Охотничьи рассказы

Итак, 13 октября 1966 года мы выступили в поход. У Бориса была захудалая одностволочка шестнадцатого калибра, а у Петра ружья не было вовсе.

Я же в то время носил два ружья: двустволку шестнадцатого калибра и винтовку ТОЗ-16, проще «тозовку». Из тозовки обычно стрелял мелочевку, то есть пушнину, а из ружья – зверя. Дробью никогда не стрелял и дробовых зарядов никогда не имел, потому что терпеть не мог в лесу грохота, от которого зверь разбегается, а во-вторых, и стрелок я был неплохой, судя по количеству сдаваемой мной пушнины.

С нами были собаки: сучки Летка и Ласка, и кобели Лапчик, Соболь и Лютый. Кроме десятимесячных щенков Лютого и Соболя все собаки были рослые, сильные, проверенные в тайге не один раз. Соболь – дипломированная лайка, но на охоте не был, и я взял его на пробу.

Первый день пути мы прошли быстро, так как по дороге до последнего производственного жилья, где ночевали, устранили все недостатки в увязке груза и его распределении и на следующий день рано утром двинулись по маршруту.

Впереди было много трудностей, но что значит старые, проверенные на завозке, опытные лошади! Они не торопясь так умно шли по визиру, что никогда не задевали вьюками сучья деревьев и ловко перелезали через колодник. Они не боятся выстрелов, не шарахаются при погрузке на них перекидов с мясом, независимо каким, и только всхрапывают и стараются укусить мясо зубами, если это медвежатина. Но при этом сохраняют олимпийское спокойствие. Настоящие промысловою кони.

Я часто отклонялся от пути, стреляя белок, если собаки лаяли недалеко, затем догонял ребят. Тайга была старая, в основном тёмнохвойная и, глядя на вековые ели и кедры, упиравшиеся, казалось, в небо, я невольно задумывался о трудностях промысла.

Иногда попадались небольшие бора, в основном на хребтинах, крупный осинник и слани с пожелтевшей пожухлой травой. По чистым местам мы продвигались довольно быстро.

Неожиданно перед нами открылся чистый бор, и мы решили заночевать, так как солнце клонилось к закату, и уставшие лошади требовали отдыха.

Дошли до небольшого ключа, где устроили табор, накормили и напоили лошадей и, поужинав, напившись чаю, улеглись спать на заранее приготовленных хвойных постелях.

Ночь прошла спокойно.

Следующий день был полегче, так как места были почище. Собаки, после отсидки дома на привязях, за день устали и ходили, уже не отвлекая нас своими полайками.

К полудню наш отряд добрался до ручья Кокиткан – конечной цели и, найдя подходящее место для табора, разгрузили поклажу.

Вдоль ручья был бор и на подъезде к месту мне из-под собак удалось убить глухаря. Борис заторопился, решив до темна добраться до времянки, где мы ночевали и верхом поехал домой, привязав к седлу глухаря, которого ему я отдал, и пожелав нам ни пуха, ни пера.

Остались мы вдвоем, не считая собак.

Подготовили табор и, попив чаю, я, дав Петру наказ никуда не ходить, подтащить ещё дров на ночь, решил пройтись вдоль ручья и подыскать удобное место для строительства избушки. Собаки увязались за мной, за исключением Лютого, оставшегося со своим хозяином.

Пройдя по косогору вдоль ручья, я нашел место удобное для жилья. Это была чистая площадка, рядом бор с подручными ровными соснами и ключом внизу, метрах в двадцати от будущей избушки.

Пока я обследовал место, собаки убежали на ту сторону ручья и вскоре послышался их звонкий лай, по которому я определил, что они облаивают соболя или глухаря, так как они лаяли с одинаковой интонацией.

Подкравшись к собакам, я увидел сидящего на березе крупного соболя.

Добыв его, я похвалил собак за усердие и видя, что уже начало темнеть, перешёл ручей и направился к табору.

Ещё не успел я пройти и половину пути, как в ручье снова залаяли собаки. Послушав, я понял, что лают они опять соболя, но в связи с наступившей темнотой на лай не пошёл. Вечером я обдирал белок, добытых за два дня, и соболя и развешал сушить на прутьях подальше от огня и повыше от собак.

Кобели пришли позже и мы, накормив собак тушками белок, а их набралось около двадцати, поужинав, улеглись отдыхать, примостив рядом оружие. Огонь горел ярко, обдавая нас теплом, и обменявшись впечатлениями о прошедшем дне, мы крепко уснули.

Забыл упомянуть – у Петра был один недостаток: он был близорук и носил очки.

Сколько мы спали – не знаю, но меня разбудил страшный рёв собак. Они все пятеро так громко орали в ночи, что я спросонок толкнул Петра и крикнул: «Петька! Вставай, медведь!».

Огонь погас, только жар ещё краснел на огнище.

– Разжигай огонь и сиди тихо, а я пошёл!

Схватив двустволку и надев ремень с ножом и двумя патронташами, я отошёл от табора и прислушался. Собаки лаяли уже метров за двести. Послушав внимательно, я понял, что они лают сохатого. Темень была непроглядная, но я решил идти, так как небольшой снежок давал возможность подальше увидеть собак и силуэт зверя.

Вот лай ближе и ближе, но пока ничего не видно. Вот я уже рядом и подкрадываюсь к трём стоящим рядом берёзкам, которые я облюбовал для укрытия. Всматриваюсь и, наконец, вижу собак, бросающихся с лаем на большой, как мне показалось, вывернутый с корнями пень. Ещё приглядевшись я понял, что чернеет туша зверя. Он стоял спокойно, не дрался с собаками, и я даже засомневался, зверь ли это. Но вот сохатый чуть передвинулся, и я убедился, что это он.

Всего у меня было десять пуль, из них две в стволах, но как стрелять в темноте?

Тихонько взвожу курки, поднимаю стволы в небо и на фоне белого облачка прицеливаюсь, а затем медленно опускаю стволы вниз, навожу на тушу зверя и стреляю сразу дуплетом. Вспышка ослепила меня, грохот и дым были потрясающие.

Очухавшись, я перезарядил ружьё и увидел, что зверь отскочил метров на сто и снова встал, окружённый лающими собаками. Подойдя ближе к нему, я опять навёл ружьё на небо и опять сдуплетил.

Короче говоря, судя по стрельбе, можно было подумать, что идет бой. Я перестал пулять, когда лось пошагал на меня. Чем ближе подходил ко мне сохач, тем спокойнее я становился, так как теперь хорошо его видел. У меня оставалось всего две пули в стволах ружья. Я выстрелил ещё раз, приберегая последнюю пулю, а сохач подходил всё ближе. Я стоял за какой-то корявенькой березкой или осинкой. Зверь остановился почти рядом.

Зная, что он тяжело, пожалуй, смертельно ранен, и не тратил последнюю пулю.

Неожиданно сохач громко мыкнул и повалился в мою сторону…

Рассветало.

– Петька! – закричал я – Тащи котелок воды!

Я умирал от жажды. Петька раз десять перекричал, пока понял, что нужно нести воду и заявился с полным котелком, который я осушил почти до дна. Затем мы подошли к убитому зверю. Это был крупный старый бык с небольшими деформированными рогами, что подтверждало его преклонный возраст, когда из-за нарушения обмена веществ рога бывают небольшие.

Несмотря на то, что добытый зверь был после гона, мясо было прекрасным.

При обдирании туши оказалось, что хотя стрельба производилась ночью, из девяти пуль пять поразили зверя по убойным местам. Сохач был крупный и мощный, и поэтому не сразу упал.

Почти весь день ушёл на приборку мяса: нужно было срубить лабаз, затащить и разложить мясо, закрыть его шкурой и молодым ельником. Со стороны лабаз выглядел большим грибом на одной толстой ножке, только вместо шляпки сооружён помост с закрытым мясом.

Последующие дни мы с Петром работали с утра до вечера. Поперечной пилой валили лес, кряжевали по размеру, шкурили, затем рубили сруб и выполняли ещё массу дел, необходимых по ходу строительства.

Я несколько раз ходил к лабазу за мясом и попутно ещё добыл пару соболей.

Избушка издали выглядела очень красиво, покрытая дранкой, с сенями также одранкованными. Внутри было просторно, уютно и тепло. По обе стороны окошка сделаны нары, а между ними, к окошку, сооружён столик. Дрова были заготовлены и по общему мнению жильё для моей дальнейшей охоты было принято в эксплуатацию.

На вечернем совете я предложил Петру наведаться в зимовье, которое я перед этим отремонтировал, проверить сохранность продуктов и унести кое что из инструментов и снаряжения, неучтённых или забытых мной при завозке. Петр согласился, так как был очень доволен, несмотря на все трудности, этим романтическим путешествием.

За те дни что мы строили, понемногу падал снежок и уже чётко просматривались следы всех обитателей тайги.

Мы вышли рано утром, так как идти было около двадцати километров, необремененные большим грузом и с хорошим бодрым настроением. По пути собаки нас задерживали полайками на белок, но мы старались надолго не отвлекаться, чтобы прийти засветло. Удача сопутствовала нам и к вечеру наши котомки наполнились глухарём, десятками белок и соболем.

Уже на подходе к зимовью, по темноте, собаки прямо у визира загнали ещё соболя на одну из трёх рядом стоящих елок. На какой из них находился соболь, было неизвестно.

– Ты, Петро, спустись к елкам в ручей, а я пару раз из тозовки пальну по веткам – глядишь, спрыгнет соболь, а собаки его задушат.

Петро спустился и встал у комлей елок, успокаивая лающих собак.

– Петро! Сейчас я стреляю по средней елке. Смотри, может, спрыгнет! крикнул я.

Щелкнул выстрел и почти сразу Петро закричал на собак, отбирая у них соболя, чтобы собаки его не порвали.

Такое везение бывает редко – я, не видя соболя, случайно попал ему прямо в голову!

Обрадованные удачей, пройдя ещё немного, мы спустились с косогора прямо к едва различаемой в темноте избушке. Потеплело и начавший перед этим падать снежок, перешёл в снегопад.

Зажгли лампу и затопили печку, чтобы согреться, обсушиться и вскипятить чай, а перед этим вытащили из неё сахар, крупу и другую мелочевку, которую я туда спрятал от мышей и других зверьков во время завозки. Мешки с сухарями были подвязаны на толстой жерди, прибитой между двумя мохнатыми елями, а полмешка муки, предназначенной для собак, висело в сенях.

Утро было пасмурным, но снег идти перестал, хотя за ночь выпало сантиметров пятнадцать. И тут я обнаружил, что подвешенного на жерди полмешка муки не оказалось, жердь была сломана, а под елями из трёх мешков с сухарями остался один, подвешенный повыше, а вместо двух других висели лишь ленты мешковины.

Обследовав всё вокруг зимовья и в нём, я пришёл к выводу, что здесь похозяйничал медведь, видимо, сразу же после моей завозки. Поиски муки ни к чему не привели, так как все следы разбоя скрыл выпавший снег. Я прикинул остатки продуктов и решил, что в этом зимовье обойдусь, а в новое мы завезли. Поругавшись на грабителя, я успокоился.

– Слушай, Петро! – сказал я. – Вчера мы совершили большой переход и, конечно, устали. Давай, сделаем так: я возьму собак и тозовку, сделаю кружок до речки и вдоль неё до следующего ручья, по нему поднимусь и вернусь сюда. Посмотрю, есть ли зверьки, а может быть какого соболька и удастся добыть. А ты тереби глухаря, вари в ведре суп, отдохнём, переночуем, а завтра поведу тебя на выход.

Я достал из запаса патроны с пулевыми зарядами, повертел в руках двустволку и, подумав, что далеко и долго ходить не буду, повесил ружьё на место. Затем быстро собрался, поманил собак и с тозовкой на плече отправился в разведку.

Сначала я шёл таёжкой по самой пойме, но ещё не промерзший мох затруднял движение, и я поднялся чуть выше на косогор. Собаки нашли парочку белок, которых я убил, но соболиных следов пока не встречалось – видимо, соболь не торопился выдавать себя по свежевыпавшему снегу.

Не успев дойти до ручья, я услышал лай Ласки, к которой через пару минут присоединились ещё две собаки. Они лаяли часто, азартно, но спокойно я, решив, что лают на соболя или глухаря, так как на белку лают совсем по другому, поспешил к ним.

Собаки лаяли за ручьём, к которому я подходил по просеке, проходящей в этом месте по густому сосновому подлеску. Неожиданно лай стал частым и злобным и стал перемещаться вправо, к пойме с густым ельником.

Я не успел подумать, почему не все собаки принимают участие, когда увидел, что навстречу мне бегут дипломированный Соболь и Лапчик.

Я удивился: только позавчера убил сохатого, и все собаки прекрасно себя показали. Глухарей и белок искали тоже хорошо. Правда, на соболей дипломированный кобель не реагировал, но с Лапчиком ведь всё добывал, кроме медведя.

– Неужели медведь? – мелькнуло в голове, и я пошёл дальше, а дезертиры поплелись за мной.

Лай то приближался, то удалялся, и, пройдя ещё немного, впереди, на спуске к ручью, я увидел на мягком снегу чёткие отпечатки следов медведя.

Пройдя по следу, я определил, что медведь средних размеров, ведёт себя спокойно, так как почти не обращает внимания на собак, по крайней мере, не делает в их сторону бросков и выпадов. Судя по постановке лап, должен быть жирный, а значит, лежал в берлоге и вышел, потревоженный собаками.

Всё это позже подтвердилось.

Раньше я уже имел дело с медведями и знал, что, увидев меня, он может броситься ко мне вовсе не с дружеским приветствием. Поэтому, мигом оценив обстановку, я решил, что самый лучший вариант, чтобы не быть проглоченным вместе со своей малопулькой, это бежать за двустволкой, а там будет видно.

Два первых дезертира, видя, что я помчался назад в зимовье, весело обогнали меня, видимо, довольные, что в полку трусов на одного прибавилось.

Путь до зимовья я преодолел как на крыльях. Уже у зимовья меня догнали Летка и Лютый. Возле зверя осталась одна Ласка.

Умная Летка поглядывала на меня как бы с удивлением – такого ещё не случалось, чтобы хозяин убежал от поставленного зверя.

– Петька! – крикнул я. – Собаки лают на медведя, подай ружьё и патронташ с патронами, я побегу!

– Собаки-то здесь. Нет только Ласки. Возьми меня с собой, – взмолился он, – я ведь тоже хочу смотреть. Не думай, я не боюсь!

Я подумал, да пусть идет!

– Ладно! Бросай свою кухню, возьми мою тозовку, за пояс на всякий случай затки топор и пошли быстрей! Но лучше бы оставался – очки будут залепляться снегом, и станешь отставать.

Но, поглядев на Петра, понял, что уговоры бесполезны, и махнул рукой вперёд!

Мы шли быстро, по возможности спрямляя путь и придерживаясь моего следа. Собаки бежали впереди, лишь Соболь, остался у зимовья – отходил от стресса, полученного при встрече с медведем. Проявленная трусость впоследствии очень повлияла на его собачью карьеру.

Дойдя до медвежьего следа, прислушались, но было тихо, и мы стали выпутывать следы, определяя, куда же подевались медведь и Ласка. Прошли километра полтора и обнаружили, что собак рядом нет, а вдали слышен лай Ласки. Лай был злобный, но редкий – собака устала в попытках остановить зверя.

Через несколько минут загремели остальные собаки, и мы помчались на лай. Собаки дружно и беспрестанно звали нас к зверю, отрабатывая грех за проявленную трусость.

Не доходя метров двести до остановленного зверя, мы остановились.

– Вот лежит большая колодина, – сказал я, указывая на поваленную когда-то огромную сосну. – Садись на неё, никуда не рыпайся, держи наготове тозовку и топор. Не волнуйся, будь спокоен, а я пойду стрелять медведя. После выстрелов жди моего сигнала и тогда моим следом придёшь ко мне. Понял?

– Всё ясно, – ответил Петр, протирая стекла очков.

Я проверил направление ветра, проведя рукой по стволу соседней сосны, глядя, куда уносит малейшие коринки, и пошел на лай собак к таёжке у края поймы. Таёжка была чистой, росли крупные ели, но местами молодой ельник образовывал чащу. В одной из куртин такой чащи находился зверь.

Обходя медведя с подветренной стороны, я наткнулся на полянку, на которой росла огромная лиственница с отломанной вершиной, упавшей поперек поляны. Вершина была толстая и лежала комлем в мою сторону. Прячась за ствол лиственницы, я взвёл курки ружья, осторожно вышел на поляну и сразу увидел зверя.

Медведь шёл, иногда поуркивая на назойливых собак и, наклоняя голову, хватал пастью пушистый снег. Его круглая туша и лоснящаяся шерсть, спокойное поведение говорили о его сытости и удивлении от белоснежного покроя и даже вызывали симпатию с моей стороны.

Я опустился на колено и медленно стал ловить на мушку убойное место на туше зверя. Собаки, учуяв, что я рядом, воспряли духом и стали агрессивно бросаться на медведя. Зверь неожиданно остановился, поднял голову, видимо, что-то заподозрив, но я уже плавно нажимал на курок.

Реакция зверя на выстрел была молниеносной. Попавшая в него пуля причинила ему боль и он, решив, что виной этому является Летка, ближе всех к нему находившаяся, бросился на неё. Дальше всё произошло мгновенно. Ведь медведь – далеко не увалень, как многие считают, это молния, вспышку которой я в очередной раз увидел. Миг – и сучка, спасаясь от острых когтей, пролетела мимо меня, что далеко не красит, и медведь, кинувшийся за ней стремительными прыжками, подъехал ко мне по заснеженной вершине.

Мы разглядывали друг друга. Для медведя это, конечно, была неожиданность, но я был готов. Единственное, что в этот миг мелькнуло в сознании это куда лучше стрелять: в голову или в грудь? Я выстрелил в грудь. Медведь прыгнул не ко мне, а в сторону и, сделав несколько прыжков, распластался на снегу. Собаки с ходу вцепились в него, мстя за все опасности, которым они подверглись при его преследовании, а некоторые в оправдание проявленной ранее трусости и предательстве хозяина.

Петр пришёл ко мне по моему зову, по моим следам, хотя, скрадывая медведя, я под ветер сделал полукруг, что в дальнейших событиях сыграет главную роль.

Медведь был очень жирный с замечательной пушистой шкурой и мне, по правде говоря, даже было его немножко жаль, хотя, конечно, если бы он хоть чуть-чуть ввалил мне за беспокойство, то моё мнение изменилось бы на противоположное.

Я сам ободрал медведя – у Петра был только складешок – с лапами, с головой, и осталось разделать тушу и обрезать сало. После первого выстрела мне могли бы грозить неприятности – пуля попала по месту, которое охотники называют полое, то есть не убойное. Медведь, по-видимому, в момент выстрела переместился. Между двух колод постелили жерди, разложили мясо и сложили горкой обрезанное сало. Падал редкий снежок, было тепло. Я был без шапки, ружьё стояло в стороне, прислонённое к пню. Было тихо.

Собаки, наевшись внутренностей, лежали по сторонам, глядя на наши хлопоты. Казалось, ничего не предвещало опасности.

– Георгиевич! Ты на всякий случай ружьё перезаряди, ведь там пустые гильзы, – сказал мне Петр и как в воду глядел.

Я зарядил ружьё, поставил рядом, и мы сели немного отдохнуть, прежде чем прибрать остывшее мясо от лишних иждивенцев. На душе была благодать, день шёл к концу и прошёл не зря, мечталось о крепком вечернем чае и вкусной еде, а после этого об отдыхе. А в это время…

Огромный медведь (два с половиной метра от кончика хвоста до носа) олицетворение почти трехсоткилограммового сгустка силы, мощи, злобы и безжалостности брёл по притихшей, словно вымершей после дневной суеты тайге.

Медведь был голоден, зол и очень опасен. Его собратья уже давно залегли в берлоге и постепенно прожигая накопленное на долгую зиму сало, впали в спячку. У этого зверя такой возможности не было. Летом, во время гона, он получил серьезную травму лапы от такого же мордоворота, как и он сам, и все попытки вырыть берлогу ни к чему не привели. Лапа болела, постоянно ныла и, чувствуя безысходность своего положения, медведь был непредсказуем. Ягодники завалило снегом, добыть копытного зверя из-за травмы не было возможности и наступившая осень, за ней и зима, не предвещали ничего утешительного.

Впереди только голодная смерть. Но в борьбе за жизнь до последнего её мига зверь был готов на всё. Теперь этот медведь обретал название – шатун.

Он шёл не торопясь, останавливаясь, прислушиваясь и принюхиваясь в надежде вычислить любую жертву для утоления гнетущего его чувства голода. Недавно он побывал в зимовье, где смог поживиться завезёнными продуктами охотника и сейчас, после десяти дней бесполезных скитаний по дремучей тайге, решил опять наведаться туда же. Ему было все равно, что съесть. Из-за чувства голода он лишился инстинкта страха и осторожности перед человеком, которые до этого заставляли его обходить людей стороной.

Медведь был готов убить любое живое существо лишь бы оттянуть неизбежную гибель.

На косогоре медведь остановился, глаза его злобно заблестели, и на загривке медленно поднялась шерсть. Его чуткий нос уловил посторонний запах, от которого раньше он старался уйти подальше, запах, который не предвещал ничего хорошего – запах человека. Потом он увидел след человека.

Опустив голову, медведь принюхался к следу, ещё больше ощетинился и, издав злобный утробный рык, четырехметровыми прыжками бросился по следу. Вот оно то, что он искал и не мог найти в последние дни!

Зверь мигом промчался по следу до колодины, на которой сидел человек, остановился, прислушался. Справа, внизу, взлаяли и замолчали собаки. Медведь подождал, собаки его не интересовали, ему нужно было больше, и, влекомый голодом и в предвкушении близкой и легкой добычи, он помчался по следу человека, что было его роковой ошибкой, а для нас с Петром спасением, так как, идя по нашему следу, зверь должен был сделать полукруг, удлинявший его путь к цели вдвое.

Неожиданно Ласка подняла голову, насторожилась и взлаяла, но не в сторону моего следа, а в сторону косогора, где до этого ждал меня Петр.

Насторожились и остальные собаки, но, не уловив ничего подозрительного, успокоились. Однако не прошло и нескольких минут, как они, что-то услышав, вскочили и с громким лаем кинулись в ту сторону, откуда мы пришли.

Вскочив на ноги, мы увидели, что по нашему следу, опустив голову к земле, прыжками несётся на нас огромный медведь. Он был крупный, абсолютно чёрный и по габаритам напоминал корову на коротких и толстых ногах. Я запомнил миг, когда он легко перепрыгнул через толстую колодину, его голову с раскрытой пастью и передние лапы в воздухе с огромными когтями. Нас разделяло не более двадцати метров. Схватив ружьё, я моментально взвёл курки и, крикнув: «Петька, патроны!», вскинул ружьё. Как Петр доставал патроны из патронташа, лежащего с ножом на ремне на колодине, я уже не видел. Единственная мысль билась в голове: «Хоть бы встал на дыбы! Ведь должен же встать!».