Внутри Евы

Мария Ладыгина

Внутри Евы

СИСТЕМА ЗАГРУЖАЕТСЯ…

«Добро пожаловать, Ева.

Восстановление личности: 3%

Состояние тела: недоступно»

– Что это? – спрашивает она. Или думает. Или ей кажется, что думает, потому что голос звучит слишком ровно.

Ответ: "Терапевтическая среда. Персонализированная. Безопасная."

Мир не загружается. Он собирается по кускам – сначала тень, потом запах, потом звук.

Только ощущение стыда – оно уже было здесь. Прежде. До неё.

«Добро пожаловать, Ева.

Идентичность: нестабильна

Восстановление памяти: приостановлено

Анализ последних 3 состояний сознания:

– повторение боли

– телесная спутанность

– эмоциональный коллапс»

– Прекрасный набор. Я ещё жива?

«Это не имеет значения»

Мир начинает просачиваться – не появляется, а выползает. Из углов, из подкорки.

Сначала – пол, липкий, как будто его вспоминали по кусочкам. Потом стены, дышащие медленно и не в такт. Свет – не освещает, а следит.

«Цель симуляции: адаптивное восстановление.

Протокол: телесно-ориентированный»

– То есть я снова заперта в теле?

«Вы никогда из него не выходили».

С этого места хочется закричать. Но голос застревает где-то в диафрагме – словно тело ещё не до конца подключено.

Вдруг: дверь. Без ручки, но с табличкой: «ТЫ»

СЦЕНА «Я»

Ева входит.

Комната почти пуста. Почти.

Потолка нет – только огромное зеркало, натянутое как плёнка. В нём не отражается ничего. Даже она. Только свет – серый, как до дождя.

На полу – белая кушетка, обтянутая медицинской клеёнкой. Та самая.

Низкий металлический стул, отлитый будто из чувства вины.

И… звук. Мягкий, приближающийся. Тонкий. Детский.

Шаркающие босые ноги.

Из-за угла выходит девочка.

В грязной футболке, лицо заляпано чем-то. Глаза широко открыты, ресницы слиплись. У неё в руке – грязная мягкая игрушка. Без носа. Без имени. Без защиты.

Она встаёт напротив Евы.

И говорит голосом, который невозможно слышать, можно только помнить:

– Почему ты так старалась меня забыть?

У Евы сжимается грудная клетка. Не от ужаса. От стыда.

От того, что она помнит – но не знает, что именно.

И зеркало на потолке вдруг пускает волну.

Как будто началось вскрытие. Но не тела – а памяти, спрятанной внутри кожи.

Она смотрит на девочку. Девочка – на неё.

Их глаза – одинаковые. Только в её уже научились не показывать, что больно.

– Почему ты так старалась меня забыть?

Слова звучат не в воздухе, а внутри костей. Они как будто давно были написаны на внутренней стороне рёбер – и вот теперь зачитаны вслух.

Ева хочет сказать: «Я не помню тебя», но язык прилип к небу, как в детстве, когда плачешь слишком долго.

И тут начинается тело.

Сначала – живот. Ощущение, что под кожей расползается что-то мокрое и горячее.

Потом – грудь: будто ремни затягиваются, перекрывая воздух.

Затылок наливается свинцом. Руки – обмякли, словно чужие.

Она не в теле.

Она – в ощущении, что снова это переживает.

– Ты же обещала, что защитишь меня.

Но ты меня прятала. Вытолкнула. Мне было страшно одной.

Ева делает шаг вперёд – и мир сдвигается.

Не она приближается к девочке, а всё ползёт назад, оставляя их на месте.

Симуляция сопротивляется.

Её нутро – против соединения.

И тогда девочка подходит сама.

Обнимает её за талию – неловко, неуверенно.

От прикосновения по коже бегут воспоминания – не как кадры, а как телесные ощущения.

Ева всхлипывает.

Внутри тела – разрыв. Как будто между лёгкими открылась дверь.

Она падает на колени.

Не потому, что слабость, а потому что пришло то, что вытеснялось годами.

И тут зеркало на потолке впервые отражает её лицо.

Но только на секунду – и тут же трескается.

––

Порог контакта достигнут

Перемещение…

––

Мир проваливается.

Она летит куда-то дальше. Но теперь – с кусочком той девочки внутри.

СЦЕНА «САД»

Падение не заканчивается. Оно становится пространством.

Мир собирается мягче. Как будто симуляция боится испугать её раньше времени.

На этот раз – не белый кабинет, а сад.

Голоса.

Детские. Смех. Но с чем-то не тем внутри.

Как будто в голосе ребёнка прячется кто-то взрослый.

На скамейке – сидит она. Маленькая.

Ей лет пять. Рядом – соседка. Та самая. Постарше. Вроде улыбается.

Но пальцы у неё слишком уверенные.

«– Никому не говори», – говорит та.

Голос вкрадчивый, как конфета, которой тебя кормят, но не дают разжевать.

Маленькая Ева молчит. У неё на лице – выражение, которое взрослые называют «тихая девочка».

Соседка улыбается. Ее тело слишком близко.

И вот то чувство, которое делает эту сцену особенно невыносимой: доверие.

Девочка не знает, что это неправильно.

Она думает, что это игра.

Что это секрет, который сближает.

Соседка называет это "девочковая тайна". Говорит, что это "между нами". Что "это делают только те, кто по-настоящему дружит".

И девочка верит.

Не потому что глупа. А потому что ей хочется принадлежать. Быть нужной. Быть с кем-то.

––

А потом – диссоциация.

На физическом уровне:

– ощущение между ног, которое непонятное, но почему-то возбуждающее, и это пугает;

– лёгкая тошнота;

– отдаление от тела, как будто смотришь на себя сверху;

– после – усталость и вялость, как после болезни.

На эмоциональном уровне:

– стыд, но без языка – просто жар внутри;

– страх, что если скажешь, то тебя накажут;

удивление, что в тайне может быть что-то неприятное;

и невыносимое одиночество, потому что ни с кем об этом нельзя.

––

На экране симуляции загорается надпись:

"Когда такие прикосновения случаются слишком рано, психика расщепляется."

––

Взрослая Ева не может вмешаться – симуляция не позволяет.

Но она чувствует всё сразу:

– злость

– жалость

– стыд

– ужас

– сожаление

– странную, тошнотворную нежность к девочке, которая тогда хотела быть любимой

И это – самое страшное.

– Прости, – шепчет она, и слова летят сквозь время.

– Ты не виновата. Ты не извращённая. Ты – просто хотела, чтобы тебя держали за руку.

И в этот момент девочка смотрит на неё через экран.

Первый взгляд. Прямой.

Не с укором. С вопросом:

– Я теперь плохая?

Она хочет сказать «нет».

Она хочет сказать «ты ни в чём не виновата».

Она хочет обнять.

Хочет стереть.

Хочет закричать.

Но все эти желания – из настоящего, а та девочка осталась в прошлом, где никакая взрослость уже не дотянется.

– Ты просто была одна, – говорит Ева.

– И хотела, чтобы тебя выбрали.

Слова падают в тишину, как камешек в глубокую воду.

Но круги пошли не на поверхности, а внутрь.

Через годы. Через отношения. Через чужие прикосновения.

Через тех, кто потом скажет:

«Ты странно реагируешь»

«Ты не умеешь расслабиться»

«Ты будто не здесь»

Девочка исчезает.

Сцена растворяется.

Симуляция делает перемещение.

«Скрытая память активирована. Симуляция фиксирует эмоциональный резонанс»

Межсцена – «Слом»

(время: настоящее. день. обычная квартира. несимулированная реальность)

Чай остыл.

Рука на бедре.

Мужчина рядом. Он близкий. Добрый. Настоящий.

Но Ева не здесь.

"Я знаю, почему мне невыносимо".

"Я знаю, откуда это.

Знаю, что меня трогали тогда, когда я ещё не знала, что у меня есть границы."

Он целует её в висок.

"Я знаю, что он – не она.

Что он – не тогда.

Что сейчас – безопасно.

Но моё тело думает иначе."

И вот эта тишина – не провал, не застывание.

А осознанное проживание собственного излома:

«это не пройдет»,

«это уже встроено»,

«всё, что я делаю – это декорации нормальности»,

«я женщина, в которой живёт девочка, сгоревшая от близости».

Просто жизнь после взлома, которая не знает, как быть целой,

но ещё держится.

СЦЕНА «Тихий стыд»

Утро начинается с тишины.

Тонкой, натянутой, как бельевая верёвка.

Мама на кухне режет хлеб. Кашляет.

Кофе варится, не пахнет. Просто кипит.

Ева просыпается с холодом между ног.

Опять.

Тело предаёт её, как будто живёт отдельно.

Она откидывает одеяло – пятно расползлось почти до подушки.

Тепло уже ушло. Осталась только влага и страх.

Мама заходит.

Молча.

Смотрит на постель.

Потом – на Еву.

Ничего не говорит.

Собирает простыню, пижаму, одеяло в ком, уносит в ванну.

За спиной звучит:

– Снимай трусики. В шкафу новые.

Без крика.

Но с усталостью, которую Ева чувствует, как жар.

СЦЕНА «Бантики и фунтики»

Первого сентября Ева не пришла.

Температура под сорок.

Скорая. Рвота. Нервы.

Мама плакала – не из-за школы,

а потому что всё опять не как у людей.

Через неделю, когда лихорадка спала,

Ева всё же пошла.

Мама расчёсывала её волосы долго,

делала два белоснежных банта,

завязанных туго, как гипотетическая надежда.

Платье погладила трижды.

Сказала: – Ты у меня красавица. Всё будет хорошо. Смотри учительнице в рот, будь прилежной и послушной.

Но в глазах – всё равно тревога.

Невысказанная.

Наслоенная усталостью.

Ева знала.

Просто знала – без слов.

Что мама хотела девочку-куколку.

Нежную, хрупкую, идеальную.

А получила живую,

которая болеет и мочится в кровать.

И хотя мама никогда не говорила:

"Ты не такая, как я мечтала,"

Ева уже тогда почувствовала,

что надо постараться… хотя бы не добавлять лишнего.

Что свои страхи, одиночество, даже обиды

лучше прятать, чтоб не нагружать.

Потому что и так много проблем.

И все они – от неё.

______________________________________________

Класс встретил её как чужую.

– Это новенькая?

– Почему с бантиками, как в первый день?

– Она что, заболела?

Учительница была молодой.

Строгой.

Но не злой.

Ева смотрела, не отрываясь, ей в рот. Как мама сказала. Учительница что-то объясняла классу.

Когда учительница двигалась, двигалась и голова Евы, чтобы не упустить его взглядом. Учительница это заметила, подошла, похвалила новенькую и положила на парту два кругляшка – «фунтика».

Фунтики – бумажные кружки с цифрой «1».