Волей мертвеца

А. Граб

Волей мертвеца

Волей мертвеца

Моему деду, папе и собаке

Стоит в дверях, мёртвый как есть. Зенки точит. Кожа бледная – твёрдый шёлк. Щёки ввалились, одежда мешком висит. На себя не похож. Сам не знает, что мёртв.

– Чего ты? – Посмотрела на меня Светка с порога.

– Да ничего. – Я отвернулась от сестры.

– Вылупилась на меня, аж не по себе. В книжку смотри.

– Дура, – буркнула я под нос. Не на неё вылупилась.

Помянули. Вся комната была уставлена остатками торжества. Поминки – это ведь торжество. Торжество смерти над жизнью, а может, наоборот, ведь мёртвые не могут помянуть живых. Светкин муж привёз стол, теперь он занимал почти всю комнату. В раковине томилась грязная посуда, а по подоконникам и шкафам были распиханы недопитые стаканы. За окном стемнело, но мы не включали свет в комнате, только тихонечко теплилась лампа на кухне, не бросая в глаза яркость и не затмевая марева, витавшего в комнате. И не затмевая мертвеца в дверях.

– Надо на могилу сходить, – процитировала я Светке.

– Зачем это? – Сестра недовольно оторвалась от телефона.

– Мама говорила, надо, – я младшая, попробуй, возрази.

– Вот ещё. Я не пойду. Насмотрелась и наслушалась на всю жизнь.

На всю жизнь до самой смерти. «Ты самая младшая, будешь всех нас хоронить» – как сказала бабушка. Умеет поддержать, когда же ещё, как не на похоронах отца.

– Ань, ну хочешь, иди, но я не пойду, правда, в печёнках уже сидит, – пробормотала себе под нос Светка.

Стоит. Он стоит, а не сидит. В дверях. Ждёт, когда мы закроем его в могиле. Запечатаем. Заплачем. Заплачем его до смерти. Запечатаем его слезами. Чтобы не вхожи были мёртвые в мир живых.

Почему ко мне? Пришёл бы к Светке. Она бы мигом на могилу метнулась, а не разглагольствовала бы тут. Она старшая, ей и отвечать. А с меня взятки гладки.

Нет, стоит смотрит. Что, всю жизнь будешь смотреть? Ну смотри, смотри, коли хочешь. Мама умерла почти как пять лет, ты потом её могилу в слякоть истоптал. Каждый день ходил. Неужели и она вот так стояла в дверях, как ты сейчас?

Порог не может переступить. Видимо, не совсем вхож ты в мир живых.

На могилу, опять! А я, может, тоже не хочу. Снова через эти калитки, оградки. Как я поцарапалась о тот крест! Думали, заражение крови. Идёшь по кладбищу, а под ногами земля мягкая и в ней покойники, раз, локоток подожмут, и твоя нога уже поехала, а рука потянулась ухватиться за этот корявый ржавый столбик весь в зазубринах да с отвалившейся голубой краской.

Натаскал ты нас, пап, на это кладбище. Что Светке, и мне уж тошно. А теперь и сам туда же. Что стоишь, не пойму.

– Опять вздыхаешь? – Как она заметила, сквозь свой телефон? – Да как уж тут не заметить. Только и слышу, что твои вздохи. Сколько можно? Уж месяц прошел, на поминках не наплакалась?

– Сорок дней, – поправила я.

– Что «сорок дней»?

– Прошло сорок дней, а не месяц.

– А разница?

Вечно ей нет разницы.

– Мама говорила, что на сорок дней надо идти на кладбище.

– Да. Когда? Когда ей самой сороковник стукнул в гробу? «Тук-тук!» – «Кто там?» – «Мы к вам в могилу пришли, можно?» Можно и без стука.

Вот и он вошёл без стука.

Когда в семье случаются похороны, они никогда не заканчиваются. Мертвецы идут толпой, и толпа эта лишь разрастается. Новая кровь – мёртвая кровь. К чему она покойникам? Всё прибывает и прибывает, но чаще эта кровь старая, льётся в огненные реки, что делят этот мир и тот.

Началось всё с бабушкиной сестры. Кудрявые волосы её никогда не покрывала фата, лишь саван накрыл ей мёртвую голову, и перенесли её из одной коробки, квартиры, в другую, ещё более узкую и неудобную.

А всю живую семью тем временем набили в эту крошечную квартиру и заставили горевать, по крайней мере так я тогда думала. Мама с папой притащили и нас со Светкой в эту мрачную квартиру на первом этаже. Кому-то ближе к земле спокойнее, но сейчас бабушкина сестра была уже ближе некуда к самой земле, но и первый этаж не так уж далеко. Крошечная гостиная, тёмная и душная, одна-единственная лампочка на проводе болтается у потолка. Хлипкие всполохи белого цвета переливаются на лакированном серванте. А внутри сервиз, который никто никогда не открывал, в одном из кувшинчиков я нашла окурок.

Большая лоджия только отнимает те крупицы света, что могли проникнуть сквозь зелёную листву деревьев под окнами. Рама на распашку, но духота невыносимая, тихий шелест ветвей не даст ни одного ветерка.

Все в чёрном, а у меня ещё не было тогда чёрной одежды специально для похорон, уже потом к смерти папы я пойму, что надо купить чёрные брюки, чёрную лоснящуюся кофту.

Я стянула школьный рюкзак, бросила на проходе и втиснулась между мамой и Светкой на неудобный стул. А на столе оказалось вкуснятины видимо-невидимо как на скатерти самобранке: колбаса докторская, колбаса сырокопченая, рыба слабосолёная, салат оливье, крабовый салат, буженина, корейка, помидоры, огурцы свежие, огурцы маринованные, даже солёные. Будто я пришла на праздник. Такие застолья собирают лишь на дни рождения да на Новый год. И вместе со всем этим, хоть на улице уже конец мая, блины.

– Мам, зачем здесь блины? Разве Масленица не прошла?

– Это для поминок, Анечка, блины всегда пекут на похороны.

Без лишних вопросов я навернула несколько блинов с икрой, со сметаной, с вареньем и со сгущенкой.

Взрослые начали свои тихие разговоры. С того дня я усвоила, что на поминках все говорят тихо. Кричать нельзя, спрашивать нельзя, не есть кутью нельзя. Светка отнекивалась, как могла, но папа наказал ей молчать и есть.

Тихие разговоры вскоре наскучили и Светке, и мне.

– Мам, зачем вообще мы приехали? Бабушка ведь уже умерла, какое ей дело? – спросила я, грустно глядя на выковырянный из кутьи изюм.

«Так надо» – любимая фраза моих родителей. Я злобно пнула ножку стола.

– Зачем это надо?

Папа собрался меня отругать, но мама взяла меня за руку и спросила.

– Как ты думаешь, что такое «человек»?

– Человек, ну это я и ты – замялась, я – и папа, и Светка.

– И что значит «человек»?

– Это кто-то живой с руками и ногами.

– А без рук и ног может быть?

– Может, – подумав, добавила я.

– А не живой может быть?

– Нет. – Я тут же покачала головой, – тогда это не человек, а мертвец, как в «Острове сокровищ».

– А что делает человека живым?

– Что-то внутри.

– Это что-то внутри человека и есть жизнь, его душа, и когда человек умирает, его душа должна уйти в иной мир, но сама она не справится. Нам нужно её вспомнить и отпустить.

– И как это сделать? – спросила я очень обеспокоенная теперь за душу бабушкиной сестры.

– Надо поминать на девятый и на сороковой день после смерти.

– А зачем на сороковой?

– Тогда душа покидает этот мир. Надо проститься с ней и обязательно навестить кладбище.

– Не люблю кладбища, – сказала я.

Отпевали бабушкину сестру. Всё пропахло ладаном. Священник медленно выхаживал вокруг бабушкиной сестры и махал золотым кадилом, точно гипнотизировал: вверх-вниз ходила его рука, и мне казалось, что если он не поднимет руку, то кадило качнётся обратно и зацепится за землю. Но этого не происходило. Тонкий дымок пробивался сквозь узоры и окуривал всех нас, тесно стоящих вокруг алтаря.

Но золотой маятник въелся мне в память. Я тогда отпросилась с уроков, прям с самого начала, это была физика. Вместе с подругой мы подошли к учительнице и таинственным шёпотом поведали, что у меня умерла бабушкина сестра, и нам надо на отпевание. Всегда строгая физичка в миг потеряла лицо и тут же нас отпустила. Довольные лёгкостью, с которой мы получили благословение на прогул урока, мы умчались в больницу вниз по улице.

Мертвец в дверях не двигался.

– Да что ты всё пялишься на дверь? Будто страхолюдина там стоит.

Светка убрала телефон.

– Ничего, – оторвала я словно прилипший взгляд от мертвеца.

А этот даже бровью не повёл, хотя куда, поведёт – отвалится. Борода вон уже отвалилась. Но это ещё в морге его побрили. Кто их просил? Всю жизнь человек был с бородой, все привыкли, и он привык, а в гроб положили, побрили, будто с бородой нельзя. Теперь на себя не похож.

Один раз только помню, как он побрился. Я маленькая была, потащил меня с собой в Крым. Папа давно хотел меня туда свозить. Он рассказывал, что катался с другом из Москвы в Алушту на мотоцикле. Вёл дядя Лёня, а оказалось, что зрение у него не очень. «Старушка!» крикнул папа, когда пожилая женщина каким-то чудом чуть не попала под мотоцикл на трассе. «Где?» – спросил дядя Лёня спустя пятьсот метров. А в то лето поехали только я да он. В поезде спала, рассказывал, что заходили проверять: «Ваш, говорят, ребёнок?» – «Мой, чей ещё!», с тех пор так и называл меня «ребёнок». Приехали мы на море, я в первый же день ключи потеряла, а он и не ругался, усмехнулся только да заплатил за новые ключи. Неделя прошла, уж время уезжать, и он побрился, а под бородой кожа белая, не то, что на остальном лице, так и ходил двухцветный. А теперь. А теперь всё лицо бледное и безбородое. Не он это. Я не знаю такого.

– Не смотри так. Прищурилась как нечисть, – гнула своё Светка.

Это нечисть на меня прищурилась. И даже не моргает. Стоит, дрыщ. Ноги – кости. Живого бы такие не выдержали.

– Знаешь, – задумалась Светка, – папа так всегда щурился, когда я в ночь приходила, открывал дверь, грел ужин, микроволновки тогда не было, он грел прямо на сковороде: чуть-чуть водички, чтобы не сгорело, и под крышку, ставил тарелку и ничего не говорил. Помню котлеты. Ну что ты теперь-то вперилась в меня? Сама, что ли не помнишь эти котлеты?

– Помню, – опустила я глаза.

Папа, что стоял сейчас в дверях, уже не пах котлетами.

– А теперь, – начала рыдать Светка, – а теперь приходит эта дурацкая соседка. На поминках только эта жуткая кутья, и снова, и надо опять, нет, я больше не могу! – Она разревелась в край и повисла у меня на плече.

Я принялась успокаивать Светку, а она только пуще зарыдала. И этот всё стоял в дверях, мялся, ни рыба, ни мясо, словно не приемлет его ни тот мир, ни этот.

Значит, мне надо его упокоить? Покойничек беспокойный. Правду бабка сказала, мне за всех мёртвых в нашей семье отвечать. Если кто ещё скоро умрёт, убью, сама убью и закопаю.