Тоска по нежности

Неореализм… де Сика, Лукино Висконти… похитители велосипедов… одержимость… серость… уличная тоска…

– Неооореалииизм чёёё-ррр-но-ббееее-лая сее-е-рость, тоо-ржество непрооо-фессио-на-лииии-зма… – с огромным трудом вымучивает фразу субъект в твидовом сером пиджаке и чёрном свитере. Чёрные мешки под глазами, бледное лицо, чёрная спутанная шевелюра – заика и сам словно кадр из чёрно-белого кино.

– Да, только всё там живое, натуральное, да! – убеждённо возражает пожилой франт в ярко-зелёной вельветовой куртке и малиновой батистовой рубашке. – Там люди натуральные, да. Не то что в наших агитках.

– Но-но, полегче, быстро позабыли… Совсем недавно по ночам вот таких резвых из уютных квартир да в хладные камеры швыряли, – снисходительно-высокомерно бросает фразу из дальнего угла высокий френч с неукротимо-военной выправкой. – Мы, между прочим, жизни клали не за агитку, а за страну, за народ. Но мне импонирует ваше разделение людей на натуральных и ненатуральных. Вроде как собачек: натуральные дворняги и ненатуральные породистые. Натуральные сами себе жратву найдут, хоть и на помойках, а ненатуральных надо с ложечки кормить мясцом да витаминами, – переходит он на осипший, то ли прокуренный, то ли пропитой, будто вечно простуженный, голос.

Хозяин дома Степан Борисович в свою очередь выступает ёмким басом из угла гостиной, где его колоритная мощная фигура полностью подмяла под себя кресло с витиеватыми ручками. Попыхивая трубкой, он примирительным тоном обращается к френчу:

– Мы все, конечно, тяжело ранены войной и послевоенными годами. А с Запада сейчас приплывают фильмы, где показаны такие же, как мы, люди. Они тоже в муках пережили войну, как-то возвращаются к мирной жизни и, конечно же, к любви. Хотя очень уж мрачно у них это происходит. Суета, мелкие воришки, мошенники, клоунада… Конкуренция, как у дворняг, за косточку, за самку. Они ведь все те же, натуральные люди. Есть, конечно, и любовь. Только какая-то уж очень безнадёжная. Совсем нет романтики. Кажется, вот-вот встрепенутся настоящие чувства. Но в конечном итоге всё скатывается к обыкновенной физиологии. Не пойму, зачем они это подчёркивают?

Здесь Степан Борисович для пущей убедительности раскрываемой мысли виртуозно испускает несколько красивых дымных колец:

– Думаю, их гнетёт атмосфера проигравших. Себя хотят убедить и нас победить растущей доступностью удовольствий. Ведь нам, победителям, только сейчас разрешили любить. Не работу и высшее руководство, а просто – мужчина женщину и наоборот. Даже намёки в некоторых сценах появились, что детей не только в капусте зарождают. Но по-прежнему торжествуют беспорочно-романтическая любовь и простые человеческие идеалы. Чтобы душа наша радовалась, какие люди у нас чистые, светлые. И фильмы трагедийные, но позитивные: «Летят журавли», «Баллада о солдате»! А что касается удовольствий, то мы пока их примерно отрицаем, осуждаем, как в «Заставе Ильича». Да-да, всё-таки мы – победители! Хотя картошку гнилую с горем пополам наконец-то перестали кушать.

И Степан Борисович, теперь уже для подчёркивания неоспоримости сказанного, выразительно помолчал. Потом медленно поднял гранёную стопочку с водкой, уютно спрятавшуюся в его богатырском кулаке. Жалостливо сморщился, явно собираясь одновременно принять горькую и вспомнить тяжкое. Наконец, как бы подводя итог своей довольно продолжительной речи, всеобъемлюще-великодушно промолвил:

– Давайте, братцы, выпьем за упокой души всех героев и негероев, всех погибших в бою и умерших от ран!

Затем, уронив руку с опустевшей стопкой, подняв другую с трубкой, дирижируя ею и явно пользуясь своими неоспоримыми правами хозяина, он, с ещё более прочувственной интонацией, продолжил разговор:

– Что же касается неореализма? Мне нравятся яркие краски. Как художнику. Но как созерцатель природы люблю её, несравненную, с любыми красками. Пусть даже чёрными и белыми, как зимой. А вот смерть всегда чёрно-белая. Насмотрелись на фронте. Там даже в майский солнечный день после атаки всё кругом чёрно-белое. Неореализм, по-моему, просто драматически-сумеречный след прошедшей войны, как в городе, так и в душе.

Выпили. Повторили. Помолчали. Видно было, что каждый вспоминает своё.

– За-а-бавно… За-а-нятно… Глупо! – бормотал заика, расхаживая, как узник, по уголку комнаты: согбенный, сбиваясь в шаге, останавливаясь, замирая в задумчивости.

Наконец похоронную атмосферу оживил пожилой франт:

– Послушай, Борисыч, что ты всё о войне. Давай вернёмся к удовольствию. Что ж, у нас и удовольствий не бывает? Бывает, сколько угодно! Давай возьмём глубже: бывает ли удовольствие без радости? Да, думаю, бывает. Например, получил вчера зарплату. Удовольствие получил, да. Тем более с зарплаты хватил пузырёк беленькой. А вот радости не было: зарплата всё та же, сам знаешь какая, маловатенькая… Н-да… А вот отстоял очередь, приобрёл туфли импортные – радость! Чуешь, Борисыч, большая радость в душе! Да только мерять-то в магазине было некогда, всё нарасхват. Померял дома – маловаты. Радость вроде ещё осталась: посмотришь – залюбуешься. Но удовольствие не просматривается: трут, жмут. Так вот, если перейти к любви. Жена говорит: разнашивай, мол, стерпится – слюбится. Вот я и разнашиваю. Терплю, – с кривой улыбочкой, горестно вздохнув, обладатель вельветовой курточки и малиновой рубашки подтянул повыше брюки, кивком указал на свои сияющие добротной выделкой кожи заграничные туфли.

В разговор вступил застёгнутый на все пуговицы френч. В глазах его, которые поначалу казались холодно-оловянными, мелькнула жизнь, да ещё с каким-то чувственно-ненасытным огоньком. Он широким, решительным махом руки слева направо, подобным движению сабли, отрубающей голову, отменил ничтожную тему импортной чепуховины:

– Давайте глубже поговорим о любви. Раз уж нам разрешили, скажу своё мнение. По молодости думал, любовь там, где прекрасное. Потом по опыту понял, прекрасное требует неустанного восхищения. Вот так, чтобы ты всё время просто обмирал бы в восхищении! Как перед Венерой Милосской. В конце концов мне показалось, что это утомительно. Тогда решил я, что любовь не там, где прекрасное, а рангом пониже – где эрос. Вот здесь красота! Ласкает взгляд, возбуждает желание, направляет к конкретной цели.

При этих его словах оживилась парочка на диване. Она зашевелилась, прижимаясь ближе друг к другу, одобрительно загудела. Френч под это одобрительное шуршание принял позу древнегреческого оратора (а кто её видел?), подтянул интонацию (а кто её слышал?) и соответственно, наказав этой позе стать ещё чуть повыше, продолжил рассуждать:

– Это мне понравилось больше. Желание-то у меня крепкое. С ним всё в порядке. Только по достижении цели почему-то обычно наступает разочарование. Вечно вылезет какое-нибудь уродство, которое сразу как-то и не приметил. Увлекательный эрос почему-то неуклонно превращается в уродскую порнографию. В обыкновенную тыкву. Так где же настоящая любовь, спрашиваю я вас? Та самая, высокая, чистая? Только там, в советском кино?

Вопрошание френча неожиданно опрокинуло на крепко прокуренную атмосферу гостиной выраженную краску печали. Все вновь глубоко задумались.

– Что-то вы загрустили, дорогие гости! – вступила в разговор Ядвига Юзефовна. Изобразив на лице живой интерес, она неожиданно обратилась к Хлыстову, ставшему почти неприметным в его слиянии со шкафом: – А что думает о неореализме молодёжь?

Не иначе как хозяйка решила прощупать умственные возможности новоявленного юноши. Выжидающе-пристально уставилась на Григория. Испытующий взгляд её красноречиво вопрошает: «Так как, юноша, не идиот ли ты?» А юноше ещё сильнее захотелось исчезнуть, раствориться среди книг, бесповоротно влипнуть в книжный шкаф. Сипя от страха, еле ворочая пересохшим языком, промямлил:

– Недавно посмотрел… То есть сходил… В общем, заглотил «Ночи Кабирии». Подавился, честно сказать. Утопиться захотелось.

Взгляд Ядвиги Юзефовны стал ещё более пристальным. Но теперь уже не испытующим, скорее подозрительным: «Всё-таки, кажется, идиот?» И она воскликнула, допытываясь:

– Почему же? Утопиться? Вы же так молоды!

Однако Григорий, попав под скрупулёзный микроскоп хозяйкиного взгляда, заодно уловив насмешливые взгляды публики, как ни странно, не стушевался. Первый тупёж, возникший от всеобщего внимания, быстро прошёл. Нервная юношеская субстанция вскипела, и он враз взвинтился. Отлипнув от книжного шкафа, сделал шаг вперёд и неожиданно для себя заговорил броско, свободно:

– В городе, в огромном мегаполисе почему-то мелькают сплошь маленькие человечки. Куда только в Италии испарился дуче, его пафос! Согласен со Степаном Борисовичем. Такое впечатление, остались одни воришки, клоуны… Я против маленьких, мелких человечков. Тем более клоунов. Мне нравятся большие человеки. Те, что восстают, не смиряются, не умаляют себя. Я за бунт, за Маяковского, за Гогена, за хиппи, за битников. Я против мещанства, скуки. Я за рок-н-ролл. За буйное время. Чтобы стало ещё более сумасшедшим, прорывным. Чтоб каждый день как полёт в космос, как уход в грандиозную стройку, в открытие или, на худой конец, в отверженность, в одиночество, в пустыню. Главное, жить, как хочешь! Быть независимым.

– Может быть, молодой человек, вы имеете в виду пустынь? Как когда-то Сергий Радонежский? – услышал Григорий хрипловато-прокуренный голос. Оглянулся на говорящего. Очень худой старик. Он сидел в углу, скрываясь за беспокойным заикой, который прикрывал его, продолжая нервно метаться туда-сюда. Сидел на стульчике за комодом, где уходил в густую тень, отброшенную сумасшедшей люстрой, как бы сливаясь с ней, исчезая во тьму. Григорий только сейчас заметил, разглядел его. Сухое удлинённое лицо с глубокими морщинами. Небольшая аккуратная седая бородка. Слегка помятый серый костюм из шевиота, недорогой, но отличного покроя. И костлявая рука, заботливо поглаживающая не менее костлявую коленку.

– Какая пустынь? При чём тут это? Святой жил в Бог весть знает какое дремучее время, – начал горячиться Хлыстов. А хрипловатый голос спокойно продолжил:

– Так вот, Сергий Радонежский. Примерно в вашем возрасте взял да и ушёл в вековой лес, стал жить среди диких зверей пред Богом. А время всегда дремучее, буйное.

Григорий поморщился:

– Сергий Радонежский? Что-то припоминаю из истории. Куликовская битва. Двое монахов каких-то…

Хриплый голос продолжил:

– Да-да. Ослябя и Пересвет. Благословил их на битву. Главное, Сергий был устремлённый к высшей цели, к служению Богу. Как оказалось потом, ещё и государству нашему российскому. Интересно, а у вас, молодой человек, есть цель? Хоть какая-нибудь?

– У меня? Цель?

Григорий растерялся, потерял нить разговора.

– Не знаю…

Потом вскинулся, словно очнувшись, и воскликнул:

– У меня главная цель – свобода!

Бросил быстрый взгляд в сторону Марианны и, сильно покраснев, добавил:

– А ещё любовь. Настоящая! Чистая, как сказал Степан Борисович. И… счастье! Не мещанское, меленькое, а чтоб как у Блока – «Лишь тот достоин счастья и свободы…»

– …Кто каждый день за них идёт на бой, – подхватил старик. И улыбнулся. – Ого! Немало. Достойные цели.

Григорий, ободрённый неожиданной поддержкой, продолжил с вызовом, по-мальчишески напролом, непосредственно. Он теперь бросит любознательной хозяйке и всем окружающим всё главное, накипевшее, всё то, что постоянно твердит своему отцу:

– Мы – послевоенное поколение. Да, мы не были на фронте, как вы. Но мы росли в холодные, голодные времена. А когда выросли, время изменилось. Сейчас уже не тот голод. Мы стали голодными на правду, на свободу быть собой. Чтоб никто нами не командовал! Мы – другие. Не терпеливая деревня, а стиляги больших городов. Мы против навязываемых нам идей. Мы хотим научиться жить и мыслить самостоятельно! А где – плевать. На вершине горы, в дикой пустыне, в стенах университета, какая разница! Главное, внутренняя свобода!

Атмосфера в гостиной сразу же изменилась, наэлектризовалась. Гости начали иронически переглядываться, оживлённо шушукаться. Кто-то даже стал громко возмущаться. Ядвига Юзефовна и Марианна внимательно посмотрели на Григория, каждая со своей интонацией в глазах, нескрываемо заинтересованной. Ядвига – жёстко оценивающим взглядом придирчивой матери. Взгляд Марианны – насмешливо-взвешивающий и в то же время одобрительно-подзадоривающий.

Разговор в гостиной тем временем всё более и более раскалялся. Гости стали шумно, бурно, страстно осуждать современную молодёжь, которую, конечно же, избаловали выше всякой меры.

Григорий, не реагируя на шум, стоял молча, слегка пригнувшись, набычившись. Пусть говорят, он останется при своём мнении. И вспомнил своих подолицких друзей. Ведь они в школе и дома только тем и занимались, что холили и лелеяли собственное достоинство, право на самостоятельное развитие, суверенитет. Воспоминание согрело душу. Григорий выпрямился, распахнул плечи.

«Пусть говорят! Мы другие!» – сказал он себе. И тут же, очнувшись от запала дискуссии, вспомнил, зачем явился сюда.

Марианна!

8

Марианна тоже, как будто почувствовав его зов, отозвалась каким-то внутренним импульсом спасительной активности. Схватив Григория за руку, увлекла его на кухню. Там они уютно устроились по разные стороны стола, боком приставленного к окну. Поглядывая друг на друга, молча закурили, выпуская дым в форточку.

Похоже было, что вот так, безмолвно соприкасаясь волнами едва ощутившейся взаимной тяги, они стали приспосабливаться друг к другу, сочетать резкие душевные порывы: здесь больно, там жарко, тут студенистый холод…

– Что-то ты круто берёшь.

Марианна прервала наконец молчание, непринуждённо переходя на «ты».

– Ты, мальчик, горяч, они – старики, независимо от возраста. Каждый со своей соломинкой, ухватился, чтобы выжить. И размахивает ею, как дубиной. Все они – оборотни, вурдалаки. Как говорится: «Снаружи мило, да внутри сгнило». Тот, что заикается, – редактор областной газеты. Пропагандист. Пишет всё, что прикажут. А здесь, у нас, как бы совестью мучается. Тот, что в тесных башмаках, – краснобай, болтун. Оппозиционер всему на свете. В результате, понятно, алкоголик. Френч – парторг театра. Партия послала его возглавить культуру. Праведная зануда. Мужик неплохой, не злой. Но бабник. Ко мне всё пристаёт. Козёл безбородый. И много их к нам приходит, таких же. Козлов. Псов бесхвостых. Ободранных павлинов. Зачем только отец их приглашает? Всё мамочка. Бомонд ей нужен. Жениха присматривает. Терпеть не могу, невыносимо.

И без всякого смущения тихо, но выразительно выругалась.

«На факультете, что ли, учат ненормативной лексике?» – озадаченно подумал Хлыстов.

Но Марианна, истерши в труху нелицеприятную ей публику, продолжила уже с проникновенной интонацией:

– Только один Иван Гаврилыч, тот самый старичок с бородкой, который про отца Сергия и монаха Пересвета говорил, достоин интереса. Мне он нравится. Писатель-историк. С ним можно много о чём поговорить. Настрадался. Верующий. Может душевные раны целить. Что-то в нём есть от пустынников, древних старцев. Чувствуется благородная кровь. Многие уходившие в монашество, насколько он мне разъяснил, были люди образованные, из высокородных. Как тот же упомянутый Пересвет.

Дальше Марианна заговорила о старике совсем уж задумчиво, проникновенно. Лицо её осветилось потаённым сиянием. Чувство за чувством мерцали, нанизывались на этот необычный свет, идущий от милой сердцу работы души.

– Знаешь, Иван Гаврилыч особенно чуток к слову. Весь живёт в истории русского языка. Как-то раз выступил у нас с лекцией по влиянию Запада на русский язык. Он ищет здесь, на Волынщине, пути-дорожки, по которым в давние времена пробиралась культура с Запада на Восток в «дремучую» Русь. Долгие и интересные беседы на эту тему ведёт отец с ним и с Максим Максимычем, с тем самым высокородным джентльменом из кафе «Магдалена». Они тут, в мастерской отца, все трое отлично сдружились. У них образовалось что-то вроде исторического кружка. Иногда подслушиваю их речи. Мне интересно. Они говорят, что сейчас те пути-дорожки вновь осветили, шлюзы отворили. И западная культура, в который раз, хлынула к нам. Вот и обсуждают, что из этого всего выйдет.

А Григорий во внезапно наметившейся интонации задушевно-вдумчивого монолога учуял живительный родничок доверительного отношения. Что ещё теснее притянуло его к Марианне. Интересуется историей, русским языком, будущий филолог. И, наклонившись к ней, прямо-таки заискрившись простодушием, зачастил он с детской прямолинейностью:

– Мне всегда очень хотелось попасть в такое общество, где обсуждают что-то духовное, что-то глубинное в области культуры. Не могу сказать что-то определённое о ваших гостях. Всё-таки забавно было послушать. Но я их не знаю. Хотя теперь, после твоих замечаний… А вот Иван Гаврилыч другой, сразу чувствуется глубина. Только меня мучает, а порой и вовсе тошнит от разговоров на исторически-религиозные темы. Да, Сергий Радонежский ушёл в пустынь. Но время было совсем другое. Древнее. Я бы тоже тогда, может быть, ушёл. Хрущёв церковь сейчас почти уничтожил. Храмы разрушил, монастыри разогнал. Бабушка ночью хоронится от нас, родных, шёпотом в тихом уголке молится. Отец – ярый коммунист, мать – беспартийный большевик. Оба ненавидят попов. Очень идейные, я с ними спорю. Особенно о влиянии Запада на нас, молодых. Что же касается языков…

Григорий напустил на себя важный вид многоопытного исследователя.

– Русский, как и польский, всё как-то растекаются «мыслью по древу». Все эти суффиксы, префиксы, окончания… Красиво, но хочется, чтоб было почётче. Может, западные языки в разные времена внесли каждый свою долю чёткости в наш язык? Был язык летописный, задумчивый, переливистый. Стал как бы стоголосым. Интересно было бы мне с вашими отцами-мудрецами насчёт языка побеседовать!

И он замолк, глядя на Марианну вдохновенными глазами. Наконец-то! Нашёл собеседника! Пуще того, собеседницу!

Но Марианна продолжила разговор, намеренно уклоняясь от сложных тем религии, времён и языков. Насмешливо-испытующе взглянув на юношу, спросила:

– Так ты, говоришь, стиляга большого города? И что же? Судя по прикиду, ты, скорее, пижон. Ничего стиляжьего нет на тебе: где шузы на макаронах? Цветастая рубаха? Зелёный лепин? Или ты тоже такой же фрукт, пижон, как все: снаружи красивый, стильный, а внутри с гнильцой?

Хлыстов обиделся, услышав нелицеприятные слова.

– Мне плевать, похож я, не похож на кого-то. У всех внутри своё дерьмо. Главное – дух! Дух свободы должен быть внутри. Дух живой в стилягах, хиппи, битниках… Какая разница, во что одет, как побрит… Длинные волосы? Борода? Лепин? Свобода – вот настоящая жизнь! Остальное, всякое мещанское прозябание, всё серое однообразие… И эти, как ты говоришь, – с гнильцой? Меня вот тоже за длинные волосы в школе утюжат!

Марианна засмеялась весёлым заливистым смехом. Потом, глядя на растерявшегося юношу, посерьёзнела и спросила как-то свысока, словно зная наперёд ответ:

– Свобода, говоришь? А что именно для тебя свобода?

– Свобода? Для меня это – ощущение. Я чётко чувствую: здесь – свобода, там – казарма. Чётко чувствую фальшь и ложь. Вот ты мне скажи, что для тебя свобода, и я сразу узнаю, врёшь ты или нет.

Марианна задумалась. Её лицо нахмурилось, затаилось. Затем чуть приоткрылось, стало проясняться. Горечь и боль, мелькнувшие было на нём, сменились одушевлением.

– Я думаю, что свобода – это нежность. Когда в художественной гимнастике отработаешь сложное движение, появится свобода, лёгкость. И ты тогда понимаешь, почему гимнастика называется художественной. Ты стремишься к красоте жеста. Ювелирность движения преодолевает механическую границу, скованность. Ты влюбляешься в это движение. Ты не думаешь, а просто нежно обожаешь его. Отсюда лёгкость и красота.

Но тут же, как бы спохватившись, сменила сокровенно-исповедальный тон на едва-сдерживаемо-усмешливый. На губах прочертилась горделивая ирония, в глазах появилась странная усмешка, обращённая не к Григорию, а как бы вовнутрь, высмеивающая себя. Бросила предостерегающе:

– А ещё для меня свобода – презрение. Кого хочу, того и презираю. Например, тебя, за то, что ты такой горячий и глупый. Свобода – что хочу, то и делаю!

Она самую малость наклонилась к Григорию. Потом враз распахнулась навстречу. Вся. Улыбаясь, зазывно мерцая из-под густых ресниц солнечным взглядом, загадочно опушаясь феромонами женской тяги. Парень замер в сладостном предчувствии.

– Несмышлёныш…

Марианна легко, почти воздушно, жестом особой красоты опустила свою узкую, как у египетской царицы, прохладно-тёплую кисть на его беспомощно, по-детски трогательно, открывшуюся навстречу ладонь. Григорий оцепенел. О, это нежное касание уже язычески-боготворимого тела! Нет кожи у ласки, есть созвучие струн. Ему показалось – заколдован, зачарован, не шевелись, случится чудо! Шевельнёшься – конец! Всё исчезнет. Мгновенно!

Они замолчали напряжённо, взволнованно. Что же дальше?

9

Молчание прервала Ядвига Юзефовна, по-хозяйски уверенно вошедшая на кухню. Едва успели отдёрнуть руки друг от друга!

– Матка боска, чего вы тут осели, как два сизых от тоски голуба.

Опытным женским чутьём ощутив накал ещё не успевшей рассосаться горячности взаимно отдёрнутых рук, хозяйка проговорила несколько обескураженно, видимо, первое, что пришло ей в голову:

– Ты бы, дочка, покормила Гришу.

И уже церемонно, чуть свысока, обратилась к Хлыстову:

– Юноша, не имеете ли вы пожелания перекусить? Скажем, мисочку борща?

– Да нет, спасибо, – решительно ответил Григорий. Он возбуждён до предела и одновременно истощён до последней крайности. Никакого излишка душевных сил не нацарапать, чтобы думать, соображать, отвечать… Он весь в немыслимо-внезапно-дарованной ему блаженной близости с Марианной. Всё-таки она победила в их зачинающемся турнире. Одним лёгким гроссмейстерским движением руки! Ответила на его недавний бросок? Да ещё как! «Несмышлёныш…» Это уже не намёк, это первая осчастливливающая ласка!

Парень понял, нужна передышка. Иначе сердце лопнет от переполняющих его чувств.

– Меня дома ждут, – буркнул мрачно Григорий в ответ на притворно-приподнятый тон хозяйки: прервала такой волшебный, словно грядущий в вечность, миг!

– Ну, тогда хоть чаю с колбаской на дорожку? – ласково предлагает хозяйка, открывая дверцу холодильника жестом, откровенно претендующим на грациозность. Чувствуя неловкость момента, она таким образом старается сгладить образующиеся шероховатости.

– Чаю можно, – покорно согласился Григорий. В глазах его всё ещё зависает картина точёной кисти Марианны на его распахнутой ладони.

Сердце пока ещё не лопнуло, но как-то замерло. Кажется, вот-вот совсем остановится. Лицо же девушки, застывшее было на миг в замешательстве, напротив, волшебно оживотворилось. На нём вспыхнул нежный букет акварельных красок. А парень с трудом, словно впервые, обращается к ней, такой манящей после того восхитительного касания. Голос его мычит, весь в трепете модуляций сбивается на заикание:

– По-чаев-ни-и-чаем-м вм-м-есте?

Марианна утвердительно кивает головой. Для неё всё произошедшее также нежданно. Она не знает, как продолжить игру в присутствии матери. Или… уже не желает её продлевать?

Ядвига же Юзефовна, разливая чай по чашкам, ни с того ни с сего берёт и спрашивает с ехидцей:

– Что это вы, Григорий, как-то быстро ушли от жаркой дискуссии?

– Просто задумался: чего это я перед всеми так распахнулся. Бывало и раньше: захочется показать, погарцевать – вот я какой! Потом, к стыду своему, сам себе задаю вопрос: ты это всерьёз?

Здесь голос Хлыстова стал крепчать. Он продолжил уже не без иронии, как бы верстая привычно-книжную пафосность:

– Это же пошлость, говорю себе. Презренное мещанство, которое ты так ненавидишь. Надувать из себя героя? Нет уж, мучайся, Хлыстов, по-настоящему…

– А чем же ты так мучаешься, молодой человек. Двоек в школе наполучал?

Ну вот! Врезать с язвительной улыбкой по самолюбию Григория, как говорится, под дых. Безжалостно напомнить, что он всего лишь школьник!

Но удар этот парень выдержал спокойно. Он вовсе не обиделся. Подумаешь! Обыкновенная житейская пошлость. Жаль, что у такой высокородной дамы. Конечно же, что стоит обидеть беспомощного юнца! Только кипучие ливни высоких чувств, не просохшие ещё в груди, не дают парню огрызнуться подостойнее. В итоге, как это не раз бывало, начинает объясняться, оправдываться:

– Да нет. Учусь легко. Надеюсь на золотую медаль. Хотя…

Он быстро взглянул на Марианну. Всё-таки это она придумала легенду с уроками.

– Только вот с русской грамматикой у меня не очень. Стоит подтянуть. Меня другое мучает.

И опять-таки оглянулся на девушку.

– У меня другое… Главное, где моя свобода? Куда рвануть? Впереди туман, хоть бы малый просвет. Кинулся бы без оглядки.