Лопаты

Виталий Мурзаев

Лопаты

Глава 1.

Я ненавидел свое имя, отдавая предпочтение какой-нибудь крутой кличке. Кого я в этом винил? Конечно, родителей. Я не родился в столице. Переехал сюда, когда мне исполнилось восемнадцать лет, из одного провинциального городка на севере страны. А точнее сбежал, прихватив деньги отца и крепкие воспоминая о его рукоприкладстве. Мои родители обычная семья, она домохозяйка, он владелец ломбарда. Отец – среднего роста, с круглым лицом, но тщедушного сложения, всегда коротко стрижен, гладко выбрит, нарциссически любил свою внешность и ухаживал за собой, насколько мог себе позволить скупой человек.

Слово обычная всегда воспринимается, как нечто усреднено, но все-таки положительное, так оно и было на поверхности, то есть на глянцевой поверхности нашего семейного фото. Но на самом же деле, он, обходительный и обаятельный со всеми клиентами без исключения, дома превращался в деспотичного ублюдка, который вымещал свои торгашные унижения на нас. Жену он не трогал никогда, ему достаточно было посмотреть на нее одним из своих уничижающих взглядов, и она замолкала, превращаясь в оболочку, какой она, по сути, и была для меня все восемнадцать лет, кроткая, безликая служка своего мужа, женщина с не яркой внешностью, характером и судьбой. Она безумно боялась мужа, оправдывая это искренним уважением. Потакала всем его капризам характера и возраста, одобряя весь его самодурный быт и деяния, в том числе и постоянные мои побои. Я никогда не ощущал теплоты ее присутствия. Только холодное прикосновение слова мать из чьих-то уст, напоминало мне о ее существовании. Меня же он лупил нещадно, я огрызался и тогда получал вдвойне. Он считал, что таковым и должно быть воспитание настоящего мужчины. А я искренне не понимал, равнодушия, а иногда-таки звериного отношения к своему чаду, не просто людей, а родителей. И мог ли я тогда знать, что это возможно наследие великой войны, что возможно это своего рода эгоизм выживания послевоенных детей, перенесших такой метод во взрослую среду, что возможно им по сути важны только они сами, не семья, комфорт или условия, а именно их жизнь. Должен ли я принять подобное оправдание?

Поэтому те дни, когда он уезжал из города по каким-то делам, остались в моей памяти самыми счастливыми. Мир становился ярче, я ощущал всем телом легкость воздуха, он больше не давил мне на плечи, не сковывал грудь, не клонил шею и взгляд к земле, чтобы не дай бог не встретиться взглядом с отцом и тем самым не выказать ему свою непокорность. Я ощущал вкус свободы и пусть это был приторный вкус временной и условной свободы, но я пьянел от него, как от хмеля. В эти дни я погружался в книги, в мечты. Я очень любил читать. В нашем доме нашлось место только двум книгам, библии и катехизису. Отец считал пустой тратой времени это занятие. Оно не принесет тебе звонкой монеты, говорил он. Читал я все подряд, все, что находил в школьной и городской библиотеках. Я аккуратно вел дневник, в который записывал названия книг и дату их прочтения. Книга для меня являлась другим миром, миром, где живут, а не существуют. В эти моменты мне буквально передавались вкусы, осязание, тактильность всего того, что происходило на страницах. Я начинал читать и тут же сложности уходили куда-то вне этих страниц. Мне кажется, что благодаря этой защите я и смог выдержать все эти годы в семье. Но, так или иначе, я возвращался в реальность, и эта двойственность меня угнетала.

Тогда, картина моего мироздания складывалась из двух частей. Первая, серая и убогая бытность, моего безликого, роптавшего существования, среди лицемеров и ханжей, в городе с замороженными мечтами. И вторая, наполненная радужными перспективами, в том настоящем мире, хотя и только мечтательными, но даже призрачная надежда, питала меня куда больше, нежели та реальность, в которой я прозябал. Не удивительно, что я с диким, но потаенным восторгом ожидал день своего совершеннолетия, подогреваемый мечтой о побеге из этой жизни.

Я давно уже мечтал сбежать, более того планировал, и моей целью стала столица, город, о котором я столько слышал от нашего учителя географии, некогда жившего там. Мистер Бишоп, так он просил его называть, военный в отставке, англичанин, высокий, статный, с безукоризненным вкусом в одежде и манерах, что качественно и завистливо отличало его от других мужчин в нашем городе, поэтому не удивительно, что вся женская часть школы была влюблена в него без исключения. По городу ходили венценосные слухи о его заслугах в армии и победах на любовном фронте, которые надо заметить, возможно, он сам и распространял. Он обладал, во истину потрясающим даром рассказчика, умеющего завладеть вниманием самого не любезного слушателя. Нередко, в свои свободные часы, к нам на урок заходили другие учителя, чтобы послушать очередную историю о каком-нибудь городе или стране, которую мистер Бишоп рассказывал с таким мастерством, что мог позавидовать любой сказочник. В эти моменты он превращался в Морфея, окутывая нас рассказами, словно сном и мы теряли ту тонкую грань реальности, когда через призму его слов, в нашем сознании оживали образы горожан, домов, кафе, улочек, торговых рядов, и мы на столько погружались, что буквально ощущали запах булочной или тонкий аромат свежесваренного кофе. Тогда-то я и влюбился в столицу, которую учитель описывал с особенным восторгом. Я мысленно уже бродил по улочкам старых кварталов, по садам и паркам, прогуливался по набережной. Я точно знал, что хочу посмотреть в музеях, что заказать в уютном кафе с видом на город, я мечтал об увлеченных беседах с художниками, и все это я четко представлял, осязал, видел, будто наяву.

Глава 2.

Мой план побега был достаточно прост, чтобы вдруг на него не решится. Заключался он в следующем: взять деньги отца, которые он, за известной ему надобностью иногда хранил в платяном шкафу, купить билет на поезд до ближайшего крупного города, а там аэропорт и столица. Но сложность оказалась в том, что сумма припрятанного в его скромном тайнике всегда хранилась ничтожно малая, поэтому мне ничего не оставалось, как дождаться достаточного количества средств, чтобы осуществить задуманное. Почти каждый день, я тайком проникал в не большую комнатку, которая располагалась рядом со спальней родителей, в ней стоял этот старый, деревянный страж, единственный свидетель моего преступления. Я аккуратно открывал скрипящие двери, будто вскрывая его мощную, но поддетую годами грудную клетку. Скрипя, словно вздыхая, он выплескивал на меня запах нафталина, и я каждый раз, точно одурманенный, стоял несколько секунд, соображая, что делать. Затем, пробуждаясь, я находил на одной из полок потертую жестяную коробку из-под печенья, а в ней, закутанные в бархатную тряпицу банкноты разного достоинства. Я быстро пересчитывал и в который раз, возвращал все на место.

И вот, спустя несколько месяцев после моего совершеннолетия и очередной взбучки от отца, подкрепившей решение, мне представился такой случай. Я обнаружил вполне увесистую пачку денег. Пересчитав, я стоял в нерешительной задумчивости, потому что рассчитывал на большую сумму, но в этот момент в зеркале, которое висело на внутренней стороне дверцы шкафа, я увидел свое отражение, точнее почти свое, я никак не мог уловить, что в нем не так. И тут я вдруг понял, что это жестокая природа вырисовывает на моем лице черты матери, и я с ужасом осознал, что могу превратиться в такую же безвольную куклу, которой будет управлять этот деспот, с его марионеточной маниакальностью, еще много лет, если останусь в этом доме. Это сравнение вернуло меня к решительности.

Свой побег, я запланировал на следующее воскресенье, во время нашего семейного похода на воскресную мессу в церковь. Отдельно надо рассказать об особенных отношениях его с церковью. Отец принадлежал к рьяным католикам, таким же он пытался воспитать и меня, но видимо из-за чрезмерной активности добивался обратного и с каждым днем я все больше ненавидел, то, что касалось его религии. Свой день он начинал с молитвы, ей же и заканчивал. Мы читали библию, соблюдали посты, ходили исповедоваться и, конечно же, каждое воскресенье мы посещали приход. Но тем лицемернее это все выглядело, когда я узнал, что он и приходской настоятель, вместе обделывают коммерческие сделки. Однажды я подслушал их разговор. Настоятель часто приходил к отцу. Помолившись, мы вместе обедали, а потом они запирались в кабинете. В один из таких дней, стоя под окном, я сумел подслушать их беседу. Из разговора я понял, что они занимались ростовщичеством. Настоятель выделял средства из приходской казны, а отец находил людей, которые остро нуждались в деньгах и ссужал им суммы под разоряющие проценты, если же в срок они не возвращали, то по закладной у них отбиралось имущество, которое отец потом с ловкостью своей профессии распродавал. Таким образом, они никогда не оставались в накладе, и эта тайная статья доходов значительно улучшала их благосостояние. И эти люди говорили мне о добродетели, о послушании, о святом духе, о нравственности в конце концов, лицемерные мужи крестового тщеславия. Их телесные сосуды наполнены не душой, а зловонным газом, который они выпускают, выдавая за святой дух и продавая во всех уголках планеты.

Итак, наступило воскресенье, и мы отправились на мессу в наш приход. Солнечное утро предвещало по-настоящему жаркий день несмотря на то, что ночью, прошел сильный дождь. От земли шло испарение, она прогревалась и будто выдыхала жар из своих легких, после ночной лихорадки. Стояла безветренная погода и воздух влажной и от этого тяжелой пеленой ложился на лицо. Шагая, я, как будто врезался в него, ощущая липкое сопротивление. Начало нового дня. Ничто не удивляло меня, да и не должно уже. Люди, подобострастной толпой шли в церковь. Те же взгляды, запахи и мысли. Солнечный свет, яркий, веселый, прогревающий кровь и вытаскивающий наружу всякую надежду, в них не проникал, он застревал в их одеждах, превращаясь в испарину. Это можно наблюдать каждое воскресенье, с той лишь разницей, что люди взрослели, старели, и менялась погода. И все же я пытался запомнить этот день с самого начала, день, который должен изменить мою жизнь. И я его запомнил.

Отец, как всегда, одел свой лучший костюм и горделиво, по павлиньи, шествуя впереди, вел нас словно заблудших овец. Мы плелись сзади, она держала меня под руку и со стороны мы выглядели образцовой семьей. Меня же тошнило от этого маскарада, где каждый раз я чувствовал себя военнопленным, ведомым на экзекуцию. Но в тот день, я понимал, что с каждым шагом приближался уже не к эшафоту, а к дыре в стене этого заскорузлого мирка, сквозь которую я мог выбраться на свободу.

Когда мы подошли к церкви у дверей столпилось много людей и я затерялся среди них. Они зашли внутрь и сели в первых рядах, я же сел на последнем, ближе к выходу, чтобы иметь возможность незаметно сбежать, и стал ожидать начала мессы.

Приход не являлся богатым, но не по воле божьей, а благодаря известным мне деяниям настоятеля и моего отца. Черные лавки уже белели потертостью, свод, давно потемневший от коптивших свечей, походил на ночное беззвездное небо, которое давило на тебя своей матовой чернотой. Свет спокойно входил через витражи, не задерживаясь на цветных, но уже поблекших линзах и мягко ложился на алтарь, придавая ему скромное величие. Единственное, что всегда восхищенно привлекало мое внимание – старый духовой орган, расположившийся у западной стены. Он имел четыре мануала, девяносто регистров и восемь с половиной тысяч труб, мощно и брезгливо выплевывающих из своего нутра воздух в свод храма. Я любил его слушать, но уже два года, как он не работал, и мне оставалось наслаждаться лишь внешним обликом этого заснувшего рыцаря музыки. Его хромированные латы, облюбовали воробьи, которые беспрепятственно проникали внутрь собора через зияющие дыры в большом, круглом, застекленном проеме, с изображением тайной вечери, но даже они не могли вывести его из состояния сна, который, по-видимому, стал летаргическим.

Началась месса, я в последний раз взглянул на слепые затылки родителей, затем встал и быстро вышел из церкви. Я знал, что отец ни в коем случае не уйдет раньше, чем закончится месса, да и потом по своему обычаю, вальяжно пройдется по городу, раздавая свои лизоблюдские приветствия, поэтому, ранее, чем через два часа они не попадут домой, а значит и не начнут искать меня.

Сделав только первый шаг, я ощутил себя, как будто другим, мое сознание обнулилось, словно ничего и не было до этого момента, на ситуацию остро реагировал только организм. Мое сердце билось в бешеном ритме, отдавая пульсирующим эхом в висках, а в ногах появилась такая легкость, словно их тащила упряжка собак. Столь различимые и запоминающиеся картины по дороге в приход, сейчас превратились в один длинный мазок. Я бежал, а в голове вертелась только одна мысль: жизнь уже никогда не будет прежней, этот день, окно в новый мир, но оно отнюдь не на первом этаже и если я не удачно спрыгну, то могу остаться хромым на всю жизнь, а возможно и сверну себе шею.

Всего через несколько минут я забежал в дом, поднявшись в свою комнату, я еще раз проверил рюкзак, со своими скромными пожитками, который собрал прошлой ночью. Удостоверившись, что ничего не забыл, с замиранием сердца, я пошел в комнату отца. Я уже нисколько не колебался, но состояние мое сложно назвать хладнокровным. Еще бы, впервые я совершал преступление, кражу, и у кого. Но вдруг мне пришла мысль, от которой я не произвольно улыбнулся сам себе и даже внутреннее напряжение ушло на нет. Я быстро сбегал на двор и прихватил с собой кусок навоза. Затем поднялся, забрал деньги, а вместо купюр аккуратно завернул в ту самую бархатную тряпицу мой эквивалент его любви. Моя улыбка стала еще шире, когда я представил его лицо в момент обнаружения подмены. Впрочем, это заставит его мной гордится, ибо я совершил замечательную сделку – произвел обмен, по самому выгодному для меня курсу. При этой мысли я рассмеялся в голос, как душевно больной и рванул к железнодорожному вокзалу.

Всего час спустя после моего успешного побега я спокойно трясся в поезде, который увозил меня подальше от родного города. За свои восемнадцать лет, я нигде не был. Отец никогда не брал меня с собой в другие города, куда иногда ездил по своим делам, считая это дополнительными и не позволительными расходами. Он думал, что великолепно возмещает это своими рассказами, но после поразительно живописных картин, которые рисовал в моем воображении мистер Бишоп своими историями, его казались зарисовками черно-белой пастелью.

Со мной в купе сидели еще трое. Лысоватый интеллигентный мужчина, который читал газету и то и дело поправлял очки на переносице, но интеллигентность его оказалось напускной, это я понял после того, как он вытащил арахис и начал громко сплевывать кожуру в руку. Рядом с ним сидела молодая особа, по всему видно студентка. Самое примечательное в ней был ее римский профиль. При каждом ее повороте в сторону окна, он перекрывал мне солнечный свет, так что он еле брезжил, через ее огромные крылья носа. А слева от меня сидел огромная детина, не понятного мне возраста. Лицом он выглядел очень молодо, но седина в волосах, загрубевшие руки и тучность, выдавали его не юный возраст. Он сидел в позе священника, держа руки на коленях, прикрывая огромными ладонями книгу, аккуратно завернутую в газету, от чего он казался еще более нелепым.

Эти наблюдения настолько увлекли меня, что я позабыл о произошедшем какой-то час назад, о своем родном городе и не милых мне людях. Дрожь и волнения ушли прочь, а их место заняло всепоглощающее любопытство. Я с жадностью впитывал мелькающие картины из окна вагона. Передо мной проносились какие-то населенные пункты, строения, люди, деревья, столбы электропередач, а между ними и вся моя поганая жизнь, оставаясь позади нового времени.

Я вошел в аэропорт и сразу оказался в огромном зале. Я шел, но мои шаги становились все менее уверенными и дойдя до середины зала я встал, как завороженный, не имея ни сил, ни воли сойти с места. Столь резкий переход кружил голову. Я как будто перепрыгнул в сказку из мрачного подвала. Это был действительно другой мир, новый мир. Я впервые оказался в подобном огромном здании, впервые видел такое количество, причем совершенно разных людей и в одном месте. Картины из книг оживали с поразительной скоростью, я не успевал их осознавать. Если бы я сейчас увидел инопланетян, то, наверное, удивился бы меньше. Меня поражало все: блестящие полы огромных залов, отражавшие всех в своей холодной глади, большое, черное информационное табло, с шелестящими буквами и цифрами, мощные колонны, поддерживающие крышу. Я смотрел с восхищением на пилотов и с радостью на персонал, который одаривал меня дежурной улыбкой и тогда я принимал ее за самую искреннюю из виденных прежде. Затем я увидел самолеты. Кто-то называет их стальными птицами, мне же они больше напоминали вальяжно отдыхающих китов, в лучах солнца, отливающих бронзовым загаром, к которым, то и дело снуют рыбы прилипалы, обслуживающие их. Маленькие, большие, самолеты двигались, стояли, к ним подъезжали машинки, подходили люди, все было в движении снаружи и внутри аэропорта, и посреди всей этой жизненной сутолоки стоял я, крутя головой на своей тонкой шее, от чего выглядел еще более потерянным. Уже не осталось никаких четких планов, они оказались позади, только необходимые действия, чтобы завершить последовательность ходов. Рассаживались пассажиры, бегали стюардессы, хлопая дверцами ящиков над головами, щелкали ремни безопасности, на соседнем ряду истошно кричал ребенок. Я сидел в самолете и наблюдал в иллюминатор за последними приготовлениями к вылету. Всего несколько часов и закончилась та моя жизнь, словно монтаж киноленты, но, чтобы не произошло, я знал, что не захочу вернуться в вырезанный кадр. И все же, кто я, самоубийца, стоящий на краю бездны или же чемпион, готовящийся к победному прыжку?

Глава 3.

Темные, скучающие улочки, такими их сделала погода. Пасмурно. Небо разбросало чернильные облака. Ветер заставляет деревья шептаться. Листва от его прикосновения бросается под ноги. Я второй час бродил в окрестностях вокзала в поисках свободной комнаты в отеле. Предыдущий отель уже стал мне не по карману, деньги заканчивались, и я был вынужден найти, что-то дешевле. Я шел тем шагом, когда тебе все равно, опоздаешь ты или нет.

Я заметил не большой отель, его грязное, морщинистое тело с трудом втиснулось между двумя массивными зданиями более поздней постройки. На старой, потертой вывеске некогда красовалось название “Роуз отель”. С окон свисали полки для цветов, которые там давно не росли и плошки стояли заросшими могильными холмиками. Я толкнул дверь, и меня тут же ослепила темнота. Я вошел внутрь и оказался в маленьком холле, упиравшегося в винтовую лестницу, а слева от нее располагалось зарешеченное окошечко, из которого пробивался тусклый свет от включенного телевизора. За ним сидел молодой араб, он увлеченно смотрел какую-то спортивную передачу. Не глядя на меня, он ответил на мои расспросы о комнате и цене. На третьем этаже остался один свободный номер, с душем и телевизором, туалет общий на этаже, деньги вперед. Я не стал раздумывать, мне нужно где-то переночевать, день заканчивался, я устал и проголодался, в конце концов поиски можно и завтра продолжить. Я сказал, что согласен и протянул деньги, араб, не отрываясь от просмотра, даже не удостоив меня взглядом, забрал купюру и просунул ключ с большим деревянным брелоком. Его безразличие меня немного задело. Я поплелся по узкой металлической лестнице на свой этаж. Дверь открылась легко, хотя огромный брелок мешал и бил по пальцам.

Маленькая комната отдавала мрачным уютом. Посередине стояла кровать, с потертым покрывалом, которое больше напоминало палас. Рядом тумбочка из темного дерева, на ней светильник с выгоревшим абажуром. Единственное окно наглухо закрывала тяжелая от пыли штора. Возле окна стоял стул, с сутулившейся спинкой. Напротив кровати маленькая душевая кабинка и телевизор на стене. Я прошел через комнату, стараясь не ударится об угол кровати, раскрыл штору и серый свет плохой погоды еле просочился в комнату. Побрезговав ходить голыми ногами по полу, я сбросил на него покрывало, затем аккуратно расстелил его от кровати до душевой. Так будет лучше. Быстро скинув одежду, я вошел в кабинку. Открыл кран с горячей водой, что-то, где-то в глубине здания затряслось, закряхтело, словно жилы в старом теле, брызнув паром, пошла вода. Вода всегда бодрила меня, придавала сил, словно мать земля Антею. Настроение поднялось, я оделся и вышел из номера. Пора чего-нибудь поесть. Спустившись, я положил ключ в окошко, араб, снова не придавая этому значения и даже не поворачиваясь, просто забрал ключ, продолжая смотреть телевизор.

Выйдя из отеля, я побрел в сторону вокзала. Ветер усиливался, ноздри наполнялись свежестью, запахом дождя. Как хорошо, подумалось мне, но промокнуть вовсе не хотелось, и я ускорил шаг. Напротив центрального входа вокзала я обнаружил улочку, где расположилось много кафе. Я зашел в первое же, сел на террасу с видом на вокзал. Официант, молодой парень, приветливо улыбнулся и принес мне пошарпанное меню. Я ожидал свой стейк и смотрел на белое здание вокзала. И вдруг пошел ливень, он словно кулисы закрыл вокзал, действие закончилось, а я смотрел на искажённое водой здание. Стейк оказался хорошо прожаренным, но при этом сохранил сочность, впрочем, которую возможно, добавлял мой голод. Я заказал еще колу. Дождь терял свою силу и уже слабо моросил, вызывая к себе жалость. Я завел привычку гулять после обеда, вот и сейчас расправившись со своей трапезой, решил пройтись по вокзалу.

Большие помещения уже не вызывали во мне того острого восторга, который я впервые испытал, попав в аэропорт, но все же вокзал не мог оставить равнодушным. Огромный зал обрамляли колонны, на которых лежала стеклянная крыша, словно сдерживающая проникновение облаков. Везде стояли кадки с пальмами и другими низкорослыми деревьями. По блестящим полам скользили тележки носильщиков, за ними так же скользили подошвы пассажиров. Стоял запах сэндвичей, людей и креозота. Я прошел в зал ожидания, там расположилось много пассажиров. Кто-то дремал, кто-то читал, люди присутствовали только физически, но не ощущая себя там. Я остановился, посмотрел вокруг и заметил ряд таксофонов и вдруг, впервые у меня возникло жгучее желание позвонить домой. Быстрым шагом я пересек зал, снял трубку и замер. Зачем мне звонить? Что я хотел? Я не смогу с ними говорить, да и не хочу. Тогда что же? Просто послушать ненавистные голоса, тем самым посмеяться над ними? Нет. Я разозлился за эту глупость и бросил трубку на рычаг, раздался звон легкого метала, который облетел все помещение и привлек внимание нескольких человек. Я смущенно отошел от аппарата и в этот момент ко мне тихо подошел мужчина лет пятидесяти. Щуплого телосложения, маленького роста, с очень худым лицом и зачесанными назад жиденькими волосами. В руках он держал газету. Его глаза смущенно блестели и не отрываясь смотрели на меня. Он спросил закурить. Я оторопело, но холодно ответил, что не курю. Его это удивило, он стоял в какой-то нерешительности, с глуповатой улыбкой на лице, теребил газету и растерянно повторял два слова – Не курите? Не курите? Я пошел прочь, оставив его позади, стараясь не оборачиваться. Позже я, конечно, понял, чего он хотел на самом деле. Я вышел из казавшегося мне душным вокзала в освежающую, но мокрую прохладу улицы. Спустившись по каменным ступеням, я поплелся в отель.

Темнота, мне хотелось погрузиться в нее, а затем, чтобы она выползла из меня и окутала все снаружи. Я опустил голову, прячась от света фонарей, но свет нашел меня в отражениях луж и мокрого асфальта. Хотелось закрыть глаза, научиться передвигаться без них. Мне необходимо оказаться в моем темном номере. Я ускорил шаг, а через некоторое время увидел брызги луж и понял, что уже бегу.

Я лежал второй час в абсолютной темноте номера и смотрел в черную пустоту потолка, листая на нем картинки прошедшего месяца. Вот я вхожу в отель на одной из центральных улиц, куда меня привез таксист. Я видел его на рекламных панно в аэропорту. Моему изумлению не было предела. Такой богатой обстановки не приходилось видеть никогда. Как глупо я распорядился временем и деньгами. Я обедаю в хорошем ресторане, который мне посоветовал портье. Я сижу перед раскрытым меню с официантом за спиной и понятия не имею, что заказать из этих странных названий, в итоге останавливаюсь на единственно знакомом слове – стейк. Я хожу по набережной, кормлю уток, кроша им хлеб. Но вот проходит неделя и словно протрезвев, я понимаю, что такое проживание быстро съедает мой бюджет. Я ищу новый отель. Это оказалось не сложно, отель на разряд хуже, но все же очень привлекателен. Мой номер меньше, но очень светлый, с окном на центральную большую улицу. И я снова брожу по улочкам, обедаю в хороших кафе, хожу в музеи, посещаю кинотеатры. И снова протрезвление, но уже с осадком, с похмельем. Я понимаю, что деньги заканчиваются, что все это мне не по карману, да никогда и не было по карману. Эта реальность судорогой сжимает меня. Я собираю вещи и вот я здесь.