Я буду тебя ждать

Любовь Курилюк

Я буду тебя ждать

Путь к счастью Ивана Ивановича, да и не его одного, лежал через его желудок, истерзанный гастритом.

Иван Иванович Степанов занимался тем, что, нарядившись в строгий костюм и сорочку, каждый день непременно свежую, чистую, накрахмаленную, руководил «оболтусами» в своем маленьком, тесном для такого большого мужчины кабинете.

Он очень старался, потел в шерстяном пиджаке, то и дело поправлял давящий на живот ремень, дергал узел галстука, ругался, стучал кулаком по столу, краснел, хватался за подбородок, нервно теребил несуществующую бороду, подписывал какие–то бумаги, звонил, бубнил в трубку, слушал, опять бубнил, потом, сглатывая, стоял на ковре перед начальством, и, как итог, конечно, страдал болями в области живота.

Дабы хоть как–то прийти в форму, Степанов каждые полгода укладывался в больницу "на профилактику", пил какие-то лекарства, потом глотал трубку, чтобы ухмыляющиеся и травящие смешные байки эскулапы полюбовались его слизистой, потом опять пил лекарства, морщился, кряхтел.

Лежа в лечебнице, Иван Иванович питался исключительно диетически, а по вечерам за стаканом чая рассуждал с друзьями, пришедшими его навестить, «про жизнь», про устройство вселенной, подмигивал хорошеньким медсестрам, а те краснели и отворачивались, смущенно отталкивая протянутые им шоколадки.

– Да возьмите! Что же вы, неужели сладкое не любите? – обижался Степанов. – Я без всяких «этих», просто люблю угощать женщин.

Медсестры, осмелев, шоколад все же брали, и тоже потом пили чай в сестринской, рассуждали о любви и Степанове, жалели его, бедного, одинокого мужика, желая ему всего самого хорошего.

Помимо этих скромных развлечений Иван Иванович ещё вдрызг ругался с врачом, Ниной Тимофеевной, которая вечно невовремя высовывалась на балкончик и заставала там Степанова с сигаретой.

– Вы опять?! Вам сказано, что у нас не курят, а вы за своё? Учтите, я завтра же поставлю вопрос о вашей выписке, и больше вы сюда не вернетесь! – сжав кулаки и сурово сведя тонкие, ухоженные бровки к переносице, выговаривала ему Нина, глядела на пациента снизу вверх своими большими, серо–зелеными глазами.

– Ой, ладно вам, Нина Тимофеевна! Вы сами вон, я видел, смолили! А мне нельзя? Я бы с удовольствием вышел на улицу, раз на балконе вы запрещаете, но дождь! Вы видите, какой дождь?! Прикажете мокнуть? – как будто нарочно огрызался Иван Иванович, делал ещё пару глубоких затяжек и, бросив сигарету в стоящую тут как будто случайно консервную банку, уже полную окурков, уходил, гордо запахивая слишком большой даже для него махровый халат, красный, подарок Юльки, одной из его дамочек.

Нина Тимофеевна ни на шаг не отступала, чтобы пропустить нарушителя, так он и протискивался мимо нее, и на миг улавливал, как от нее пахнет – чистотой, хлоркой, порошком, которым стирали медицинские халаты, а еще духами, что–то легкое, цветочное.

– Знаете, мы тут не в санатории, чтобы вот так расшаркиваться! – бушевала Ниночка, малюсенькая рядом с этим амбалом. – Завтра же выкатитесь отсюда.

Нина ругалась, и сама не понимала, почему так разозлилась. Ну не могла она терпеть этого Степанова. Не могла, и всё. Давно такого не было, до появления Вани в ее жизни были другие думы, тоскливые и мутные, а теперь вот ещё он, этот Иван Иванович…

– Да дайте же пройти! У меня процедуры! Дайте выкатиться, что же вы, хозяйка медной горы! Ну и травитесь тут сами, раз такая злюка. А между прочим, Нина Тимофеевна, гастрит – болезнь нервная, а вы меня провоцируете, тоже мне, врач! – проворчал Степанов, протискиваясь мимо «докторицы». Один раз даже наступил Ниночке на ногу, нога в светло–голубом сабо быстро юркнула назад, поджалась, согнулась в колене. – Извините…

– Ничего. Ваши процедуры я скоро прекращу! Тоже мне, больной! – процедила сквозь зубы Нина и, резко развернувшись, ушла. А потом, ближе к вечеру, когда отделение лениво расползлось по палатам и замерло в ожидании кефира и булочек, сама прокралась на этот же балкон, закурила. Могла бы пойти на улицу, но там, действительно, шел дождь…

– Надо переехать, начать все сначала, вздохнуть уже наконец! – в который раз обещала себе Нина Тимофеевна, стряхивала в жестянку пепел. – Что, думаете, не справлюсь? – хмуро спрашивала она у нарисованных на плакате молоденьких врачей в белых колпаках, как будто это реклама поварского училища. – Врете! Справлюсь. И буду счастлива, и вообще!.. – Тут обычно она вздыхала, пристраивалась на стульчике, ржавом, невесть кем сюда притащенным из подвала, и перебирала в голове всех «своих» больных. – Только вот Егорову надо довести, Волкова тоже, жалко его, милый старичок, а дела–то у него плохи… И Никифорова опять вчера привезли, прям беда с ним.

Нина опять решала остаться еще на год–два, пока не закончатся все больные, ну и пока не вернется Женька.

Пациенты не заканчивались, шли и шли, поступали, выписывались, встречали Нину на улице, кивали ей, здоровались, благодарили или, наоборот, проходили, уставившись в землю, едва замечали. Это чаще родственники, которые надеялись на чудо, но его не произошло.

Нина на них не обижалась, привыкла, ведь она, Ниночка, не конфета, чтобы ее все любили. Но все же было неприятно…

Докурив и поправив прическу – короткие, выкрашенные в пепельный блонд волосы, с одной стороны головки длиннее, чем с другой, этакая асимметрия, – Нина вернулась в больничный коридор, погляделась на себя в зеркало, небольшое, в простой железной рамке.

Идет ей эта прическа или нет? Вроде как идет. Тонкие черты лица, большие, выразительные глаза, красивые скулы… Прическа подчеркивала тонкость, хрупкость, женственность. Или делала из Нины мальчишку? Она и одевалась часто в байковые рубахи в клеточку, джинсы и кожанки–косухи. Ну и кроссовки, конечно. И черная шапка, одна и та же, вязаная, тонкая.

– …Купи себе нормальную шапочку, сейчас такие делают, просто заглядение! – говорила ей Татьяна Семеновна, кастелянша, пожилая, добрая, этакая бабушка из сказок, встречая Нину по утрам. – А то как «маски–шоу» ходишь, кошмарики!

– Нет, тёть Тань. Это Женина, – коротко отвечала Нина и привычным жестом засовывала шапку в карман куртки.

– Да куда ты её?! Мокрая же, на полку положи. Бедовая ты моя головушка! – Татьяна Семеновна вытаскивала черную шапку, разглаживала её, укладывала отдельно, чтобы высохла. А Нина уже ушла, бесшумно движется по коридорам и этажам в своих светло–голубых сабо.

– Ничего… Ничего, девка. Дай Бог, хорошо все будет! – шепчет ей вслед тетя Таня, крестит Нину, шапочку и опять утыкается носом в кроссворды. Их у Татьяны целая книжечка, хватит надолго…

… А вот сейчас Нина, закончив с делами и попрощавшись с коллегами, наоборот, натягивает на голову ту самую шапку, застегивает привычным жестом «молнию» на куртке.

– Нин, мож, подвезти? – пристает к ней Денис Сергеевич, местный Дон Жуан, проводит по ее плечам ладонями.

– Отвяжись, Павлов. Сама доберусь. Вон, там тебя Галочка ждет, новенькая, из рентгена. Вот ты её и подвези. Всё, до завтра! Олежка, пока! – Нина кивнула ещё одному врачу, сидящему за столом и что–то печатающему, схватила рюкзачок, быстро вышла, заспешила на автобусную остановку.

Ей надо непременно успеть домой до десяти вечера. Нина недавно поменяла замки, а у Жени нет новых ключей, она приедет, будет ждать, сидеть под дверью, опять обидится и пропадет. И Ниночка даже не узнает, что Женька была там, у них на этаже. Не узнает…

Нина бегом помчалась к остановке, на ходу набросила на плечи лямки рюкзака, впотьмах наступила в лужу, кроссовки промокли насквозь, носки тоже, ногам стало холодно.

– Твою же ж… – выругалась тихо женщина, поглядев на уголок скрывшегося за поворотом автобуса, потопталась в мокрой обуви, пошла пешком, сунув в карман проездной в веселой, ярко–салатовой обложке с котом, Женин подарок. Жека купила тогда этот чехольчик Нине на 8 Марта, купила в «Союзпечати», завернула в кусок красивой бумаги, перевязала ленточкой. Было очень трогательно…

– Что, Дениска, опять один? – ехидно улыбнулась Татьяна Семеновна. – А потому что не по зубам тебе наша Нина. Ты кого попроще найди.

– Вот всё вам, теть Тань, знать надо, да? – сердито буркнул Павлов. – Может, у меня намерения серьезные! Может, я влюбился, тогда что?! И вообще…

Он все пытался попасть в рукав куртки своей огромной ручищей, но та не лезла, проклятая невралгия мешала как следует вывернуть руку назад.

– Тьфу ты, черт! – выругался он. – Суют все свои носы!

– Да не ори, не ори. Ты – человек относительно новый, а Ниночка у нас уж давно. Ещё когда Женька с ней жила. Вам, мужикам, не понять её, Нину–то! Ладно, Дениска, давай помогу, руку суй! Ну вот! – довольно расправила на мужчине воротничок, похлопала его по плечам Татьяна. – Всё, ступай. Засиделся. Никакой личной жизни!

Денис Сергеевич неопределенно пожал плечами, хотел что–то спросить, но только махнул рукой. Если поспешит, то, может, успеет подхватить Нину на остановке!

Не успел, да и бог с ней. Действительно, надо окучивать Галку…

Татьяна Семеновна в отличие от своих коллег домой не спешила, поковырялась в своих владениях, потом пошла к «девочкам» в сестринскую пить чай.

В этой небольшой, тесно обставленной диванчиками и журнальными столиками комнатенке, с плотными, в синий горох шторками и льющими белый хирургический свет лампами под потолком было душновато, тихо свистел электрический чайник, Тамара и Люда, дежурившие сегодня, лениво ковырялись в принесенных из дома контейнерах, доедая ужин, то и дело зевали, поглядывали на часы.

– Приятного! – кивнула им тетя Таня и без какого–либо перехода продолжила будто прерванный ранее разговор. – Дениска–то вокруг нашей Нины увивается, сам на себя не похож стал, красавчик прямо! Она тут обмолвилась, что бородатых терпеть не может, так он побрился, теперь как тринадцатилетний мальчишка ходит, смешной! И шоколадку ей притащил, я сама видела, как в руки совал, но Нина не взяла, гордая. Да… Не по зубам она ему. А жалко, были бы красивой парой…

Люда, закрыв крышечку своего контейнера, убрала его в сумку, – мыть сил уже не было, – выставила на стол чашки, свою и Томкину, потом подумала, поставила еще и для Татьяны Семеновны, плеснула заварки, бросила по паре кусочков сахара, налила кипяток, пожала плечами.

– Нине что с бородой мужик, что без, как будто все равно! Она как будто и не живет, а только ждет, ждет, ждет!.. Если не с больными и не с бумажками возится, то все сотовый проверяет, потом звонит куда–то, домой, наверное, расстраивается, курит и с этим ругается… Как его… А, со Степановым. Тот еще красавчик! – недовольно поджала Людочка губы. – Всем молоденьким нашим глазки строит, ведет себя свободно, как дома, а все потому лишь, что в платной палате изволил расположиться. И вот треплет Нинке нервы. А она ведется. Иван Иванович, барин–то наш, курить на балкон ходит, халатом своим пол подметает, пояс на палец накрутит и стоит, дымит. Нинка на него кричит, он ей в ответ ввернет что–нибудь, и рад. И чего он сюда таскается, гастритик несчастный?! Давно бы уж излечился в какой–нибудь супер–клинике, денег, поди, куры не клюют, ан нет, сюда, как по часам, приезжает. Да вы пейте чай–то, Татьяна Семеновна, чего уж…

– А я думаю, что он из–за Нинки сюда и приезжает, – шумно отпила горячего чая Тома, развернула конфетку.

– Да ну! – махнула рукой тетя Таня.

– А я вам говорю, что из–за нее! Я на такие вещи очень чувствительная, – упрямо повторила Тамара, поморщилась, потому что заболела голова.

– Ой, ну а что… Все же человек, не полено, этот Степанов, а Нина красивая у нас, умная, талантливый врач, что ж не влюбиться?! – ответила Татьяна Семеновна, тоже поморщилась от чего–то. – Только вот Ниночке не до него. Отпустила бы она уже, не ждала, переехала, начала новую жизнь, а так… Это как в войну бабка моя все мужа ждала, а он без веси пропал. Могилки нет, места нет, припасть не к чему. Ждала всю оставшуюся жизнь, а ведь и замуж звали, и любовь могла бы быть… Но…Эх, Женька, Женька… Всем все поломала – и себе, и сестре…

Женщинам показалось, что в коридоре кто–то кашлянул, они притихли, Тома высунулась наружу, но никого не заметила, только поплотнее прикрыла дверь.

– А что там с сестрой? Я толком и не знаю, в декрете просидела, а у вас тут события… – потянулась Тома, потерла глаза.

– Так Ниночка же с сестрой к нам сюда приехала, с Женькой, когда родители умерли, – охотно пояснила Татьяна Семеновна. – Женя лет на десять младше, а то и больше. Ну вот, приехали они, Нина к нам устроилась, квартирку сняли, Жека школу оканчивала, у нас иногда бывала. Странная девочка, нервная какая–то, себе на уме. Ну вы должны ее помнить! – уверенно кивнула кастелянша, подковырнула с тарелочки ногтем заветренный сыр, свернула его трубочкой, отправила в рот.

Медсестры кивнули. Женьку, копию сестры, только с ярко–сиреневыми волосами и кольцом в носу они помнили, такое вряд ли забудешь!

– Так вот, ты, Тома, ушла тогда за старшим своим, Лёнечку рожала, кажется. А Женька вместо того, чтобы в институт поступать, сбежала. Она и раньше пропадала иногда, списывали на стресс после потери родителей. Нина ее по всем притонам, по всем клубам искала. Находила, ругала, прощала, волокла домой, один раз из участка позвонили, кто–то там Женю узнал, ну, что Нинкина сестра, лечился, видать, у нас, заприметил. Так вот, «дело» заводить не стали, но что–то там было нехорошее. Даже к психологу Женя ходила, наговорила там турус на колесах, ее чуть в психушку не уволокли, а она, знай себе смеется, глупенькая. А как–то пропала совсем. Искали по всему городу, фотографии клеили, всё обшарили, но нет, как сквозь землю провалилась. Вот с тех пор Нина и выпала из жизни.

– Бродяжка эта Женя. Бывают такие, о себе только думают, а о родне – нисколько. У соседей так мальчишка ушел. Не нашли. В детстве еще убегал, по подвалам шастал со шпаной, по вокзалам, потом и вовсе канул. Пару раз, правда, звонил, денег просил. Он или нет, так и не выяснили, но деньги посылали, грех на душу никто брать не хотел… – вздохнула Люда. – Нинке бы уехать…

– Так вот и не может она уехать, и каждый вечер домой бежит, как угорелая, чтобы, не дай бог, Женю не пропустить! К Ниночке нашей воры забирались пару месяцев назад, да там все почти квартиры успели обойти душегубы эти, так она замки поменяла, теперь, говорит, как же Женя войдёт?! А не войдет, подумает, что Нина не живет там больше, как же?.. Вот и несется, сломя голову, домой. Могла бы и поближе к больнице поселиться, и вообще уехать, начать другую жизнь, но отпустить никак не может.