Лабиринты вечности

Валери Лоран

Лабиринты вечности

Апокалипсис

Катастрофа, которую пережил мир, была ужасной. Казалось, не осталось ни единого клочка земли, который не содрогался бы от мощнейших подземных ударов. Земля проваливалась под ногами мечущихся в панике людей, и разверстая бездна пожирала их. Моря и даже океаны на глазах уходили под землю, словно измученная жаждой планета выпивала их в несколько глотков. Но исчезали они лишь только для того, чтобы несколькими минутами позже вырваться бурлящим потоком из громадных разломов на другом конце Земли. Тонны воды в считанные минуты затапливали цветущие сады, зелёные поля, горы, магистрали, мегаполисы. То, что пощадила вода, было разрушено ветром. Величественные здания, веками выдерживающие удары сил природы, под этим сокрушительным напором ветра превращались в руины.

Планета стонала, разбиваемая потоком метеоритов, который пролился на неё огненным дождём. Словно кровоточащие раны, на теле Земли появлялись огромные кратеры, оставляемые каждым из упавших камней.

Земля навеки поменяла свой облик. Некоторые материки, разбитые метеоритами и землетрясением, превратились в острова и архипелаги. Другие и вовсе исчезли бесследно. В то же время со дна океанов поднялись новые земли. Там, где некогда возвышались горы, отныне простиралась бескрайняя водная гладь. И, напротив, на месте многих морей образовались горы и равнины. Пустыни стали тенистыми садами, а земля, которая когда-то была плодородной, стояла, иссушаемая палящим солнцем и беспощадными суховеями.

Жертвами четырёх разбушевавшихся стихий стали миллиарды людей. И всё же мир это пережил. Те, кому посчастливилось выжить, начали всё с нуля.

Веками, тысячелетиями цивилизация достигала того уровня развития, к которому пришла. Но, как оказалось, ни одно из её изобретений не было способным предотвратить разрушительное буйство стихий, или, хотя бы, свести его последствия к минимуму.

Люди, у которых ещё вчера были уютные дома с электричеством, водопроводом и бессчётным количеством бытовой техники, призванной облегчить домашний труд, оказались один на один с природой. Они не просто были лишены привычного комфорта: они оказались в первобытном мире и вынуждены были выживать. Далеко не все справились с этим испытанием, поэтому число выживших после катастрофы значительно сократилось уже в первые месяцы после неё. Те же, кто решил идти до конца, выбирали места, где были источники питьевой воды и плодородная почва, и образовывали первые поселения Нового Мира.

Шло время. Постепенно оно стёрло из памяти всё, что было связано с миром, каким он был до апокалипсиса. И даже те, кто до катастрофы пользовался всеми благами цивилизации, уже сами с трудом в это верили. Их дети и внуки знали о телевизорах, холодильниках, интернете и самолётах только по рассказам своих родителей. Люди последующих поколений и вовсе воспринимали эти истории как легенды: несомненно интересные и увлекательные, но никогда не имевшие места в реальной жизни.

Со временем всё наладилось, всё стало на свои места и жизнь потекла в заданном русле. Сохраняя в памяти знания былой цивилизации, люди умели добывать огонь, обрабатывать камень и дерево, изготавливать орудия труда, знали, что такое металл. Это значительно ускорило развитие новой цивилизации.

Мигрируя в поисках пригодных для жизни участков земли, люди образовывали племена, и очень скоро появились поселения, напоминающие античные города. Доктора, строители, инженеры, лишённые привычных условий, приспосабливали свои знания, полученные в Старом Мире, к новым обстоятельствам, и передавали их потомкам. А те, в свою очередь, совершенствовали их.

Но главное – люди поняли, что пока в их обществе будет главенствовать порядок, где каждый сам за себя, никакого движения вперёд не будет. Попав в суровые условия, каждый из них вынужден был делать всё возможное, чтобы выжить самому и помочь выжить другим.

Те же, кто свои пороки победить не смог, становились изгоями общества. Их выдворяли из обжитых мест, и они вынуждены были скитаться в поисках пропитания. Собираясь в группы, отщепенцы образовывали свои поселения вдали от посторонних глаз. Терять им было нечего, но и стремиться не к чему было. Не имея ни возможности, ни желания созидать, они стремились захватить то, что создали другие. Грабёж был их единственным промыслом.

А вокруг кипела и бурлила жизнь. Обитая в разных уголках Земли, люди не потеряли связи друг с другом. Более того, между городами и островами активно велась торговля, налаживались дипломатические отношения, люди делились накопленным опытом и уверенно шли вперёд.

Битва

Низкое небо было затянуто тяжёлыми свинцовыми тучами. Дождь лил, как из ведра. Временами тьма озарялась всполохами молний, и гулкие раскаты грома заглушали залпы корабельных орудий и крики сражающихся.

Анриас был уверен, что его расчёты верны, и он всё сделал правильно, а в результате он попал в ловушку, как неопытный юнец. Однако тратить время на самобичевание было непозволительной роскошью: там, на другой стороне острова Синан, его ждали, держась из последних сил.

Синан уже давно страдал от вероломных набегов воинственного Ринхкока. Но если раньше это были действительно просто набеги: ограбив и предав огню пару-тройку городов, ринхкоковцы возвращались на свои земли, то теперь речь шла уже о полном захвате всего острова. Синан был не настолько силён, чтобы противостоять врагу самостоятельно, поэтому правитель Хазур просил военной поддержки у всех союзных государств. Эймор, поскольку располагался к Синану ближе остальных, принимал беженцев, Азария выделила несколько десятков военных кораблей, а молодой полководец Анриас командовал теми войсками, которые направил в качестве военной поддержки Теос Нимен.

Понимая, что ринхкоковцы ожидают прибытия союзников Синана и готовятся к нему, Анриас решил пойти на хитрость, которая, как ему тогда казалось, поможет им высадиться почти без потерь. Небольшую часть своих кораблей, а также военные корабли Азарии он отправил запланированным ранее курсом: то есть появиться у берегов Синана они должны были именно там, где их и ожидали. А сам с основными силами пошёл в обход, чтобы зайти с южной стороны острова, минуя все возможные засады и ловушки. Сложность мероприятия состояла в том, что, высадившись, солдаты должны были пересечь весь остров, чтобы соединиться с силами союзников. Однако Синан не отличался большими размерами, и в поперечнике составлял всего около двухсот километров. Сильные, хорошо натренированные воины могли бы преодолеть это расстояние за неделю.

Но то ли Анриас допустил ошибку в своих расчётах, то ли разведка Ринхкока работала лучше, чем он думал, то ли их главнокомандующий обладал невероятным чутьём, но, как бы то ни было, а в западню попали именно основные силы под командованием Анриаса.

Положение их было незавидным. Воевать с противником, который в совершенстве владеет тактикой морского боя, и при этом иметь крайне ограниченное количество корабельных катапульт – не самый благоприятный расклад. Завидев армаду неприятельских кораблей, выплывающую из-за восточной части острова Синан, Анриас оценил свои силы: из шестидесяти кораблей, отправленных в помощь, двадцать пять ушли на место высадки. Ожидалось, что именно они примут бой, поэтому, военные корабли были именно там. Из тридцати пяти оставшихся только пятнадцать имели тараны и катапульты. Остальные суда были либо торговыми, либо пассажирскими, и предназначались лишь для того, чтобы перебросить военный десант с одного острова на другой. Делать было нечего. Анриас понимал, что сражения избежать не удастся, но и выиграть его шансов не было. Всё, что ему оставалось, это постараться минимизировать потери. Времени до столкновения оставалось не так много, но можно было успеть перегруппироваться, и спасти хотя бы часть кораблей. Решив применить линейную тактику, Анриас приказал вывести вперёд корабли, снабжённые катапультами, и развернуть их бортом к противнику. Торговые же суда, более лёгкие и манёвренные, должны были развернуться и, обогнув остров с запада, направиться к запланированному месту высадки. Поэтому на них пересадили столько людей, сколько те могли вместить: в конце концов, их основная миссия – это сухопутное сражение, а значит нужно сохранить как можно больше воинов. Вышедшие вперёд корабли, снабжённые катапультами, служили надёжным прикрытием и вполне могли выиграть им время и обеспечить их отход.

Расстояние между флотилиями, меж тем, стремительно сокращалось. Когда оставалось не более четверти мили, с одного из ринхкоковских кораблей грянул залп. Огромные камни, выпущенные вражескими катапультами, полетели в сторону кораблей Теос Нимена. Долетели не все, но и тех, что достигли цели, вполне хватило, чтобы нанести значительный урон. Вода за бортом вскипела, потревоженная десятками каменных глыб. С соседних кораблей послышались крики – значит есть пострадавшие. Катапульты на кораблях Теос Нимена были не такими мощными, поэтому ответить противнику сейчас было нечем.

Численное превосходство было на стороне Ринхкока. Однако корабли Теос Нимена были лучше оборудованы защитными сооружениями. Так, лучники могли вести стрельбу по противнику из специальных боевых башен, которые надёжно укрывали их самих от неприятельских стрел. В то время, как ринхкоковцы не имели никакой защиты, кроме доспехов, которые, впрочем, были далеко не у всех.

Были корабли Теос Нимена обеспечены и трёхметровыми подводными таранами, и позаимствованной хитростью, которую в своё время использовали древние греки на своих триерах. Изобретение прозвали «дельфином». «Дельфин» представлял собой тяжёлый груз, подвешенный на специальной балке, которая выступала далеко за борт судна. При сближении с вражеским судном, «дельфина» сбрасывали, он пробивал палубу и дно неприятельского корабля.

Но все эти приспособления были хороши в ближнем бою, а, значит, надо было подпустить неприятеля как можно ближе. Готовясь к предстоящему сражению, мужественные воины со спокойной решимостью наблюдали за тем, как к ним приближаются чёрные силуэты вражеских кораблей, словно хищные звери, готовые к атаке.

– Готовиться к абордажу! – громогласно скомандовал капитан, когда расстояние между кораблями сократилось до минимума.

Огненные снаряды и стрелы взмывали в воздух, оставляя за собой шлейф дыма. Многие корабли уже горели. Абордажные крюки с глухим стуком цеплялись за борт, крики сражающихся, скрежет металла, треск ломающихся мачт и палубных досок – в хаосе битвы минуты казались вечностью. Воины сражались на клинках, кто-то падал, кто-то, не желая сдаваться, поднимался и снова бросался в битву, пока последние силы его не покидали.

Надежды выиграть этот бой у союзников не было. Но со своей задачей они справились: почти половина кораблей Ринхкока была потоплена, а около двадцати кораблей Теос Нимена смогли уйти, унося к месту высадки не меньше пяти тысяч хорошо обученных, натренированных воинов.

После жестокого сражения, когда волны ещё не утихли, и море продолжало стонать, оплакивая павших, два воина, измученных и уставших, из последних сил цепляясь за обломок мачты, пытались сопротивляться захлёстывающим их волнам и удержаться на плаву. Одним из них был Анриас, другой – его давний друг Талламин. Анриас был совсем плох: одна рука сломана, плечо почти до кости рассечено саблей. Остальные травмы скрывала вода, но Талламин помнил, что его друг получил удар клинком в бок, и ещё одно серьёзное ранение в ногу. Периодически Анриас терял сознание, и Талламину приходилось держаться за мачту только одной рукой, а второй держать товарища. Силы были на исходе, но он знал, что лучше утонет вместе с Анриасом, чем отпустит его. Хуже всего было то, что посреди обломков кораблей, трупов и разбушевавшихся ледяных волн, он совсем потерялся, и не знал, в какой стороне берег.

Надвигалась ночь. Непроглядная тьма окутывала место, где не так давно кипела битва. Понимая, что ночью при затянутом тучами небе и отсутствии звёзд, они не смогут определить нужное направление, а до утра в холодной воде вряд ли дотянут, Талламин решил просто двигаться наугад. Куда – какая разница, если терять всё равно нечего!

Отплыв на значительное расстояние от тонущих кораблей, их обломков и всего, что могло представлять опасность, Талламин позволил себе просто дрейфовать, держась за мачту и придерживая вновь потерявшего сознание Анриаса. Спустя непродолжительное время, немного отдохнув, он решил всё же попытаться сориентироваться и понять, в какой стороне берег. Он не был моряком, однако не сомневался, что у него всё получится. Ведь стороны света и на суше, и на море определяются одинаково. На это он и сделал ставку.

Осмотревшись, Талламин не без радости заметил справа от себя бледную полосу догорающего заката. Она была видна, не смотря ни на плотные тучи, затянувшие всё небо, ни на зарево догорающих кораблей. По крайней мере, Талламину очень хотелось надеяться, что он не ошибся. Ибо даже такая робкая, крошечная надежда была лучше того отчаяния, которое стремилось накрыть его с головой, и которому он противостоял невероятным усилием воли.

Итак, если закат справа, значит он сейчас повёрнут лицом на юг, а чтобы добраться до Синана, нужно плыть на север. И проплыть предстоит чуть больше мили. Может быть, две – но точно не больше. Стараясь отогнать от себя назойливые мысли о том, что раз решение пришло так быстро и оказалось таким простым, то оно не может быть верным, Талламин упорно продвигался в нужном направлении, прижимая к себе бесчувственное тело друга. Ночь, темнота, холод, только шум моря вокруг, следы недавней ужасной битвы повсюду и неизвестность впереди. А время тянется медленно. Невозможно медленно. Талламин потерял счёт минутам, и иногда ему казалось, что это никогда не закончится, что они так и останутся в холодной воде, не живя, но и не умирая. И так будет продолжаться вечно. И ему хотелось отпустить ненавистный обломок мачты и позволить ледяной бездне поглотить себя. Однако в следующий же момент молнией пронзала мысль: он сейчас в ответе не только за себя, но и за своего друга, и жизнью Анриаса он распоряжаться не в праве. Эта мысль останавливала его, не давая совершить роковой шаг, и заставляла вцепиться в обломок, который он уже воспринимал как единственный шанс на спасение, и, напрягая последние силы, продолжать плыть.

Такая борьба с волнами и с самим собой продолжалась несколько часов. И вдруг перед замутнённым усталостью и кровопотерей взглядом Талламина начали проступать неясные очертания берега.

Талламин замер, боясь поверить в то, что это происходит на самом деле, что это не мираж, не галлюцинация, не жестокая игра его воспалённого сознания, а действительно земля. На миг он замер. Сквозь гулкий шум в ушах, он расслышал звук, который показался ему самым сладостным из всех, какие он когда-либо слышал. Это был звук прибоя.

Ощутив под ногами песчаное дно, Талламин испытал невероятное чувство восторга. Он ликовал. Хотелось орать во всё горло, бегать и размахивать руками. Но в действительности сил с натягом хватало только на то, чтобы кое-как ползти самому и тащить за собой Анриаса.

– Мы сделали это, – шептал Талламин, то ли самому себе, то ли обращаясь к другу. – Мы выбрались…

Талламин вытащил Анриаса на берег, и рухнул рядом с ним на мокрый песок. Однако позволить себе хотя бы несколько минут отдыха он не мог. Прежде всего, необходимо было найти убежище, а уже потом можно и об отдыхе подумать, и ранами заняться.

Лёгкое, почти невесомое прикосновение к его руке заставило Талламина вздрогнуть всем телом. Он повернулся к Анриасу. Холодный, тягучий страх появился где-то в районе солнечного сплетения прежде, чем Талламин смог осознать причину его появления. Липкий и противный, он медленно расползся по животу, прошёлся холодом по спине и рассыпался сотнями мурашек по телу. Как всего несколько минут назад Талламину хотелось вопить от восторга, так же и сейчас ему хотелось вопить, но уже от осознания неотвратимо надвигающейся беды. Слишком бледным было лицо Анриаса, слишком спокойным был его взгляд. Талламин понимал, что это значит, поэтому, в очередной раз собрав все свои силы и всю волю, не позволил бушевавшим в нём эмоциям прорваться наружу. Он должен держаться ради своего друга, ради его последней минуты. Мир сжался до размеров этого крохотного клочка земли, где, затерянные посреди хаоса войны, держались за руки два человека, один из которых умирал, а второй боролся с горечью близящейся утраты.

Рука Анриаса слабо дрогнула, и губы беззвучно шевельнулись. Взглянув на его раскрытую ладонь, Талламин увидел медальон, с которым Анриас никогда не расставался. Откуда у него взялся этот медальон, Талламин не знал, но то, что друг им очень дорожил – бесспорно.

– Я передам, – пообещал он, принимая медальон и без слов понимая, о чём хочет попросить умирающий. – Я выберусь отсюда. Обязательно. Вернусь в Люцию… передам этот медальон твоей семье. Я позабочусь о них. Не волнуйся об этом. Эджевир вырастит настоящим мужчиной… как его отец…

Едва уловимая тень лёгкой улыбки осветила измождённое лицо Анриаса, в глазах блеснула благодарность, а потом эти глаза закрылись навеки.

Оглушённый свалившимся на него горем, Талламин ещё долго сидел на мокром, холодном песке, держа за руку умершего друга и невидящим взглядом смотря на переданный ему медальон. Тонкая золотая оправа с изысканной филигранью и вкраплениями мелких изумрудов обрамляла плоский малахит. А в центре красовалось дерево со стволом из золота и могучей кроной. Листьями ему служили изумруды разных размеров и оттенков.

Тьма ночи отступала, робко забрезжил мглисто-серый рассвет, когда Талламин закончил последнее дело, которое он мог совершить для Анриаса. Отколов большую щепку от того обломка мачты, с помощью которого они сюда приплыли, Талламин вырыл могилу в сухом песке, подальше от линии прибоя. Процесс погребения лишил его последних сил – и физических, и моральных. Поэтому, закончив, он просто повалился рядом со свеженасыпанным холмиком и то ли уснул, то ли впал в забытьё.

Очнулся он уже днём. От ночного холода не осталось и следа, ему на смену пришла жара и нещадно палящее солнце.

Талламин с трудом встал и сделал несколько шагов. Измученное, израненное и смертельно уставшее тело словно налилось свинцом, голова гудела и отказывалась соображать. Однако, повинуясь главнейшему инстинкту – инстинкту самосохранения – он продолжал двигаться. Заметив вдалеке небольшую рощицу, где можно было укрыться и от врага, и от палящих лучей полуденного солнца, он побрёл туда. И только оказавшись в тени деревьев, Талламин почувствовал, как земля уходит у него из-под ног, и он провалился в тёмную бездну обморока.

Пробуждение его было мучительным. Всё тело разрывала чудовищная боль, голова кружилась, а горло, словно наждаком, раздирала нестерпимая жажда. Тем не менее, времени, проведённого в неподвижном состоянии, хватило, чтобы немного отдохнуть, и Талламин даже смог приподняться на локте, осматривая место, в котором оказался.

Роща, служившая ему укрытием, переходила в лес. И это обстоятельство не могло не радовать: в лесу вполне могут быть родники, и уж точно там много грибов и ягод. А значит есть возможность продержаться какое-то время, восстановить силы, дать ранам немного зажить, и потом попытаться пересечь остров, чтобы найти своих. Воодушевлённый такими размышлениями и обнадёживающими перспективами, Талламин даже предпринял попытку перебраться в лес прямо сейчас. Однако он не рассчитал свои силы, и снова потерял сознание.

В очередной раз приходя в себя, Талламин почувствовал влагу на своих губах, и мгновенно распахнул глаза, боясь, что воплощение мечты о глотке воды окажется предсмертным бредом. Однако перед ним было не аморфное видение, а вполне реальный ребёнок – мальчик лет десяти. Он держал кусок высохшей древесной коры, скрученной таким образом, что в неё можно было набрать немного воды, и, окуная туда пальцы, смачивал губы Талламина. Увидев, что тот очнулся, мальчик немного нерешительно протянул ему эту импровизированную чашу. Талламин с благодарностью принял её, но его руки дрожали от слабости, и немного воды пролилось, а её и так было не больше пары глотков. Видя, как расстроился незнакомец, мальчик поспешил его успокоить:

– Ничего страшного. Здесь поблизости протекает ручей, я ещё принесу.

Пересохшее горло отказывалось пропускать живительную влагу, а опухшие, потрескавшиеся губы почти не шевелились. Однако, с трудом осушив «чашу», Талламин вернул её мальчику, через силу прошептав:

– Спасибо.

Лицо ребёнка осветила счастливая улыбка, и он затараторил, почти не делая пауз:

– Я сейчас принесу ещё воды. А потом, когда ты почувствуешь себя лучше, я покажу тебе дорогу к этому ручью. А ещё у меня есть немного сушёных ягод. Я не знаю, как они называются, но они вкусные. Я их собираю и сушу впрок. Ещё здесь есть орехи, но они какие-то горькие. И грибов здесь много, только я не знаю, какие можно есть, а какие – нет. Можно было бы и рыбы наловить, но я не умею, да и боюсь уходить далеко отсюда, здесь безопаснее. Иногда мне попадаются птичьи гнёзда, я беру оттуда одно-два яйца, а остальные оставляю…

Талламин слушал мальчика, почти не вникая в суть сказанного им. На него вдруг накатило спокойствие, как будто все неприятности разом решились самым благополучным образом. Мальчик же тем временем уже рассказывал о животных, которых он здесь видел, и внезапно Талламина осенило:

– Ты что, живёшь здесь?

Мальчик резко замолчал и отвернулся, делая вид, что что-то ищет в густой ярко-изумрудной траве. Талламин понял, что ответа не дождётся, но не стал настаивать, а просто задал другой вопрос:

– Как тебя зовут?

– Хлафис. А тебя?

– Талламин. Я с Теос Нимена.

– Я видел сражение, – тихо произнёс Хлафис. – Когда корабли Ринхкока уплыли, я вышел на берег посмотреть на те вещи, которые прибило к берегу течением. Среди них могло быть что-то полезное для меня.

Хлафис опустил глаза, потому что они наполнились слезами, и продолжил, отвечая на первый вопрос Талламина:

– Я живу в лесу почти месяц. Когда на нашу деревню напали, – слова начали прерываться всхлипываниями, а рассказ стал почти бессвязным, – мой отец рыбак, он был в море… маму убили… и брата тоже. Теперь я здесь… ничего не знаю про отца…

Целая гамма эмоций охватила Талламина: от жалости к мальчонке и ужаса от того, что ему пришлось пережить, до всепоглощающего гнева и злости на тех, кто заставил его пройти через такие испытания. Забыв о своём состоянии, даже перестав чувствовать боль, он приподнялся и порывисто прижал к себе вздрагивающую от рыданий, худенькую фигурку одинокого и напуганного ребёнка.

Плакал Хлафис долго, словно впервые за всё это время позволил своему горю прорваться наружу потоком слёз. Постепенно рыдания стихли, он перестал вздрагивать, и только временами шумно шмыгал носом. Однако он не спешил покидать объятия, дарящие уверенность и спокойствие. И Талламин, понимая, как истосковался маленький человек по теплу и ласке, продолжал тихонько поглаживать его по тёмным кудрявым волосам, пока не понял, что мальчик уснул, свернувшись у него под боком. Что ж, у детей часто так бывает: после горьких и безутешных рыданий наступает успокоение, и клонит в сон. Полежав какое-то время неподвижно, чтобы не разбудить мальчика, Талламин и сам задремал.