «деревня» по немецкому счету, да кормилица славная, твердыня над Окой! И пока Шереметевы да им подобные тебя держат, а Ока течёт – тебе цвести да богатеть! Не велик городок, да удал! Не по названию почёт, а по делу да по людям! Ха! Вот тебе и «большая деревня»!