Стеклянный купол

И в голове – мысль, чужая и навязчивая: «А мне… нравится этот психолог?»

Это бред. Сразу. Однозначно. Невозможно. Он же – часть системы. Часть этого плана «починить», «нормализовать». Его аккуратная улыбка, его папка с кляксами-ловушками… Нет. Нет и нет.

Но чувство не уходит. Как заноза. Тихое, назойливое: «Он слушал. По-настоящему. Не перебивал. Не говорил „не драматизируй“ или „возьми себя в руки“. Его глаза… не осуждали.»

Я ворочаюсь. Простыни свинцовые. Комната – коробка, сжимающаяся. Воздуха не хватает. Мысли о следующем сеансе, о его вопросе «поговорим глубже?» – как клубок змей в животе.

Тайком

Движения отработаны до автоматизма. Тихий скрип балконной двери. Холод ночного металла под ладонями. Знакомое, шершавое дерево за балконом – старый друг. Спуск вниз, цепляясь за сучья, ступая босыми ногами на прохладную землю. Раньше часто так ходила гулять. Когда мир днем становился невыносим, а ночь манила пустотой и тишиной.

Улица спит. Фонари отбрасывают длинные, искаженные тени. Воздух влажный, пахнет сырой травой и далеким дождем. Я иду к детской площадке за домом. К качелям. Старым, скрипучим, с облупившейся краской.

Сажусь. Металл ледяной сквозь тонкую ткань пижамных штанов. Наушники – спасение. Музыка включается сама собой: тот же тяжелый рок, но сейчас он звучит не как боевой клич, а как… эхо. Приглушенный грохот, фон для ночи. Барабаны отбивают ритм моего все еще бешеного сердца. Гитара плачет тише.

И тут – движение в кустах. Шорох. Я вздрагиваю, хватаюсь за цепи качелей. Увидела кота. Силэт на фоне темного газона.

Тот самый? Сердце екнуло с надеждой. Этот черный, бархатный якорь спокойствия…

Нет. Вроде бы другой. Поменьше. Шерсть не такая густая, больше коричневых вкраплений в черном. И глаза… не огромные желтые солнца, а зеленые, узковатые. Он вышел не спеша, сел метрах в пяти, уставился на меня без особого интереса.

Но он был здесь. В моей ночи. В моем смятении. И слова потекли сами. Тихо. Шепотом, перекрываемым музыкой в наушниках. Но я знала, что говорю. Говорила с ним.

«Он… психолог… Он показывал мне пятна. Черно-белые. Хотел узнать, что не так.» Пауза. Кот медленно лизал лапу. «А я… врала. Говорила про тучи и птиц. А видела… осколки. И крики.» Еще пауза. Голос дрогнул. «Мама записала. Не спросила. Просто… решила. Как будто я вещь сломаная.»

Кот перестал лизаться. Поднял голову. Зеленые глаза блеснули в свете фонаря.

«Он не… не отмахнулся. Когда я про замок говорила? Про панику? В коридоре?» Я сжала цепи качелей так, что металл врезался в ладони. «Сказал… что это реально. Страшно. И что есть способы… не то чтобы перестать. Но… дышать легче. Может.»

Тишина. Только далекий лай собаки и приглушенный вой гитар в ушах. Кот встал, потянулся, сделал пару шагов в мою сторону. Не так близко, как тот, черный. Но ближе.

«А я ненавижу, что они решили за меня!» – вырвалось вдруг громче, с хрипотцой. «Ненавижу, что мама смотрит так… как будто я инопланетянин! Как будто ей стыдно!» Голос сорвался. Ком в горле. Я уткнулась лбом в холодную цепь. «Но… он увидел. Не отмахнулся. И это… страшнее. Потому что если он увидел… значит, я… не невидимка? Не просто пустое место?»

Кот сел снова. Смотрел. Молчал. Как исповедник. Как немой свидетель моей ночной растерянности.

«Я не хочу, чтобы меня „чинили“,» – прошептала я уже почти беззвучно. «Но… хочу ли я, чтобы кто-то понял? Хотя бы чуть-чуть? Без осуждения? Без „возьми себя в руки“?» Я подняла голову. Кот был все там же. Зеленые глаза светились в темноте. «Это бред, правда? Надеяться? Доверять?»

Он встал, повернулся и медленно пошел прочь, растворившись в тени кустов сирени. Не оглянулся. Не моргнул. Просто ушел.

Я осталась одна. На скрипучих качелях. С музыкой, которая уже не заглушала, а лишь подчеркивала тишину ночи. И с этим странным, колючим, новым чувством внутри. Чувством, что трещина в стеклянном куполе сегодня стала чуть шире. Не от крика. Не от паники. А от тихого вопроса в темноте, обращенного к зеленоглазому коту: «А что, если…?» И от страшной, пугающей мысли, что этот человек в аккуратном кабинете, с его черно-белыми картинками… может быть, он просто… другой проводник? Не в мир «нормальных». А в мир, где моя «инаковость» – не приговор, а просто… исходные данные. С которыми можно научиться дышать.

15 июня. Среда. 18:03.

Пластиковый пакет врезается в пальцы. Туго набитый, тяжелый. Ненужный поход в магазин. Мать настояла. Опять. «Молоко закончилось, хлеб… Да и тебе полезно выйти!» Полезно. Как глоток кипятка. Как удар током в толпе. Я шла, глядя на тротуар под ногами, считая трещины на асфальте. Каждый шаг – через силу. Каждый взгляд встречного – маленький ожог.

Кассы самообслуживания – спасение интровертов? Единственная искра света в этом аду. Никаких «Здравствуйте», «Спасибо», «Сдачи не надо». Никаких вымученных улыбок. Только холодный экран, писк сканера, монотонный голос робота: «Поместите товар в зону упаковки». Без глаз. Без ожиданий. Без необходимости выдавливать из себя звуки. Я могла бы поцеловать этого бездушного робота. Хоть что-то для них делают. Для нас. Для тех, чья кожа содрана до мяса от простого «здравствуй» незнакомца.

Вышла. Воздух был тяжелый, влажный, пахнущий грозой. Тучи клубились на горизонте, сине-черные, как синяки. Я торопилась. Шаг быстрее. Дом ближе. Внезапный дождь.

Не капли. Не начало. Ливень. Обрушился сразу, стеной холодной воды, хлесткой и неумолимой. Люди на улице вскрикнули, засуетились. Зонты, куртки над головами, смешки, кто-то бежал к подъездам, к навесам. Хаос движений, звуков, криков: «Быстрее!» «Промокнем!»

Я остановилась

Посреди тротуара. Под этим ледяным потоком. Вода хлестала по капюшону, стекала за шиворот, прилипала джинсы к ногам. Пакет с молоком и хлебом тянул руку вниз. Все куда-то бегут. Прячутся. Спасаются от неба.

Я же подняла голову наверх.

Лицо – навстречу потоку. Капли били в лоб, в щеки, в губы. Холодные. Острые. Настоящие. Они смывали пыль тротуара, запах магазина, остатки чужих взглядов. Я открыла рот, ловя капли. Вода смешалась со слезами. Я не плакала специально. Просто… они потекли. Теплые – по холодной коже. Соленые – по пресной дождевой воде.

Небо плачет со мной.

Мысль пронзила, как молния. Не ругает. Не наказывает за мою «странность». Плачет. Так же безутешно. Так же яростно. Так же… без причины, которую можно объяснить словами. Оно просто льет свою тяжелую, холодную боль на землю. Как я лью свою – внутрь, в тишину, в наушники, в черно-белые картинки души.

Я стою. Мокрая до нитки. Дрожу. Но не от холода. От этого жуткого, нелепого родства. От понимания, что где-то там, в бесконечной серой мгле, кто-то (что-то?) чувствует так же. Переполнено. Перегружено. Не может сдержать. И обрушивает всю свою невыносимость на мир, не спрашивая разрешения. Не думая, кто промокнет, а кто спрячется.

За что я такая?

Вопрос не к миру. К себе. К генам? К звездам? К случайному сбою в великом чертеже? Почему я не могу быть как они – смеяться под дождем, бежать под зонтом, легко болтать с кассиром? Почему мой внутренний мир – это вечная гроза, где каждый звук – гром, каждый взгляд – молния, а тишина – лишь затишье перед новым ураганом чувств? За что мне эта гиперчувствительность, этот содранный нерв, эта невидимая броня, которая и защищает, и душит?

Дождь хлещет сильнее. Я закрываю глаза. Вода течет по лицу ручьями. Слезы? Дождь? Неважно. Пакет тяжелеет. Пора идти. Но я стою еще секунду. Минуту. Дышу этим влажным, чистым, жестоким воздухом. Чувствую каждую каплю на коже как доказательство: я жива. Очень больно. Очень громко. Очень… слишком. Но жива.

Небо плачет со мной. И в этом – нет утешения. Только горькое, мокрое, ледяное признание. Я такая. Не сломаная. Не испорченная. Такая. С небом внутри. Вечно на грани ливня

16 июня. Четверг. 21:15.

Экран ноутбука слепит в темноте комнаты. Холодный, мертвенный свет. На нем – новый аккаунт. Пустой. Как только что выпавший снег, по которому еще не ступала нога. Или как свежая могила. Смотря как посмотреть.

Я отказываюсь понимать людей. Их шумные сборища. Их легкий смех, который для меня – скрежет металла. Их потребность постоянно говорить, делиться, выставлять напоказ куски своей жизни, как товар на витрине. Зачем? Как они не чувствуют, что каждое слово, каждый пост, каждый лайк – это крошечное саморазоблачение? Уязвимость?

Завести социальные сети? Сама мысль вызывала тошноту. Для «общения» и «социализации»? Звучало как медицинская процедура. Омерзительная. Унизительная. Даже само слово – «социализация». Оно шипит, как змея. Оно пахнет принуждением. «Вставь себя в прокрустово ложе, букашка. Будь удобной. Будь видимой. Будь как все».

Мать меня не понимает. Видит только «проблему». Мою непохожесть – как дефект, который надо исправить. «Все твои ровесники там! Ты должна учиться! Это же просто!» – ее глаза полны той же надежды и страха, что и при упоминании психолога. Она верит в волшебную силу лайков и комментариев. Как будто виртуальное «привет» может исцелить душу, перегруженную реальностью.

Но психолог посоветовал. Тот самый, с черно-белыми картинками и тихими, неосуждающими глазами. Он сказал: «Не как обязательство. Не как гонку за друзьями. Как… окно. Ты можешь просто смотреть. Найти тех, кто чувствует мир так же остро. Кто прячется в своих капюшонах. Кому тоже больно от солнца». Он не настаивал. Но его слова… они засели. Как заноза. И мать настаивает. Ее настойчивость – это штурмовая атака. И вот я – новый пользователь соцсети.

Пустота профиля давит. И что мне искать? Куда тыкать этот цифровой щуп? Мир там кажется еще более фальшивым, чем здесь. Глянцевые улыбки. Фильтры, скрывающие синяки под глазами. Хештеги счастья, которыми прикрывают отчаяние.

По совету психолога – людей с схожими интересами. Горькая усмешка дергает уголок губ. Мои интересы? Выживать в этом мире. Каждый день. Каждый час. Не паниковать в толпе. Не расплакаться от резкого звука. Найти тихий уголок в шумном пространстве. Дышать, когда грудь сдавлена невидимыми тисками. Как это вбить в строку поиска? `#выживаю #паника #мнеслишкомгромко #спасите`? Это вызовет не понимание, а насмешки или жалость. Еще хуже.

Я вглядываюсь в пустоту ленты. Она пугающе безликая. Готовая поглотить. Может, попробовать выживать в виртуальной вселенной?

Мысль кажется абсурдной. Но… Может, это легче? Здесь нет реальных запахов, которые бьют в нос. Нет случайных прикосновений в толпе, от которых вздрагиваешь. Нет необходимости смотреть в глаза. Можно быть анонимом. Тенью за аватаркой – черной, как тот кот, или просто серым пятном. Можно уйти одним кликом. Заблокировать. Выключить. Создать свою тишину.

Легче ли кричать в пустоту цифрового пространства, чем шептать коту под дождем? Легче ли найти того, кто услышит твой немой крик за пикселями, чем в лицо?

Я медленно печатаю в поиске. Не `#выживание`. Не `#тревожность`. Слишком прямо. Слишком… кричаще. Я ввожу то, что прячется за капюшоном в моменты редкого спокойствия: `#тяжелыйрок`, `#альтернатива`, `#постхардкор`, `#текстыкаккрик`. Музыка. Моя крепость. Мой язык.

И лента оживает. Не людьми. Звуками. Обложками альбомов в мрачных тонах. Видео с концертов, где вокалист корчится в немом крике под вой гитар. Постами со строчками песен, которые режут как бритва: «Тишина звенит громче любого крика», «Мой разум – поле боя, а я лишь зритель», «Накрой меня этим капюшоном, спрячь от солнца».

Я не добавляю друзей. Не ставлю лайки. Не комментирую. Я просто смотрю. Как советовал психолог. Как смотрю на мир из-под капюшона – издалека, через щель. И в этой виртуальной вселенной из звука и боли, я вижу отголоски. Не зеркальное отражение, но… эхо. Эхо моего внутреннего шторма. Эхо моей немоты. Эхо моей попытки просто выжить.

Легче ли? Не знаю. Но экран светится. Музыка льется из колонок ноутбука – знакомый хаос, знакомый крик. А я сижу в своей темной комнате, уткнувшись подбородком в колени, и смотрю на этот новый цифровой фронт своей вечной войны за существование. Пользователь. Без имени. Без лица. Без желания «социализироваться». Просто еще одна тень в сети, ищущая родственные души не в улыбках, а в обложках альбомов и строчках, выжженных болью. Первый шаг в виртуальный окоп. Посмотрим, будет ли там хоть чуть безопаснее.

17 июня. Пятница. 02:58.

Темнота за окном густая, как смоль. Только мерцание экрана режет ее, холодное и назойливое. Я не пошла гулять. Дерево за балконом шелестит листьями напрасно. Соцсети поглотили меня как болото. Не липкое, топкое, а… глубокое. Темное. С редкими островками света, которые манили, как болотные огоньки. Я тонула в них часами, не чувствуя времени.

Прокрутка. Бесконечная. Черные аватары. Мрачные цитаты из песен. Фотографии концертов, где лица искажены немым криком под вспышками. Я искала эхо. Отголоски своего шторма. И находила. Тени, мелькающие в комментариях: «Тот самый трек, когда кажется, что гитара выворачивает душу – мое ежедневное состояние», «Иногда тишина режет хуже грома», «Капюшон – лучший друг».

А потом… оказалось, не я одна такая в этом мире.

Его пост всплыл случайно. Не про музыку. Про… трещину. Буквально. Фотография старой бетонной стены. Глубокая, неровная щель, уходящая в темноту. Подпись: «Иногда чувствую себя вот так. Как будто внутри – эта трещина. И через нее сочится весь шум мира. Не знаю, как ее заделать. Просто смотрю на нее. И знаю, что она есть».

Простота. И отсутствие пафоса. Отсутствие хештегов типа `#депрессия` или `#тревожность`. Просто… факт. Как констатация погоды. Это молодой человек. 19 лет. Аватарка – темный силуэт на фоне окна, лицо не разобрать. Никаких селфи с улыбками. Никаких фейерверков счастья.

Я замерла. Пальцы зависли над клавиатурой. Что-то внутри сжалось, потом резко расправилось, как пружина. Он не так сильно, как я, не доверяю людям? Судя по тому, что он это выложил… наверное. Но в его словах – та же осторожность. Та же неуверенность в том, что его поймут. Но всё же. Он выложил. Рискнул. Оставил свою трещину на всеобщее обозрение, пусть и под маской анонимности.

Я нажала «комментировать». Сердце колотилось, как тогда в дождь. Написала первое, что пришло в голову, без дум о последствиях: «У меня тоже есть такая трещина. Иногда кажется, что через нее вытекаю я сама». Отправила. И сразу же схватилась за мышку, чтобы удалить. Глупо. Наивно. Слишком откровенно.

Но не успела. Под постом всплыло уведомление: «1 новый ответ».

Он ответил. Быстро. «Вытекаешь? Да. Знакомо. А иногда – наоборот, через нее все врывается. Слишком громко. Слишком ярко. И нечем закрыть».

Диалог. Настоящий. Не про погоду. Не про музыку даже. Про трещину. Про то, что никто из «нормальных» вокруг, кажется, не видит. Про этот постоянный риск – или раствориться, или быть разорванным изнутри потоком мира.

Мы пишем. Короткими, отрывистыми фразами. Как будто боимся спугнуть.

Он: «Меня зовут Макс. Учусь на программиста. Код – это тишина. А люди… шумят».

Я: «Аня. Школа. Шумят даже стены иногда».

Он: «Стены! Да! Особенно в ТЦ. Агрессивная акустика».

Я: «Кассы самообслуживания – единственное спасение».

Он: «О, да! Герои нашего времени. Роботы-интроверты».

Мы не льем душу. Не делимся глубокими травмами. Просто… киваем друг другу через эту цифровую пропасть. «Да, я вижу твою трещину. У меня такая же». «Да, я знаю, как режет свет после темноты». «Да, капюшон – не прихоть, а necessity».

Он не так не доверяет людям? Возможно. Он написал первым пост. Он ответил. Но в его словах – та же осторожная оглядка. Он не лезет в личные сообщения. Не спрашивает «где учишься» или «как выглядишь». Не требует фото. Он просто… есть. На другом конце этой трещины. Со своей болью, похожей на мою. Со своим способом выживать – через код, через музыку, через молчаливое понимание, что мир слишком громкий.

Я смотрю на время в углу экрана. 03:17. За окном – ни звука. В комнате – только мерцание монитора и тиканье старых часов. Но внутри… тишина. Не пугающая вакуумная тишина. А тишина понимания. Тишина после того, как тебя услышали. Не перебивая. Не давая советов. Не говоря «возьми себя в руки». Просто – услышали. И кивнули: «Да, и у меня так».

Я не одна. Оказывается, вообще не одна. Есть хотя бы один Макс. 19 лет. Программист. С трещиной, через которую сочится шум мира. И его существование где-то там, в этой виртуальной вселенной, делает мою реальную трещину… не такой уж одинокой. Не такой уж моей личной аномалией.

Я не удаляю переписку. Не выхожу из аккаунта. Просто сворачиваю окно. Экран гаснет. В комнате – темнота. Но она уже не кажется такой враждебной. Где-то там, за сотни километров, сидит такой же ночной наблюдатель. Смотрит в свой экран. И, может быть, тоже чувствует этот странный, хрупкий мостик через общую трещину. Пока – только из слов. Пока – только в сети. Но… это что-то. Больше, чем было вчера.

17 июня. Пятница. 13:07.

Голова – ватная, тяжелая. Мысли плывут медленно, как в густом сиропе. Из-за таблеток спала слишком много. Эти маленькие белые кружочки, которые мама аккуратно кладет на край тумбочки вечером («От тревоги, доченька, чтобы лучше спалось»), действуют как снотворное для души. Просыпаешься разбитой. Пустой. Словно вывернутой наизнанку и оставленной сушиться на ветру.

Солнце лезет в щель между шторами назойливо, полосами пыльного света. Я лежу, уставившись в потолок. В ушах – тихий звон после долгой тишины. Тело одеревенелое, непослушное.

Рука сама потянулась к телефону. Экран вспыхнул, слепя. Соцсеть. Переписка. Его ник – «Silent_Max». Вчерашние слова, наши ночные признания в существовании трещин, висят в воздухе цифрового пространства. Тихие. Надежные.

Написала тому парню. Пальцы скользнули по стеклу, будто не мои. Простые слова. Туманные, как мое состояние:

> Привет. Как ты? Я… как варенье. Размазанная. После таблеток. Спала сто лет.

Спросить, как он. Казалось бы, вежливость. Банальность. Но не в нашем случае. Не между двумя людьми, нашедшими друг друга по признаку общей «неисправности». Это был щуп. Брошенный в темную воду: «Ты еще там? На том конце трещины? Или я опять одна?»

И написала как я, зачем? Отправила и сразу сжалась внутри. Не знаю. Выставила слабость. Показала эту «размазанность», эту беспомощность после химического сна. Зачем? Риск? Доверие? Или просто… потому что в этом анонимном цифровом пространстве, с человеком, который тоже знает цену капюшону и тишине, можно не притворяться? Можно быть вареньем. Можно быть разбитой. Можно не искать оправданий.

Наверное, так нужно было. Просто. Без анализа. Выпустить пар. Крикнуть в цифровую пустоту: «Эй, я тут! И мне хреново!» Зная, что возможно, вероятно, там есть кто-то, кто не отвернется. Кто не скажет: «Соберись!» или «Это же просто таблетки!».

Телефон завибрировал в руке. Ответ. Быстрый.

> Привет, Аня. Варенье – хорошее состояние, сладкое и никуда не торопится. Я – как старый компьютер. Глючу, но работаю. Трещина сегодня особенно звенит. Но терпимо. А сто лет сна… иногда это роскошь. Главное – проснуться.

Я перечитала. Раз. Два. В углах губ дрогнуло что-то, похожее на начало улыбки. «Глючу, но работаю». Точно. «Трещина звенит». Да. Он не испугался. Не сбежал. Не попытался развеселить глупой картинкой. Он… принял. Мою «размазанность». Мои таблетки. Мою странную аналогию. И ответил своей. На нашем общем языке трещин, глюков и поиска тишины в шумном коде жизни.

> Проснулась, – отправила я. – Мир слишком яркий. И громкий. Даже в тишине.

Его ответ пришел почти сразу:

> Знаю. Надень капюшон. Виртуальный или настоящий. И дыши. Не торопись. Мы же два призрака в сети. Нам спешить некуда.

Два призрака в сети. Точнее не скажешь. Невесомые. Безликие. Связанные только общими трещинами в душах и пикселями на экране. И в этом – странное утешение. Спешить некуда. Никаких ожиданий. Никаких обязательств «нормального» общения. Просто… быть. Размазанным вареньем. Глючащим компьютером. Здесь и сейчас.

Я отложила телефон. Солнечная полоса на полу казалась уже не такой агрессивной. Голова все еще была тяжелой, но тревожный гул под ребрами чуть стих. Замененный на тихое, осторожное чувство: я не кричала в пустоту. Кто-то откликнулся. Не испугался моей «размазанности». Нашел для нее слова. И даже назвал это… роскошью.

Может, виртуальная вселенная и правда не так страшна? По крайней мере, когда находишь там своего со-призрака. Того, кто понимает цену тишине и необходимость капюшона. Даже если этот капюшон сейчас – просто строчки на светящемся экране. И трещина, которая звенит… она теперь чуть меньше моя личная. Чуть больше – наша.

Мама осторожно постучала, заглянула с тарелкой: «Ты вчера ягод просила… Пирожок с вишней, домашний». Поставила на стол. Улыбнулась с надеждой. Я кивнула. «Спасибо». Это было про пирожок. И, в каком-то странном смысле, про таблетки. И про то, что где-то там есть парень по имени Макс, который считает сто лет сна роскошью. И не осуждает тебя за то, что ты – варенье.

18 июня. Суббота. 14:23.

Солнечный зайчик пляшет на обоях. Ярко. Назойливо. Как будто издевается. Я сижу на кровати, сжимая в кулаке край одеяла. Ткань мокрая от слез? От пота? Не знаю. Не важно. Важны слова. Те, что врезались в мозг, как ржавые гвозди.

«Аня, я… не могу больше».

Голос матери был плоским. Без вины. Без злости. Просто… констатация. Как объявление о поломке лифта.

«Я не хочу больше с этим возиться. С твоими… состояниями. Твоими страхами. Вечно на цыпочках ходить».

Она не смотрела в глаза. Смотрела куда-то в сторону, на свой еще почти незаметный живот. На будущее. На идеальное.

«Я сняла тебе комнату. В студенческом общежитии. Недалеко. Удобно. Там тебе… будет спокойнее. Своя территория».

Своя территория.

Камера. Одиночная. В шумном муравейнике чужих жизней, смехов, музыки через стену, хлопанья дверей. Бетонные стены. Запах дешевой еды из коридора. Постоянное ощущение, что за тобой наблюдают. Или вот-вот ворвутся.

Мне нужна была её поддержка.

Хотя бы тень. Хотя бы попытка понять. Хотя бы «мы справимся», даже если это ложь. Вместо этого – выселение. Официальное. Окончательное.

А что теперь?

Теперь – четыре стены общаги вместо родной комнаты, где знакомая каждая трещинка на потолке. Теперь – полное одиночество. Не добровольное. А навязанное. Как приговор.

Мать беременна.

Это висит в воздухе. Не сказано, но очевидно. Ее рука инстинктивно лежит на еще плоском животе. Ее глаза светятся, когда говорит с Ним. С новым мужем. Строителем их «идеальной семьи».

Ждет ребёнка.

Нового. Чистого. Без трещин. Без стеклянного купола. Без паники в супермаркетах и ночных побегов к качелям. Ребенка, который будет смеяться громко, бегать по лужам, обнимать незнакомых родственников – все то, что я никогда не могла.

А я в их идеальной семье лишняя.

Не просто лишняя. Помеха. Напоминание о прошлом. О неудаче. О дочери, которая не вписалась в шаблон. Которая требует усилий. Которая «не нормальная».

Даже старший брат не против…

Его молчание – самое страшное. Он зашел, пока мать говорила. Услышал. Посмотрел на меня. Не с осуждением. Не с жалостью. С… равнодушием. Как на мебель, которую выносят на помойку. Кивнул матери: «Логично. Ей же надо взрослеть, социализироваться». И ушел. К своим победам. К своей блестящей жизни. Гордость семьи одобрил изгнание букашки.

Я встаю. Ноги ватные. Подхожу к окну. За стеклом – мир. Тот самый, слишком яркий, слишком громкий. Но сейчас он кажется… чужим до боли. Как будто меня уже вычеркнули из списка жильцов. Не только из квартиры. Из жизни.

Слез больше нет. Есть пустота. Холодная и бездонная. Как трещина, о которой писала Максу. Только теперь эта трещина прошла через весь мой мир, разделив «до» и «после». И в «после» – только я. И четыре стены казенной комнаты.

Телефон лежит на кровати. Молчит. Но я беру его. Открываю переписку с Максом. Вчерашние слова о варенье и глюках кажутся из другой жизни. Нелепыми. Наивными.

Пальцы дрожат, но печатают. Без дум. Без плана. Просто крик в цифровую пустоту, последняя попытка ухватиться за что-то:

> Меня выселяют. В общагу. Мать сказала – не хочу больше возиться с тобой. Она ждет нового ребенка. Идеального. Я лишняя. Даже брат… не против. Я одна.