Полная версия
Необычный человек
Необычный человек
Тюрина Татьяна
© Тюрина Татьяна, 2025
ISBN 978-5-0067-5348-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Часть 1. Влюбленные
I
Вереница машин медленно двигалась в такт идущим. Толпа вокруг в основном состояла из мужчин в штатском и шляпах, среди них бледным пятном выделялась пара немного растерянных, довольно упитанных пожилых дам в потертых беличьих шубках, одна из них держала в руке три розовые, уже задохнувшиеся в морозном утре гвоздики. В этой суровой партикулярной толпе они были явно не к месту, выбиваясь из повестки и своим немного растерянными лицами, и поношенным мехом, и даже цветами.
– У всех красные, как положено, а у нее розовые! И где она их взяла, ну есть же какие – то приличия, ну хотя бы здесь, – донеслось до уха Федотова, – кто их вообще сюда пустил, бедный Сергей Палыч?».
– Ну почему бедный, – негромкий баритон был где-то сзади, – возможно одноклассницы, или соседи, из бывших, это хорошо.
– Нехорошо с розовыми, я согласна, – скрипнула сухопарая дама в черном каракуле, чуть обернувшись, и тем самым обнажив Федотову три четверит своего острого яркого профиля.
По ходу своего взгляда вполоборота она мгновенно и профессионально окинула его статную фигуру.
– Из портних, – мелькнуло у Федотова, и он в стотысячный раз удивился пластичности человеческой психики.
Все вокруг медленно плыло за катафалком, уже потеряв его из вида, и вдруг, встало. Федотов увидел Юру, и других ребят. Они тоже выделялись из общей массы своим, по птичьи серым, торжественным сукном шинелей и золотыми обшлагами парадной зимней формы летчиков. Федотов глубоко втянул ноздрями крепкий морозный воздух, – тот дошел до самого нутра и вышел крепкой струей густого горячего пара наружу. И снова вдох, уже другой, и снова до глубины, и выдох на выход до самых ног, до поверхности. Где – то далеко в сознании мелькнул запотевший шлем скафандра перед глазами
– Алексей Михалыч, здравствуйте – внезапно возник слева чей-то выдох его имени. Федотов покосился и увидел уже справа внизу сухопарого господина в меховой кепи, его плечи ладно обнимало темное гладкое пальто с меховым воротником.
– Кожа ягненка, – зачем-то вслух определил Федотов, и снова глубоко втянул большими ноздрями морозный воздух около себя, словно хотел ярче прочувствовать горьковатый аромат этой свежедубленой ягнячей кожи рядом
– Холодно в ней, фирмач какой, а? – мелькнуло у Федотова, и он снова усмехнулся, за все время он так и не смог привыкнуть к тому, что мозг все время анализировал внешний контур и выдавал свои заключения.
– Я собственно исключительно только по собственной инициативе решил. Нас сегодня должны представить друг другу, я – Сумароков Семен Александрович, НИИВЧ, я решил, чтобы без лишних глаз в первый раз,
Человек в дубленке суетливо говорил, но вокруг него было тихо – не фонило там ни личным, ни лишним, ни заискивания в его сбивчивой речи не было, ни чего – то еще, что обычно мешает, только любопытство светилось в рыжеватой бородке и в глазах, цвет которых Федотов затруднился определить с первого раза, и еще было в нем какое-то легкое безумие – оно чуть мелькало в лице, и выглядело вполне воодушевленно.
Федотов слушал его торопливую, временами чуть возбужденную, но совершенно его не раздражающую приветственную речь, стоя на одном месте. Молчал, смотрел поверх голов на вереницу тел, в которой они оба оказались и ждал. Вокруг покачивались замороженные цветы – рядом красные, а слева впереди – розовые. Вдруг, их поникшие головки вздрогнули, и толпа потекла дальше.
Тронулись так же внезапно и плавно, как остановились. Федотов сделал шаг и почувствовал, что «человек в дубленке» вытекает из его пространства, он снова бросил на него взгляд. Сумароков, улыбаясь всем своим интеллигентным лицом, был уже немного в стороне. Добродушно разводя руками, он отступил еще на пару шагов и ободряюще кивнул, перед тем как окончательно утек в сторону, растворившись в бурой январской траурной толпе.
II Федотов
Федотов вошел в лабораторию, как всегда сухо поздоровался со всеми, развернулся на каблуках чтобы выйти и не вышел. Он удивился такому повороту, что-то нарушило привычный ход вещей, и это что-то находилось здесь, в лаборатории. Оно обладало силой, которую он почувствовал спиной.
Федотов развернулся обратно на сто восемьдесят градусов и ещё раз окинул взглядом сотрудников, на этот раз взгляд его был более пристальный и внимательный. Его разворот привлек внимание всех – восемь пар глаз вопросительно смотрели на своего руководителя.
Вопрос в каждой из пар читался по своему (кто-то был насторожен, кто-то любопытен), в целом, Федотов ничего нового для себя не увидел и это его расстроило, потому что утром он не любил отклонятся от точно выверенного по шагам маршрута, а тут ему пришлось задержаться, делать лишние движения, еще и на глазах у всех – это совершенно не входило в его планы.
Он уже было собрался молча еще раз повернуться к двери и выйти, но тут из смежной с лаборантской комнаты вышла она – причина, вернее не вышла, а скорее выскочила, поддавшись вперед маленьким телом. Федотов прикрыл глаза и тихонько втянул ноздрями воздух, девушка чуть замедлила шаг и улыбнулась. – - Я – Таня, – негромко сказала она откуда-то снизу и протянула руку.
Он аккуратно пожал кончики ее маленьких, прохладных на ощупь пальчиков и изобразил на лице заинтересованную улыбку.
– Я на две недели к вам, на стажировку, – добавила она, словно предвкушая его вопрос.
– Ах, студенты, да да да – помню, помню, предупреждали. Ну что же, милости просим, милости просим, надеюсь приживетесь.
Он снова развернулся на каблуках к двери и, на этот раз, шагнул в коридор.
III. Таня
«Доброе утро, товарищи», – прозвучал из – за двери мужской голос, как будто вклиниваясь в ритм женского голоса диктора, который объявил окончание производственной гимнастики и пожелал всем хорошего дня. Таня на мгновение замерла. Звуковая волна, достигнув ее ушей, словно проникла в тело и загудела, мягко оседая внутри. Щеки почему-то запылали, захотелось выбежать навстречу этому голосу, засмеяться как маленькой и уткнуться в него.
Таня сразу быстро представила, как выбегает из подсобки, и улыбаясь бежит навстречу Федотову немного раскинув руки, он чуть приседает и ловит ее в объятья, она утыкается в его грудь. Привет, выдыхает Федотов в ее голову, Таня счастливо улыбается. Сотрудники лаборатории по разному реагируют на это: кто-то удивляется и умиляется, кто – то весело переглядывается, кто – то приседает от удивления, кто – то ахает и прикрывает роль рукой.
Представив эту картину, Таня улыбнулась. Это же целый аттракцион – выбежать отсюда в лабораторию и начать обниматься с начальником, которого видит впервые в жизни, и все это – на глазах изумленных сотрудников, которые замерли и наблюдают – как новенькая практикантка, ни с того ни с сего, вешается шефу на шею, а он и рад стараться.
Таня тряхнула головой и заторопилась, сунула ноги в туфли и выскочила из подсобки. Потом она много раз будет прокручивать в голове эту сцену, но память будет выдавать всегда одно и тоже – он стоит на пороге лаборатории, в проеме двери с закрытыми глазами и как будто пытается почувствовать запах чего-то очень приятного, а еще его очень сухие и теплые кончики пальцев, которые слегка пожимают ее ладошку и звуки его голоса, падающие на нее откуда-то сверху подобно большим и мягким облакам, которые ловко и уютно укутывают в кокон ее тело.
III
Утром следующего дня Федотов открыл дверь лаборатории, дежурно поздоровался со всеми и, не увидев Тани поинтересовался:
– А где же наша студентка? Уже опаздывает?.
– Нет, нет, она во время пришла, даже немного раньше чем нужно, молодец девочка, сознательная. Я ее встретила, все показала, она здесь. Танюша, иди я тебе представлю нашему шефу. А вам документы на нее уже прислали? В отделе кадров сказали, что студентов только завтра начнут оформлять, какие – то накладки там с бумагами, но значит прислали на нашу Танечку уже все? Сейчас позвоню им, зачем вам прислали, странные люди, не вам же этим заниматься, я зайду к вам попозже, заберу все сама и оформлю…
Раиса Львовна быстро говорила, встала, проворно, несмотря на свои восемьдесят кило, подошла к телефону, продолжая выдавать информацию, вроде как уже для себя, стала звонить куда – то. Потом затихла, ожидая ответа в трубке. Она всегда много говорила, обычно Федотов не вникал в ее словесный поток, но в этот раз его внимание зацепилось за слова и он хотел ответить, что никаких документов ему никто не приносил.
Из подсобки тем временем вышла Таня, поправляя мешковатый халат, который был велик ей на два размера. Она подошла к нему поближе, Федотов вскинул бровь.
Раиса Львовна в это время положила трубку, выглядела она немного растеряно.
– Алексей Михайлович, отдел кадров еще не получал бумаги на студентов, говорят завтра, так у вас нет документов на нашу студентку получается? Вы же сказали – где Таня? Я подумала, что вы видели бумаги, поэтому и спрашиваете, она же первый день, а бумаги завтра только будут.
На этот раз Федотов прервал ее.
– Раиса Львовна, уверен с бумагами на нашу студентку все будет в порядке, добро пожаловать, – сказал он Тане и протянул руку, она аккуратно пожала кончики его пальцев и улыбнулась. Федотов вдруг, неожиданно для самого себя, неловко подмигнул ей, и, развернувшись, вышел из лаборатории.
Два почти одинаковых утра – такого с ним еще не было, новые ощущения были настолько увлекательны, что сердце слегка трепыхнулось в груди, а на губах мелькнуло подобие улыбки.
– Та – ня, так, так, так, Та – ня… – внутри вдруг возник ритм под слоги ее имени, и неожиданно захотелось подпрыгнуть.
Сердце снова трепыхнулось, как птица, которая увидела, что дверцу ее клетки приоткрыли. Он был очень доволен, очень. Эксперимент входил в новую неожиданную фазу, количество нейронных связей резко возросло и это наполнило все тело необъяснимой легкостью.
Однако, он вдруг, осознал, что уже привычный, отстраненный взгляд на все процессы, происходящие внутри тела, словно выключился, и последние три минуты он провел в состоянии приёмника – лишь реагируя на сигналы, которые подавал ему мозг. Это его немного смутило, однако ощущения при этом стали еще острее и он почувствовал доселе неведомое ему. Он не знал, что так чувствуется страх, потому что до сих пор он не ведал ни страха, ни сострадания, ни любви.
– …
ХХII
Таня встала очень рано, когда Федотов еще спал или делала вид что спал. Тихонько выскользнула из по одеяла, так же тихонько исчезла из комнаты. Солнце собиралось взойти, на кухне было немного сумрачно. Таня вытащила из ящика стола пачку длинных сигарет, посмотрела на нее внимательно, усмехнулась, достала из нее зажигалку, сигарету и закурила.
Странное состояние преследовало ее уже несколько недель. Ей, вдруг, стало, как-то тесно рядом с Федотовым, словно что-то появилось отдельное от него, что сделало ее более самодостаточной. Она так страдала от своей зависимости, что когда она чуть ослабла, Таня даже немного испугалась, что она его разлюбила, но это было другое.
Чувство никуда не делось, но периодически ей, вдруг, хотелось то спать отдельно от него, то сидеть не рядом на диване, а в кресле напротив. Исчезло постоянное, немного навязчивое, желание все время держать его за руку или класть свою руку ему на колено. Было немного странно наблюдать за собой, за этот год она срослась с ним воедино, и вот теперь наступало что-то новое, что-то изменилось внутри.
Она курила и в глубине души радовалась этому новому, принимала его и наслаждалась новой собой и тем, что чувствовала. Вдруг ее осенило. Ответ пришел внезапно, он был очень простым и ясным, даже очевидным. Таня вспыхнула, улыбнулась себе.
– Как я сразу не догадалась, идиотка», – мелькнуло в голове. Она затушила сигарету под струей воды, выкинула ее в мусорное ведро и пошла в душ. Таня была беременна.
…
Звучат Вариации Гольдберга 2 и 23 медленная (уточнить!).
Омаж Хуциеву и Антониони.
Июнь 1968 год.
Город под дождем. Таня помогает Федотову снять ботинки, он смеется и аккуратно ступает голыми ногами по асфальту, словно это его первые в жизни шаги босиком, она смеется над ним, она убегает, он медленно ступает босиком. Таня делает круг и бежит ему навстречу, он останавливается, расправляет руки, она сталкивается с его объятьями, он приподнимает ее. Так они и стоят под дождем: он босиком, в одной руке ботинки, в другой Таня, голые ступни которой чуть покачиваются около колен Федотова.
Таня и Федотов бегут под дождем, она в плаще нараспашку и в туфельках, он к костюме, белой рубашке и галстуке, узел его рубашки немного ослаб и развевается при беге, они держаться за руки. Капли дождя падают на лица и стекают, они смеются. Прохожие словно не замечают, что эти двое несутся по городу как сумасшедшие, радуясь дождю, лету, друг другу, радуясь и проживая жизнь здесь и сейчас, но вот кто – то оборачивается и смотрит им вслед, это старик, нет это молодой парень, он машет им рукой.
Он держит в руках ее лицо, она держит в руках его лицо, они смотрят друг на друга, они смотрят друг на друга очень серьезно, (круговое движение камеры?) Он трогает капли, стекающие по ее лицу, она улыбается, она трогает его волосы, мокрые от дождя, он аккуратно пальцем трогает капли дождя на ее лице, они исчезают, они обнимаются и стоят под дождем, он босой.
……
ХII
Таня зашла в пустую лабораторию, было впечатление, что ее сотрудников срочно куда-то эвакуировали или депортировали. Всегда плотная и заряженная чем-то неуловимым атмосфера этого места растворилась подобно осадку соли, который исчезает навсегда. Везде был легкий беспорядок, но приборы стояли так же как они стояли всегда, рядом бумаги с записями, и даже перьевая ручка одиноко валялась без колпача, словно ожидая руку человека, который отлучился на минуту, чтобы взглянуть на эксперимент у коллеги за столом рядом.
Раиса Георгиевна, словоохотливая и немного навязчивая, но такая родная и теплая, теперь. Она всегда писала чернилами, каждый раз прилюдно закачивая их из пузатой чернильницы с неизменными и многочисленными комментариями, что ручка японская, перо вечное, а чернила она любит фиолетовые.
Дух из этих стен исчез. Он высох, как чернила в японской ручке Раисы Львовны. Где она теперь? Ощущение звенящей пустоты и прозрачности было как в сказке, или во сне, настолько она была нереальной. А руки у Раисы все время были в чернильных пятнах, вдруг вспомнила Таня, и она все время их прятала и, при этом, постоянно рассказывала как трудно вывести чернила с кожи, въедаются…
Где же ты, возлюбленный мой?
ХХVI
Ленка была единственной подругой, с которой Таня могла поделиться своими сомнениями. Легкая, живая, веселая, красивая, она умела слушать как никто. Мало этого, Ленка умела выдать вердикт, как медиум, иногда довольно странный. Она уверяла, что ни с кем кроме Тани этот «вердикт медиума» – так они в шутку называли это ее свойство, больше не работает, и это было ужасно смешно пока они учились в школе, потом это стало их доброй дружеской традицией, которую они, к слову сказать, давно забросили.
И вот пришло время и Ленка сейчас сидела на кухне Федотова и внимательно слушала Таню, переливаясь глазами цвета сердолика
Глаза у Ленки были необыкновенные. Таня прекрасно помнила, как она впервые увидела эти глаза волшебного серого цвета рано утром первого сентября одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года на торжественной линейке, посвященной началу учебного года в Московской школе номер пятьсот шестьдесят семь.
– Мне трудно, понимаешь? Я – уже как мебель, есть я, нет меня, словно выключилось что-то. Словно он выпил меня и теперь я пустая, как красивая чашка, которую поставили на полку и она там стоит, ждет. А чего я жду, я сама не знаю… Ну то есть знаю конечно, когда он снова будет идти мимо и снова возьмет меня, как чашку, наполнит водой или чаем, будет трогать за ручку, подносить к губам, ставить на блюдце, чай помешивать…
Таня замолчала ненадолго, сделала глоток вина, Ленка молча курила, посматривая в окно. Намечались сумерки, кое – где в домах уже зажегся свет, листья еще трепыхались на ветках, но их там с каждым часом становилось все меньше, земля просила покрова, наступал ноябрь.
– Я жду, жду, жду… как дура, как идиотка проклятая, потому что когда это случается, когда он меня замечает, то я… я не могу тебе этого описать, ну словно я вот не то родилась, чтобы быть его чашкой, даже не собакой, понимаешь, не кошкой. Я предмет! А я не хочу быть предметом. В общем, я решила уйти, – вдруг решительно подытожила Таня, залпом допила вино и сразу налила себе еще из бутылки на столе.
Ленка затушила сигарету, тоже сделала глоток, потом встала приоткрыла форточку. За окном еще немного стемнело, дом напротив уютно светился уже десятком желтых окошек, за каждым была своя жизнь.
– А давай не будем свет включать, – вдруг сказала Ленка, – будем сидеть, пока темнота не наступит, помнишь как раньше? Долго долго будем сидеть, пока терпения хватит. А потом пойдем выключатель искать. Хочешь?
Она обернулась, Таня тихо плакала. Ленка села за стол. Таня молча смотрела в Ленкины глаза, которые от темноты стали больше и словно глубже. Она улыбнулась, вытерла слезы и сказала:
– Да, давай не будем включать. Ты знаешь, я все время вспоминаю, как мы тогда сидели и ждали темноту, только у нас же гирлянда была новогодняя.
– Угу, – отозвалась Ленка, но сейчас осень, рано еще.
ХХVII
Две женщины сидели молча в кухне, на город спускался вечер, за окнами стояла поздняя осень, стояла и смотрела, как в окнах домов зажигается свет и люди проживают свой вечер. Все проживали по – разному: ссоры, примирения, свет, полумрак, работа, ужин, веселье, грусть, недомогание или болезнь, умиление, гости, одиночество – чего там только не было за этими окнами.
Лишь эти двое не включили свет и проживали свой вечер в сумерках квартиры. С каждым моментом становилось все темнее, за окном снова и снова зажигались окна домов рядом, и там что – то происходило, там, но не здесь – здесь две женщины сидели за столом на кухне и неподвижно смотрели в окно, на то как поздняя осень стоит за окном, на то – как вечер, а за ним ночь опускается на город.
Вот кто – то их них закурил сигарету и огонек мерцает в полумраке, кто – то пригубил вино из бокала, а может быть они пьют чай. На город опускается ночь, квартира и кухня, где сидят две женщины в молчании погружается в темноту, но они сидят в этой темноте и позволяют ей войти в квартиру и окружить их со всех сторон. Вот они взялись за руки и смотрят друг на друга, смотрят, но почти не видят, но чувствуют. Что именно тут происходит – это тайна, которую не знает ни поздняя осень, ни ночь за окном, ни темнота, которой сегодня дана власть обступить этих женщин со всех сторон и растворить их очертания в своей силе.
…
Зима. В комнате под столом тихо сидят две девочки, свет выключен, за окнами идет снег, на елке мерцает гирлянда, отбрасывая причудливые тени на пол и на стены.
ХХ
Появившись в его пространстве, Таня, словно, сбила его с ног. Это было – как заново учится ходить и говорить, заново учиться дышать. По-старому было уже невозможно, потому что теперь – не весь, но большая часть его четко выстроенного мира проходила через нее, отражалась в ней, бликуя новыми красками, играя оттенками. Когда Таня ушла, он сначала даже не заметил этого. Расстояние, на котором она находилась от него не имело принципиального значения, здесь она или там, на Памире он или тут, в Москве. Таня вошла в его жизнь навсегда, и этом была какая – то особого рода обречённость, и в то же время, появление какой-то постоянной величины, в некотором смысле, успокоило его и стало еще одним фактором заземления.
Ему казалось, что он знает про нее все, ведь она всегда была словно внутри него. но со временем, он стал понимать – то, что она хочет скрыть от него, навсегда останется для него тайной.
Обратного пути не было, в этом он был уверен практически сразу, когда увидел ее впервые, и в этом осознании не было свободы – это было новое. Он словно терял что – то важное и ключевое, однако новый эксперимент по имени ТАНЯ захватил всю его суть, и он вошел в него с трепетом, радостью и неведомым пока еще ему ощущением, которому он не мог придумать названия. Это было похоже на страх потерять счастье, которого у тебя еще нет, или уже нет. Никогда раньше он не заходил так далеко. Внутри появился вопросы, на которые у него пока не было ответа. Что же для него более ценное – то что он приобрел или то, что должен потерять? То что уже потерял или то, что еще не получил? И получит ли? А если и получит – то что это будет?
ХХII
Таня моет Федотова, он сидит в ванной весь в пене, Таня намыливает мочалку, трет ею Федотова, она моет его как мама моет ребенка, он поеживается когда она увеличивает нажим, пытаясь ускользнуть из под мочалки, оба смеются, летит пена, брызги, они дурачатся.
Таня очень серьезно молча намыливает руку Федотова, медленно проводит мочалкой с мылом по его руке от кисти до плеча. Он обнимает ее намыленной рукой.
Федотов сидит в ванной с закрытыми глазами. Таня моет ему голову, она сосредоточенна на процессе. Федотов стоит к Тане спиной во весь рост, он трет мочалкой его ноги и ягодицы.
Таня стоит на табуретке в ванной напротив Федотова и укутывает его в полотенце с головой, он берет ее на руки, она обнимает его за шею, Федотов выходит из ванной комнаты с Таней на руках, оборачивается, выключает свет, уходит по темному коридору в комнату, Танина голова лежит на его плече. Таня замерев, словно прислушивается к чему – то, потом закрывает глаза.
В темноте еще несколько мгновений звучит музыка. 1ая вариация Гольдберга.
ХIII
Без Федотова было трудно. Он въелся не только в кожу, как чернила в руки Раисы Львовны. Он не выводился и не стирался. Он растворился в ней и жил внутри, а снаружи его теперь не было. Таня сама решила, что им пора расстаться. Вечные командировки, стопроцентная зацикленность на работе, она потеряла над ним силу. Из чуда, к которому он присматривался с таким трогательным любопытством – она превратилась для него в настольную книгу. Да читал, да интересная, ммм… вот это место мне особенно нравится, он цитировал наизусть огромные куски текста этой книги под названием «ТАНЯ», но все это уже было, а последнее время, знаете, и книгу открыть – то некогда, все времени нет.
Таня не хотела быть любимой книгой, на которую не хватает времени и поэтому ушла. О ребенке, который уже второй месяц жил у нее внутри она решила не говорить. Он пока не доставлял ей неудобств и дискомфорта, в отличии от его отца, который, как считала Таня ее разлюбил, а жить нелюбимой она не умела.
ХIV
Мама обрадовалась, отец удивленно хмыкнул, а когда родился Вовка – родители словно обрели вторую молодость: они чинно вышагивали в сквере около коляски со спящим внуком, вместе купали его, хохотали, вспоминая, какие они были «неловкие и неопытные, когда Танька родилась, и они ее боялись на руки взять, а теперь опытные и все – все про младенцев знают, хотя тогда у них была девочка, а теперь мальчик.
– А это знаете ли! Две большие разницы», – говорил Танин отец, и многозначительно поднимал вверх свой указательный красивый академический палец.
Крошечный Вовка вызывал в Тане скорее жалость, чем любовь. Маленький, красный и сморщенный он почти не плакал, только буравил Таню своими огромными глазами, словно спрашивал о чем – то.
Глаза у Вовки были отцовские – Федотовские глаза, и получалось, что это Федотов смотрел на нее молча, как он обычно это делал и спрашивал: Зачем, Таня? Зачем сбежала и ничего не объяснила? Зачем не сказала о ребенке? Зачем, зачем, зачем вообще влюбилась и играла этим серьезным и совершенно неподвластным тебе человеком, большим ученым, взрослым мужчиной. Что тебе было от него нужно? Неужели этот маленький комочек – его часть? С его глазами, которые теперь все время будут смотреть на тебя с вопросом?
Ответов у Тани не было, у нее было инстинктивное желание жить, а чувство вины перед Федотовым сначала растворилось в ожидании, что он будет ее искать, звонить требовать объяснений, умолять чтобы вернулась, а когда этого не произошло, то нагрянул токсикоз, о котором никто и никогда из специалистов не слышал. Когда младенец наконец – то покинул свою, то есть Танину утробу – молодая мать не чувствовала ничего кроме освобождения и тихой радости, что теперь ее не будет тошнить.