Мужчина и женщина

Утро пришло серое, безразличное. Он не пошел на работу. Написал начальнику о «семейных обстоятельствах». Ответ пришел мгновенно: «Понял. Выздоравливай». Сергей усмехнулся горько. Не выздоравливать ему нужно было. А учиться жить с ампутированной частью души.

Он попытался навести порядок. Пропылесосил. Протер пыль. Действия были механическими, лишенными смысла. Он подошел к шкафу в спальне. Дверца была приоткрыта. Внутри зияла пустота – она забрала не так много, но ее любимые вещи, те самые растянутые домашние штаны, несколько блузок, отсутствовали. Бросился в глаза кусок голубого картона на полке. Он вытащил его. Старая фотография. Не чердачная, а их собственная. Пляж. Лето, кажется, пять лет назад. Они стоят обнявшись, мокрые после купания. Оля смеется, запрокинув голову, солнце бликами играет в ее мокрых волосах. Он смотрит на нее, и в его глазах – обожание, которое он тогда еще не научился прятать за усталостью и бытом. Сергей сжал уголок фотографии так, что картон погнулся. *Когда мы перестали так смеяться? Когда я перестал так на нее смотреть?*

В кухне капал кран. Назойливое, монотонное «кап-кап-кап» о каменную раковину. Звук, который всегда раздражал Олю. «Серёж, почини, наконец!» – говорила она. А он отмахивался: «Да успеется. Не до того». Он шел в кладовку за инструментом. Искал разводной ключ. Нашел. Присел под раковину. Затягивал гайку, чувствуя, как резиновая прокладка прижимается плотнее. Капли прекратились. Тишина. Идеальная тишина. Он сидел на холодном кафеле, прислонившись спиной к шкафчику, и смотрел на блестящий, теперь сухой кран. Почему он не починил его раньше? Почему «не до того»? Почему столько вещей было «не до того»? До ее слез? До ее боли? До ее ухода?

*Жизнь мужчины с женщиной.* Это не только громкие ссоры и страстные примирения. Это мириады мелких «не до того», которые, как ржавчина, разъедают фундамент. Это осознание, что ты чинишь кран, который раздражал ее годами, только тогда, когда ее уже нет рядом, чтобы это оценить. И что эта маленькая победа над каплями воды – горькая насмешка над твоим поражением в главном.

Он поднялся, убрал инструмент. Поставил чайник. Одна чашка. Его. Смотрел, как запотевает стекло на кухонном окне от пара. Его телефон лежал рядом, немой и предательски черный. Он знал, что ждать звонка сейчас – безумие. Но каждую минуту его рука тянулась проверить – вдруг? Вдруг она одумалась? Вдруг ей так же плохо? Вдруг она хочет услышать его голос?

Но экран оставался черным. И только тиканье часов на кухне отсчитывало время новой, одинокой реальности. Реальности, где ключ в замке щелкал только один раз в день. Где запах в прихожей был только его – кожи, кофе, одиночества. Где жизнь мужчины *без* женщины начиналась с этого: с немого диалога с телефоном, с починенного крана, с холодной простыни на ее стороне кровати и с фотографии на полке, где двое счастливых людей смотрели на него с немым укором из прошлого, которое уже никогда не вернуть. Сергей закрыл глаза, прислушиваясь к гулкой тишине квартиры. Она гудела, как открытая рана. И каждая секунда этой тишины казалась вечностью.

Дни сливались в монотонное, серое месиво. Работа, которая раньше была рутиной, стала якорем – хоть каким-то структурирующим элементом в этом хаосе безвременья. Сергей возвращался в квартиру позже, задерживаясь за пустыми отчетами или просто просиживая в кафе, наблюдая за чужими жизнями. Открывать дверь было все тяжелее. Каждый раз он подсознательно ждал… чего? Запаха готовящейся еды? Шороха телевизора? Голоса: «Это ты?» Но встречала его только все та же гулкая тишина, холодная и завершенная.

Он научился жить с призраком. Ее резинка для волос лежала у него на тумбочке. Ее чашку он не убирал из сушилки. Ее плюшевый мишка с грустными бусинками-глазами сидел на своем месте. Сергей даже не пытался убрать ее вещи из шкафа – зияющие пустоты были слишком кричащими. Он просто закрыл дверцу и старался не открывать.

*Жизнь мужчины с женщиной.* Это не только привычка к ее присутствию. Это привычка к ее отсутствию. К тому, как тень от вечернего солнца ложится на диван строго по-новому, потому что ее тело не мешает свету. К тому, что в холодильнике больше нет ее любимого йогурта с лесными ягодами. К тому, что можно не вытирать капли воды в раковине после умывания – некому сделать замечание. Эти мелкие свободы обжигали своей никчемностью.

Он нашел ее духи. Не «Шанель №5», а старые, забытые, в синем флакончике – подарок от подруги лет пять назад. Запах был сладковатый, с ноткой специй. Сергей брызнул каплю на запястье. Резкий, чуждый аромат ударил в нос. Не ее. Ничего общего с тем привычным, успокаивающим шлейфом, который витал в прихожей. Он смыл его под струей воды, чувствуя себя идиотом.

Телефон молчал. Это было хуже всего. Эта черная, мертвая плита в кармане. Он ловил себя на том, что по сто раз на дне проверяет: не села ли батарея? Не пропустил ли звонок в беззвучном режиме? Он листал их старую переписку – короткие, деловые сообщения последних месяцев: «Купи хлеба», «Задерживаюсь», «Вода опять дорожает». Где исчезли смайлики? Где «Скучаю»? Где фотографии смешных котиков, которые она присылала в обед? Они растворились в быте, как сахар в холодном чае. Он нашел последнее ее голосовое – ответ на его вопрос про счет за электричество. Ровный, усталый голос. Ни капли тепла. Он слушал его снова и снова, пытаясь услышать хоть намек на то, что он пропустил тогда, что могло бы стать сигналом. Но слышал только ту самую ледяную усталость, которая привела ее к двери с сумкой.

Однажды вечером, роясь в ящике комода в поисках носков, он наткнулся на коробку. Небольшую, картонную, перевязанную ленточкой. Он не помнил, чтобы видел ее раньше. Внутри лежали не фотографии, а рисунки. Карандашные наброски, акварели. Оля… Она когда-то рисовала? Сергей удивленно листал пожелтевшие листы. Вот эскиз их старого двора, сделанный, видимо, в первые месяцы после переезда вместе. Вот зарисовка его спящего профиля – он узнал свою рубашку. Вот странные, почти сюрреалистичные образы: запертые двери, падающие фигуры, одинокие деревья на пустынных холмах… Рисунки становились мрачнее, реже ближе к последним годам. Последний был датирован прошлым летом – черный квадрат, почти полностью заштрихованный, с крошечным просветом в углу. Как замочная скважина. Или тюремное окно.

Он сидел на полу у комода, разглядывая этот черный квадрат. Его сердце бешено колотилось. Он *не знал*. Не знал, что она рисует. Не знал, что внутри нее бушуют эти образы. Он спрашивал? Интересовался? Или его вопросы сводились к «Как день?» и «Что на ужин?» Он представлял ее за этим рисунком – сгорбленную, сосредоточенную, заштриховывающую квадрат за квадратом свою тоску. И ему не было места в этом процессе. Он был просто фоном. Как мебель.

*Жизнь мужчины с женщиной.* Это не только быть рядом. Это видеть. Замечать. Интересоваться не только ее функцией жены, хозяйки, но и ее внутренним миром, ее тихими бурями, ее запертыми квадратами. Это осознание, что ты годами жил с незнакомкой, потому что было удобнее не смотреть глубже поверхности. И что эта коробка с рисунками – самый страшный укор его слепоте.

Он не выдержал. Набрал номер Лены, ее подруги. Не Оли. Еще не Оли. Он боялся. Но ему нужно было знать… хоть что-то.

«Сергей?» – голос Лены звучал настороженно.

«Привет, Лен. Извини, что беспокою… Оля… Она… у тебя?»

Пауза. Длинная. «Нет. Не у меня. Она… у мамы. В деревне. Как и сказала».

«Как она?» – слова давили горло.

«Сергей…» – Лена вздохнула. – «Она не хочет говорить. Ни с кем. Я звонила пару раз… Она говорит, что ей нужно время. Что она… разбирается».

«Разбирается? С чем? Со мной? С нами?»

«Со всем, наверное», – ответила Лена тихо. – «Она не та, Серёж. После той поездки… Она какая-то… выжженная. Пустая. Я ее такой не видела никогда. Даже в самые тяжелые времена».

Сергей молчал, сжимая телефон. Выжженная. Пустая. Как чердак после разбора. Как ее взгляд перед уходом.

«Она говорила… что-нибудь? Обо мне?» – он ненавидел себя за этот вопрос, но не мог удержаться.

«Ничего конкретного, Сергей. Только что… что она устала. Что задыхалась. Что все – как стены. И что…» – Лена запнулась.

«Что?»

«Что она не уверена, помнит ли еще, как дышать без этого чувства тяжести. Я не понимаю до конца, о чем она… Но ей очень плохо».

Он поблагодарил Лену, глухо, и положил трубку. «Задыхалась». «Стены». «Тяжесть». Это были не просто слова. Это был диагноз. Их совместной жизни. И он, Сергей, был частью этой стены. Этой тяжести. Он был ее тюремщиком, сам того не желая, не понимая. Своей слепотой. Своим «не до того». Своим молчанием, которое она читала как равнодушие.

Он подошел к окну. На улице лил дождь. По тротуару шла пара под одним зонтом. Мужчина приобнял женщину, стараясь укрыть ее от воды. Она прижалась к нему, смеясь. Сергей отвернулся. Боль была острой, физической.

*Жизнь мужчины с женщиной.* Это не только делить кров. Это осознать, что ты стал ее тюрьмой. Что твоя любовь, твоя забота (или то, что ты считал заботой) обернулись капканом. И что теперь единственный способ, возможно, ее спасти – это отпустить. Разрушить стену, даже если это означает разрушить себя. Дать ей дышать, даже если этот воздух будет без тебя.

Он взял ее чашку с надколотым краем. Долго смотрел на нее. Потом подошел к шкафу. Открыл дверцу. Не глядя на пустоты, достал коробку с рисунками. Поставил ее на видное место в гостиной. Рядом с фотографией на пляже. Пусть они говорят. Пусть напоминают. О том, что было. О том, что потеряно. О той незнакомке, с которой он делил жизнь, но так и не узнал.

Он сел в кресло напротив коробки и фотографии. Тишина квартиры гудела по-прежнему, но теперь в ней был новый оттенок. Не только боль и тоска, но и горькое прозрение. И вопрос. Огромный, висящий в воздухе вопрос: *Что теперь?* Ждать, пока она решит их судьбу? Или… попытаться стать другим человеком? Тот, кто починил кран, кто нашел рисунки, кто понял про стены… Может ли он стать человеком, рядом с которым она снова сможет дышать? Даже если шансов почти нет?

Сергей закрыл глаза. Впервые за эти бесконечные дни слепая ярость отчаяния начала медленно, мучительно переплавляться во что-то другое. В решимость. Страшную, почти безнадежную, но решимость. Не звонить ей. Не умолять. Не давить. А начать. С себя. С разрушения своих собственных стен. Может быть, только тогда в замочную скважину ее черного квадрата проникнет луч света. Может быть.

Он встал, подошел к телефону. Не для того, чтобы позвонить Оле. Он открыл браузер. Набрал в поиске: «Курсы рисования для взрослых. Начальный уровень».

Курсы рисования оказались не панацеей, а скорее зеркалом, отражающим его собственную скованность. Первое занятие Сергей провел в состоянии, близком к панике. Белизна листа пугала. Карандаш в его руке – привыкшей к клавиатуре и разводному ключу – казался чужим, непослушным инструментом. Преподавательница, немолодая женщина с мудрыми глазами цвета мокрого асфальта, посмотрела на его дрожащие линии, изображавшие вазу с фруктами, и мягко сказала: «Вы пытаетесь контролировать каждую линию, как бухгалтерскую отчетность. Расслабьте руку. Позвольте глазу вести руку, а не наоборот. Здесь не нужно быть идеальным. Здесь нужно быть… чувствующим».

*Чувствующим.* Это слово застряло в нем. Он не чувствовал вазу. Он чувствовал только жгучую неловкость, страх сделать неверный штрих, показаться смешным. Как и в жизни. Контроль. Ожидание идеального момента, идеальных слов, идеальных поступков, которые так и не приходили, оставив после себя руины невысказанного и несделанного.

Он возвращался с занятий поздно, уставший, но с странным чувством – не облегчения, а скорее раздражения на себя. Раздражения, которое было лучше мертвой апатии. В прихожей его по-прежнему встречала тишина, но теперь он не замирал в ней, а шел к мольберту, который поставил в углу гостиной, рядом с коробкой ее рисунков. Он покупал дешевую бумагу и пробовал. Не вазы. А то, что видел: силуэт дерева за окном в вечерних сумерках, абрис забытой на столе чашки, тень от лампы на стене. Линии были кривыми, пропорции нарушены, но он заставлял себя не рвать лист. Просто смотрел. И пытался понять, что он *чувствует*, глядя на этот неуклюжий набросок. Чаще всего – досаду. Но иногда… проблеск чего-то другого. Мимолетного удовлетворения от самого процесса, от попытки.

Он начал замечать мир иначе. Не как фон для своих дел, а как совокупность линий, форм, света и тени. Трещина в асфальте на пути к метро становилась не помехой, а интересным узором. Отражение неба в луже – абстрактной картиной. Он ловил себя на том, что рассматривает лица людей в вагоне метро – не с любопытством, а с попыткой уловить характер линией бровей, изгибом губ. Мир стал сложнее, объемнее, но и… интереснее. Менее сосредоточенным на его собственной пустоте.

Однажды, разбирая старые бумаги (еще один пункт в его «разборе завалов» – физических и ментальных), он нашел свою гитару. Ту самую, на которой бренчал в студенчестве, пытаясь покорить сердца девушек романтичными балладами. Пыль лежала на ней плотным слоем. Он смахнул ее, попробовал дернуть струны. Звук был глухим, фальшивым. Струны просели, некоторые поржавели. Он отнес гитару в мастерскую. Замена струн, настройка. Когда он принес ее домой, звук был чистым, звонким.

Он не стал пытаться вспомнить старые песни. Вместо этого он просто перебирал струны, ища созвучия, слушая, как вибрация наполняет тишину квартиры. Не мелодия, а медитация. Звук заменял слова, которые он не мог найти. Он играл вечерами, сидя на полу у мольберта, глядя на свои неуклюжие рисунки. Иногда он брал карандаш и пытался набросать то, что рождалось в звуке – волны, спирали, абстрактные всплески. Это было не искусство. Это была археология души. Раскопки того Сергея, который умел чувствовать просто так, без цели, без отчета, без страха быть неидеальным.