Крысенок и чародей

Нина Ягольницер

Крысенок и чародей

Часть первая

– Не вступай с ним в разговоры, брат Китон. И в глаза лучше не смотри, сиди вполоборота.

Послушник нахмурился и прижал к груди молитвенник, будто щит:

– Что я за исповедник, если не буду смотреть грешнику в глаза и вступать в разговоры?

– Ты не исповедник! – отрезал брат Фергус, – ты мальчишка-новиций. Именно поэтому ты идешь к нему. Эту тварь нельзя исповедать, Китон! Ее просто нужно загнать обратно в ад, откуда она вырвалась по недосмотру! Твое дело – сидеть у решетки и читать молитвы.

– Но какой в этом смысл?

– В этом нет смысла! – брат Фергус сбросил клобук, отирая тонзуру, влажно блестящую в неровном свете плохо осмоленных факелов, – это лишь жалкая попытка нашего приора сделать вид, что все как обычно. Что Сатана снова посрамлен, и добрые христиане могут жить бестревожно. Господи помилуй…

Монах машинально пробежал пальцами по агатовым бусинам четок и добавил уже другим, бесцветным и усталым тоном:

– Мне порой кажется, что мы чего-то не понимаем в Божьем замысле, Китон. Что мы просто скудоумные ученики, умеющие лишь рачительно зубрить уроки, но ничего не способные сделать с вызубренным, кроме как хвастаться. Умей мы хоть что-то по-настоящему, в мире не было бы столько зла. А его все больше, и нашими жалкими попытками ему противостоять мы лишь приводим его в азарт.

Снова натягивая клобук, брат Фергус устало кивнул:

– Иди. И просто молись. Не смотри на него. Он совсем не покажется тебе страшным, и это хуже всего. Молись погромче, чтоб слышали другие узники. Ты бессилен помочь этому чудовищу, но можешь хотя бы защитить других, заткнуть им уши, отвлечь. И во имя Господа, не говори с ним.

Снова натягивая клобук, монах не заметил, как новиций упрямо стиснул зубы.

***

В коридоре Соляной башни было полутемно. У самого поворота чадил факел, рвано дыша сыроватым сквозняком. Второй такой же чахло дымил напротив, почти лишенный воздуха.

Брат Китон впервые был в Тауэре. Он шел за конвойным, стараясь не смотреть по сторонам, лишь отсчитывая массивные двери по обе стороны. Конвойный в подбитых гвоздями башмаках, кирасе, и с неуклюжей пикой наперевес, громыхал по коридору, будто катящееся ведро, и послушник невольно чувствовал себя неуместно мягким, бесшумным и хрупким, как войлочная игрушка.

Подведя своего спутника в очередной двери, конвойный кивнул на черный провал окошка:

– Вот, брат. Я вам тута уже скамеечку приволок, чтоб на камнях не сидеть.

Прислонив пику к стене, он чем-то зашуршал в полумраке. Коротко звякнуло кресало, и тьма озарилась дрожащим оранжевым светом – солдат зажег масляный фонарь, стоящий на низкой скамье.

– Извольте. И читать сподручней, и того… крысы повежливей будут, а то больно, шельмы, распоясались.

– Благодарю, – сухо ответил послушник. Почтительная забота увальня в кирасе отчего-то задела его, подогрев чувство собственной уязвимости, – а где осужденный? В камере тьма, как в гробу.

Конвойный неловко откашлялся:

– А шут его знает. Может, спит, может, чертовщину какую замышляет. Он тот еще упырь подвальный. Не плачет, не молится, сидит в темноте да молчит, только скрипит чем-то иногда, – он потоптался на месте и перехватил древко пики, – ну, вы того, брат… позвольте идти, коли больше ничего не надобно. И это… вы от него подальше сидите. Кто его знает, бесноватого…

– Храни вас Господь, – чинно ответил брат Китон, уже с трудом сдерживая раздражение, и конвойный спешно угромыхал в темноту, оставив послушника у скамьи с фонарем.

Китон не посмотрел ему вслед. Он неотрывно глядел в темное зарешеченное окошко в тяжелой двери, чувствуя, как кипящая в нем досада меняет цвет, распадаясь и плавно оседая в душе неопрятными хлопьями, будто в колбе алхимика. Страх… Даже его злость была просто настойкой лютого страха. Как же он сразу не понял? Ну же, не раскисать. Он ждал этого дня восемь лет, и нельзя, невозможно сейчас просто струсить и упустить этот волшебный шанс.

Шагнув к окошку, послушник вгляделся во тьму… и тут же отшатнулся: прямо из мрака вынырнула рука и легла на прутья. Китон вздернул фонарь, словно выставляя перед собой распятие, и ярко горящий огонь ослепил его, еще сильнее сгущая вокруг темноту. А из тьмы донесся спокойный голос:

– Господь с вами, брат, я же только встал вам навстречу. Вы так неделю будете ходить с черными точками в глазах.

Послушник медленно опустил руку с неподъемно-тяжелым фонарем и приблизился к камере: там по-прежнему было темно, только рука – грубая, мозолистая, с обломанными ногтями – держалась за решетку, словно действительно протянутая прямо из ада.

Китон сглотнул, чувствуя, как гадко сжимается сухое горло. Ну же…

– Позвольте мне взглянуть на вас, – голос по-мальчишески дрогнул, но из темноты донеслось негромкое "хм", и узник отозвался:

– Тогда и вы снимите куколь. Если не боитесь.

Брат Китон стиснул челюсти так, что на шее заныли сухожилия, и рывком содрал с головы капюшон. Снова воздел фонарь, уже раскалившийся и источающий тяжелый дух горячего масла, и замер: узник смотрел на него из-за решетки. Немолодой, лет, пожалуй, тридцати с лишком… На нетронутом оспой лице багровели свежие следы побоев, свет фонаря отражался в глазах, прозрачно-зеленых, будто витражное стекло, и новицию еще больше стало не по себе.

– Вы пришли меня исповедать? – так же спокойно спросил арестант.

– Нет, – сухо отозвался Китон, – я всего лишь послушник. Исповедовать я саном не вышел.

– Тогда зачем вы здесь?

Китон молча покусал губы. Он и сам толком не мог объяснить, зачем выпросил у отца приора визит к осужденному. Приор и согласился больше потому, что спешил к мессе и не успел толком запретить.

– А вы хотите исповедаться? – зачем-то спросил он, хотя уже знал, что за год заключения исповедать знаменитого "колдуна-трактирщика" последовательно пытались все монахи местного приората, но он отказался говорить со всеми по очереди.

А узник спокойно покачал головой:

– Нет. Перед вами мне каяться не в чем. А о своих грехах я с Господом уже с глазу на глаз потолкую.

Послушник ощутил, как туника взмокла меж лопаток, и грубое полотно мерзко прилипло к коже, а где-то глубоко внутри заворочался щетинистый зуд, будто овечья кудель, воровато сунутая за пазуху.

Еще в монастырской школе он знал это чувство, принесшее ему немало тревог и печалей. Оно было неизменным спутником непонимания. А Китон терпеть не мог не понимать чужих поступков. Он не понимал, как Всевышний мог толкнуть Авраама на детоубийство, и как сам Авраам мог согласиться. Почему Иосиф простил своих паскудных братьев, и зачем его собственный учитель латыни отец Томас запирается в кладовой с братом-келарем. Почему Олли, самый злобный и подлый из его приютских мучителей, ночами плакал во сне, умолял кого-то прекратить и мочился в постель. И что плохого в женщинах, если без них уже давно закончились бы и мужчины.

На все эти неумные и неблагочестивые вопросы ему отвечали розгами, которые, впрочем, не излечили Китона от излишнего любопытства, зато научили самостоятельно мыслить, не прибегая к чужим разъяснениям.

И сейчас послушник окончательно понял, зачем потащился в крепость вместо того, чтоб мирно коротать вечер за переводом жития святого Приска.

Шагнув ближе к двери, Китон окликнул:

– Послушайте. Вас зовут Хью, верно?

– Хью Дрейпер, – донеслось из темноты, – завсегдатаи называли папашей Хью. А сейчас небось клянутся, что и имени моего не знали, – в голосе колдуна звякнул смешок, будто всеобщее отречение не только не печалило его, но и порядком забавляло.

Но брата Китона, несмотря на юный возраст, трудно было провести – слишком тернистый путь он прошел по холодным плитам и гнилым полам приютов и богаделен своего недавнего детства. Прильнув почти вплотную к окошку, он опять поднял фонарь:

– Хотите, я схожу к вашей семье?

Темнота камеры в ответ закаменела таким глухим молчанием, что Китон почти физически ощутил, как чернокнижник задержал дыхание, ища в отзвуках монашьего голоса ускользающее эхо угрозы.

– Это еще зачем? – вкрадчиво вопросила темнота, и брат Китон на миг запнулся: он не успел подготовить разумного ответа на этот вопрос. После секундного колебания он решил не юлить:

– Вы так давно их не видели… И, наверняка, волнуетесь за них. Сами же понимаете…

Он осекся, поздно сообразив, что едва ли милосердно напоминать узнику, ждущему казни по обвинению в колдовстве, об обычной судьбе жен и детей таких преступников. Он уже искал какие-то правильные слова, могущие сгладить его неловкость, но Хью Дрейпер вдруг снова появился в черном квадрате окошка:

– Моя семья в безопасности, брат Китон, – со спокойной убежденностью проговорил он, – но я благодарен вам за заботу. Надеюсь лишь, что она не выйдет вам боком.

Послушник снова ощутил раздражающую растерянность:

– Господь милостив, а я лишь слуга его, – пробормотал он, презирая себя за неумение ответить так метко и весомо, как брат Фергус, никогда не лезший за словом в карман даже в разговорах с епископом. А он только и умеет чуть что Господа поминать…

– Милостей Господа на всех не хватит, друг мой, – усмехнулся колдун, – но моего скромного мастерства должно вполне хватить, чтоб защитить моих родных даже отсюда.

Брат Китон почувствовал, как волосы гадко зашевелились на затылке:

– Вы способны колдовать даже здесь? – вопрос сорвался прежде, чем послушник успел сдержать его, а Хью Дрейпер вдруг улыбнулся мягкой и совсем не сатанинской улыбкой:

– Искусство настоящего чародея не знает ни стен, ни цепей, ни времени. Но, похоже, я вас отвлек. Возвращайтесь к молитве, брат Китон, мне тоже есть, как коротать время.

Чернокнижник отступил во мрак, и послушник опустился на скамью, поближе придвигая спасительный фонарь и чувствуя, как мелко дрожат руки, то ли от страха, то ли от незнакомого, тревожного восторга…

***

Брат Китон пришел в мир незваным и с самого рождения носил неказистое прозвище Крысенок, сам, впрочем, ничуть не считая его обидным.

Семнадцатилетняя трактирная судомойка опросталась им прямо в кладовой, не успев отереть рук от сажи котла, который аккурат чистила, застигнутая родами. Тучная кухарка миссис Бути сноровисто завернула кричащего младенца в грязный материнский фартук и с неодобрением посмотрела в сморщенное личико:

– Ужо не мог погодить? – проворчала она, – котел-то теперь кому дочищать?

Сунув ребенка матери, она сгребла с пола окровавленное тряпье и сухо отрезала:

– Не бери грех на душу, Мардж. Куда тебе, мыши запечной, дитё? Сама с корки на огрызок перебиваешься. Помрет, не иначе. Неси сразу в приют, что при церкви святого Панкратия. Я тебе скатерку дам, завернешь потеплее, глядишь – и спасет Богородица.

Но Мардж, тщедушная и слабая легкими замарашка, упрямо закусила бескровную губу и прижала к себе младенца:

– Спасибо, тетушка Бути. А только не могу я. Вон, вчера за ларями пол мела, да крысиное гнездо разворошила. Крыса-то с приплодом оказалась. Так сколько мы с Кэти ни визжали да метлами ни махали – она всех своих голышей в подпол снесла, ни одного не бросила. Чего ж я, хуже крысы, что ль?

Миссис Бути только покачала головой, но с того дня пыталась то подсунуть Мардж ломоть тушеной репы, то соскрести для нее со стенок котла полмиски каши.

Младенец же, крещенный Китоном, рос прямо на трактирной кухне, где сердобольный хозяин, сам схоронивший четверых детей, позволил поставить колыбель.

Тот, кто хоть раз бывал в кухне ист-эндского трактира недобрых времен ее величества Марии Тюдор, едва ли может представить себе менее подходящее место для детской люльки. Грязный, душный полуподвал с закопченными стенами, полный пара, дыма от сырых дров, вони прокисших помоев и громкоголосой ругани, был сущим вертепом, где за гроши остервенело трудились заморенные нищетой люди. Здесь были мужчины и женщины, совсем юные, вроде Мардж, или уже изглоданные жизнью, как седой истопник Роб, безнадежно одинокие или обремененные огромными голодными семьями, все еще здоровые или уже доедаемые той или иной хворью. Здесь уважали лишь за способность выживать. И Китон выжил, тем самым заслужив всеобщее сдержанное одобрение.

Кухонная челядь беззлобно называла малыша Крысенком (кухарка все же проговорилась о странной причуде Мардж), считая его кем-то вроде приблудившегося к двери кота, но никому не давая в обиду. Ему шили жалкую одежонку из ветоши и чужих обносков, истопник резал ему из деревяшек неуклюжие игрушки, а слуги припрятывали для ребенка недоеденные посетителями трактира куски.

И знаете, что самое удивительное? Чумазый выблудок судомойки, одетый в лохмотья, питающийся объедками, почти не знающий, как выглядит небо, зато к полутора годам умевший четко выговаривать "сукин сын", был счастлив. Его неловко любили и о нем неумело заботились. Ему порой перепадали леденцы, и на заднем дворе жили скандальные, но симпатичные куры, и можно было сколько угодно играть с деревянными человечками, угольками и пестрыми перьями, и мать была рядом…

Но от судьбы отвязаться непросто. Китону было четыре года, когда судомойка Мардж начала кашлять за работой, а по ночам, лежа возле матери, мальчик слышал, как застойный воздух с надсадным хрипом входит в ее легкие.

История оказалась недолгой. Скоротечная пневмония за неделю сожгла судомойку дотла. Пришедший урядник недолго потолковал о чем-то с хмурым хозяином, и через два дня Китон оказался в том самом приюте при церкви святого Панкратия, которого при рождении избежал по милости заботливой крысы.

Прощаясь с ребенком у ворот приюта, миссис Бути сунула ему кусок пирога и всхлипнула:

– Ты не подведи, Крысенок, слышишь? У Марджи окромя тебя во всей жизни-то светлые деньки по пальцам было перечесть. Любила она тебя, Кит. Ох, любила… Ты уж береги себя.

Глядя сквозь мокрую ограду в удаляющуюся спину кухарки, малыш впервые с растерянным недоумением понял значение слова "навсегда".

***

Первые несколько месяцев в доме призрения преподали Китону ряд уроков, невообразимо изменивших его картину мира.

В приюте было намного чище, чем в трактирной кухне. Ругаться матерным лаем там было запрещено, вместо огрызков пирога и обрезков мяса с грязной ладони надлежало есть пресную кашу из деревянной миски, одеваться следовало чисто, а похабные анекдоты сменились регулярными молитвами. Прозрачно-бледные, коротко стриженные, опрятные питомцы приюта были все как на подбор либо по-волчьи злы, либо устало-покорны. Строгие же монахини, наглухо замурованные в серые рясы, с неутомимым постоянством напоминали подопечным, что те отпрыски бесстыжих девок, померших с задранными юбками в канаве, и усердно искореняли врожденные семена порока с помощью голода, розог и многочасовых стояний голыми коленями на колотых плитах малой часовни.

Уже через полгода Китон твердо знал: никому нельзя верить, особенно тем, кто чаще всех поминает Господа. Единственное по-настоящему важное умение – не привлекать к себе внимания. И чем чище одет человек, тем более он жесток.

Самое же главное откровение Крысенок постиг, не дожив и до пяти лет. Постиг случайно, почти подспудно, вспомнив вдруг, как на ярмарке в Чипсайде увидел человека в цветастом балахоне. На его красно-желтом лице щерилась жуткая, неживая улыбка от уха до уха, и Китон с визгом шарахнулся за спину матери. А Мардж, утирая сыну слезы, улыбнулась:

– Что ты, милый, это просто маска. Она ненастоящая, на веревочках.

Это воспоминание щепкой застряло в памяти ребенка, в свой час обратившись пониманием: мир так опасен, потому что почти все носят маски. И они ненастоящие, просто на веревочках. Надо лишь научиться их распознавать.

Было ли это природный дар или же усердие, продиктованное нуждой – кто знает. Но за два года крохотный сирота, безграмотный трактирный крысенок, открыл для себя еще неведомую в те годы физиогномику и достиг в ней впечатляющих высот.

Он начал с главного – "иди сюда, милый, не бойся". У старушки, что торговала на рынке Чипсайда леденцами и засахаренными орехами, с этими словами возле глаз собирались морщинки, а на дряблой щеке подбиралась кожа, будто вспоминая, что прежде здесь была ямочка. И она ни разу не обманула – всегда угощала Китона чем-то вкусным. Потому мальчик, уронив за завтраком ложку и обрызгав жидкой кашей подол сестры Пруденс, пошел на эти же слова сконфуженно, но безбоязненно. Уже потом, прикладываясь опухшим ухом к холодной стене часовни и глотая слезы, он вспомнил, что у глаз сестры Пруденс не было никаких морщинок, зато у левого мелко и гадко дрожала какая-то жилка, и обычно полные губы сжались некрасивой складкой.

К семи годам Крысенок Китон наизусть знал грамоту морщин у глаз и бисеринок пота, натянутых сухожилий и набухших желваков, дрожащих ноздрей и пульсирующих вен, языка, воровато пробегающего по пересохшим губам, и зрачков, вдруг разверзающихся черными колодцами.

Он чуял ложь, как крыса – копченый окорок. Его задумчиво-оценивающий взгляд ненавидели все обитатели приюта, от девятилетнего садиста Олли до сестры-хозяйки Луизы.

И кто знает, к каким бедам привела бы Китона его необычная сноровка, если бы однажды на него не пожаловались окружному приору, посетившему мессу в церкви святого Панкратия и решившему осмотреть сиротский приют. Послушав причитания сестры Луизы, приор велел вызвать к себе мальчугана, с четверть часа потолковал с ним, а потом спокойно обернулся к монахине:

– Вы правы, сестра, редкий дар, особенно в столь юные годы. Скажи, дитя, – снова обратился он к Китону, – не мечтал ли ты обратиться к церкви?

Китон молчал, растерянно глядя на священника. Тот не врал. Совершенно не врал, и усталые глаза под тяжелыми веками смотрели на Крысенка внимательно и прямо.

– Я не могу, святой отец, – пробубнил он, – там же того… Писание читать надо, а я не умею…

– Тебя научат, – без тени насмешки пояснил приор, – важнее другое, Китон. Господь наделил тебя умением видеть ложь. А церковь веками противостоит Лукавому и его присным. Ты не можешь пренебречь своим даром, дитя. Ты будущий исповедник.

…Тем же вечером Китон покинул приют с жалким узелком своих пожитков и оказался в монастырской школе.

За годы учебы он развил свое умение до настоящего мастерства. Он обожал присутствовать на церковных судах и допросах, для чего неустанно оттачивал почерк и скорость письма, и уже в пятнадцать лет сидел в углу на заседаниях помощником писаря. Он все реже ошибался в людях, все безупречней читал лица и голоса. Он захлебывался в водоворотах нескончаемой, безбрежной лжи, которой было пронизано все вокруг, из которой, казалось, состоял весь мир.

В семнадцать лет, уже готовясь принять монашеские обеты, брат Китон узнал, что в Тауэр был доставлен местный трактирщик Хью Дрейпер, обвиняемый в колдовстве. От всех же прочих безбожников, то и дело казнимых за этот грех, Дрейпера отличало главное: он не отпирался, открыто признавая занятия алхимией и оккультизмом.

Услышав об этом, брат Китон понял: он должен увидеть Хью Дрейпера.

Часть вторая

– Чего тебе неймется?

Приора с утра одолевала тяжкая головная боль. Хотелось закрыть ставни, положить на лоб смоченный в уксусе полотняный лоскут и хоть полчаса подремать в неудобном деревянном кресле. Но брат Фергус спозаранку притащил к нему своего несносного подопечного и сейчас высился у двери, сверля спину мальчишки хмурым взглядом.

А мальчишка словно не заметил изможденного приорского лица и красноватых больных глаз:

– Я прошу позволить мне снова пойти к осужденному, – горячо проговорил он.

– Зачем?

– Но он же будет казнен, отец Годвин! Пусть он не хочет исповедоваться, нельзя же просто бросить его там, в темноте, в одиночестве! Ему ведь даже света не дают, где ж ему раскаяться, когда весь мир его ненавидит!

Приор поморщился: даже голос послушника сейчас казался ему пронзительным и ранящим. А тот шагнул ближе к столу:

– Отец Годвин… Я же вижу, вам нездоровится.

"Все он заметил", – мелькнула у приора бесполезная мысль, а послушник продолжал:

– Я вовсе не хочу докучать вам. Просто разрешите мне после большой мессы приходить к его каземату и молиться. Брат Фергус сказал – другие заключенные боятся его. Так пусть слышат, что они под защитой Господней. А он… кто знает, вдруг я сумею тронуть его. Ведь хоть какая-то душа у него все же есть… А вы сами сказали – я будущий исповедник! Вы не могли забыть!

Брат Фергус молчал, стискивая зубы и раздраженно выдергивая нитки из кромки рукава. Никто из братьев бенедиктинцев не разговаривал так с отцом Годвином… Пусть давно кануло прежнее могущество Вестминстерской епархии, и ненасытная, непоследовательная династия Тюдоров то обирала аббатство до нитки, то бросалась извиняться и осыпать дарами, то снова дергала удила и грубо напоминала, кто тут главный1. Но отец Годвин, стоящий на страже последних ценностей прежнего уклада, был почти святым в глазах осиротевших братьев, и благоговение перед ним казалось залогом того, что дух былого монашества неистребим.

И только юный Китон, воспитанник одной из последних монастырских школ Лондона, не умел быть почтителен. Приведенный лично отцом Годвином из приюта, он испытывал к бывшему настоятелю горячую и преданную любовь, столь явно сыновнюю, что всякая субординация попросту не помещалась в ней. Брат Фергюс не сразу смог разобраться в природе этой искренней привязанности. Однажды на правах наставника он прямо спросил Китона, отчего тот ведет себя с приором неподобающе. На что послушник столь же прямо ответил:

– Отец Годвин – самый честный из всех известных мне людей. Ему ни к чему все эти ужимки, и подобострастия ему не надо. Господь такой же, брат Фергус, я уверен.

И Фергус, уже готовый осадить нахального новиция, почему-то промолчал.

Вот и сейчас он также молчал, слушая, как мальчишка упрашивает отца Годвина позволить ему таскаться к ожидающему казни чародею и выискивать в черной бездне его души последние лохмотья истлевшего Божьего замысла. А измученный приор повел ладонью, словно отгоняя комара:

– Хватит лопотать, Китон, ты меня с ума сведешь. Хорошо. Твоя затея бессмысленна, но угодна Господу. Только не забывай – он страшный человек. Не дай ему опутать тебя своей ложью, дитя.

Послушник выпрямился, бледнея от волнения:

– Я умею противостоять лжи, отец.

– Я знаю, – мягко кивнул старый бенедиктинец, – только поэтому и разрешаю. Ступай, да умудрит тебя Господь.

Выходя из пропахшей сургучом и свечным чадом каморки, Китон услышал, как идущий следом брат Фергус пробормотал:

– Сумасшедший.

***

В Соляной башне темнело рано. С Темзы доносился зябкий бриз, пахнущий лодочным дегтем, рыбьей требухой и самую малость отхожим местом. Огонь полагался лишь заключенным дворянского или же церковного сословия, а потому Хью Дрейпер уже привык проводить долгие часы в темноте, слабо рассеиваемой тусклым отсветом караульного факела в коридоре. Откуда-то несся псалом, исполняемый одиноким, чуть задыхающимся голосом.

"Грудью болен, – машинально отметил про себя Хью, – и скоро станет совсем плох. Жаль, поет-то как душевно".

Отерев руки о грязную рубаху, он снова обмерил пальцами каменную кладку стены и заскрежетал долотом. Он уже не знал, нужно ли спешить, но продолжал работу с усталым упорством, занимая этим кропотливым трудом бесконечные дни и спасаясь им от все больше завладевавшего им отчаяния.

Ему удалось поработать недолго: снаружи послышались шаги часового, и яркие блики фонаря заплясали по стенам. Неужели сейчас потащат на допрос?

Но шаги часового уже громыхали прочь, а фонарь ослепительным глазом заглянул в зарешеченное окошко двери:

– Мастер Хью! – окликнул фонарь, – вы не спите?

Узник проворно сунул долото под тюфяк и озадаченно уставился на сияющий квадратик окошка. Это снова был он… Тот странный мальчуган, Китон, что приходил к нему на днях. То ли послушник, то ли церковный певчий, шут его разберет.

Дрейперу давно осточертели клирики, что тянулись к его узилищу. Он видел их всех, и ни один не подошел ему. Сначала он недоумевал их упорному желанию исповедать его, но вскоре понял: святым отцам тоже не чужд азарт. Принять покаяние от злодея столь знаменитого, что его сочли достойным заточения в Тауэре, несмотря на плебейское происхождение, стало чем-то вроде вопроса престижа. Поначалу это забавляло узника, и Хью мелочно развлекался, отказывая очередному претенденту на содержимое его душевных закромов. Потом подкралась неуверенность: месяцы шли, а нужного исповедника все не было… Одни были излишне тучны, другие – малорослы, третьи чересчур стары. Потом стало страшно: уже позади была Пасха, катился к концу апрель, день казни близился, и вереница монахов иссякла, а он так и не нашел подходящую жертву, и Хью уже думал, что зря привередничал – минимум двое могли, хоть не без греха, сгодиться. Вспомнить бы их имена…