Аленький цветочек

Наталья Волгина

Аленький цветочек

Глава 1.

Стук раздавался – осторожный, навязчивый, – тукало в дверь, в потолок, постукивало в окно, в двойные широкие рамы. Он не видел, но знал: в дом что-то хочет войти. Когда послышалось царапанье по стеклу, он проснулся.

Стук доносился с кухни. Сон сползал, как душное покрывало, наброшенное на лицо, но тоска, такая ощутимо саднящая – тоска осталась. Он словно не доделал что-то очень важное: то ли не вспомнил, то ли не сумел позабыть, – и это мешало увидеть того, кто рвался в дом, а потому ночная тоска осталась.

Провел по лицу, с отвращением отдернул руку: забыл, что в последнее время отращивал бороду. Надо сбрить, подумал он и ввинтил ноги в тапки. На кухне жена с хрустом рубила череп, позеленевший от плесени, он отшатнулся и только мгновение спустя сообразил, что она придерживает рукой кочан капусты. Рядом грудкой вверх лежала бледная сырая курица, из ее отверстой клоаки сочилась слизь. Он вновь почувствовал тошноту, дай хоть поесть, буркнул на просьбу жены разрезать курицу.

Эта сосущая вялая тревога не отпускала его уже с неделю, Аладьев чувствовал ее, как ощущают ноющий зуб. Ему не сиделось и не спалось, дом, с таким трудом и любовью строенный, не радовал. Винтовая лестница вела вверх, дочка прыгала по ступенькам, повисая на перилах всем тельцем, шлепки ее босых ножек напомнили ему недавний сон, и он снова сморщился.

– Катерина, ты хоть носки на нее надень, – проворчал Аладьев.

– Руки грязные, надень сам. Да порежь, наконец, курицу!

Ножи торчали рукоятками вверх; этот набор в деревянной подставке они выбирали вдвоем, когда еще строили дом – пусть не в самом фенешебельном районе, в закутке между городом и небольшим лесом, где когда-то была деревня Алексеевка. Главное – дом был свой, собственный, как хотели еще с тех времен, когда въехали в свою первую квартиру. Потом расширились, взяли трехкомнатную, а когда родилась Леночка, отважились на частный дом.

– Мама не просит долг отдать, но понемногу бы надо, – сказала Катя, наблюдая, как он терзает курицу. – На две половины, – сказала она, и он поделил останки курицы пополам, в два пакета. От рук несло мясом и той же слизью, и он подумал, что странно стал чувствителен к запахам.

– Ну… потихоньку будем, – ответил он жене, и снова с тоской подумал, что курица пахнет мертвечиной, а от жены тянет луком, и потная кожа неприятно лоснится – как сталь разделочного ножа, широкого, с выгнутой ручкой и клинком drop point.

Он вывел машину, проверил колеса: в последнее время шины стали спускать.

– А меня возьмешь? – спросила Ленка, уминая сиденье уже нечистыми шортами.

– Где ты валялась? – Аладьев вытащил девочку из машины, отряхнул сиденье: опилки, еловая хвоя, свернутые в трубку листья, иссохшие с прошлой осени. – Кать, переодень Ленку, она вся в земле!

– Приверзли мне что-нибу-удь, – девочка плюхнулась рядом, на прожаренные доски террасы, прогретой солнцем, августом, последним летним теплом. Хрупнув сухим листом, приставшим к ее шортикам, она яростно растерла его в пыль между пальцами; Аладьев вздрогнул от звука.

– Приверзли мне цвитощек а-аленький..

– Чего-чего? – изумился Аладьев и, наконец, улыбнулся – в первый раз за утро. Довольная, Ленка подпрыгнула, захлопала в ладошки:

– Приверзли!

– Это я ей сказку вчера читала! – выглянула Катя, вытирая о фартук руки, запачканные курицей.

– Приверзли! – повторила девочка, взглянула на отца искоса, и он запнулся: в глазах ее была недетская хитринка и словно проглянула чернота; он поморгал – все исчезло. Она щипала шортики, снимала иглы, затем, расставив руки, погнала серобрюхую ворону, та взлетела на самый верх крыши, закачалась на тощих цевках, четырьмя пальцами зацепившись за планку конька, заворочала круглым недобрым глазом. Когда машина зашуршала по гравию, он снова сморщился, вспомнив сон, и только выехав на шоссе, успокоился.

Глава 2.

Он успокоился, выехав на шоссе. Еще некоторое время в зеркале обзора Аладьев видел черепичную крышу, охрусталенные окна мансарды, новехонькие стекла, бьющие по глазам,– старое стекло, повидавшее виды, словно покрывается пыльцой времени, как ни скреби, будто сотни тысяч взглядов оставляют на нем патину, как на медной монете. Лесополоса вдоль трассы была хилой и быстро закончилась – как только остались позади старые и новые дома, но в основном были новые. В отдалении потянулся густой лиственный лес. Здесь селились издавна; когда-то Алексеевка была селом, потом стала поселком Ленинским, а пятнадцать лет назад разрослась и превратилась в городскую окраину. Город наступал на деревню, угодья вспахивались; там, где некогда сажали и сеяли, или же коврами стелилась по лугам полуница, расползался мегаполис, запуская щупальца глубоко в глотку лесов. Старое название за районом осталось, как и за посадкой вдоль приокраинного шоссе; перелесок называли Горелым. Зимой мимо Аладьевых, пересекая трассу, то и дело трюхали лыжники, осенью – грибники; однако для обычных прогулок Горелый лес был непригоден.

Катя его не любила, предпочитала центральный парк. Узенькие, на одного, стёжки, многолетний бурелом, сухостой, паучьи тенёта, пузырьки боярышника в кустах, оплетенные мелколиственной падалью, – лесок был заброшен и дик, и кишел насекомыми, и Катя брезгливо вздрагивала, стоило только свернуть с тропинки в глубь. В Горелом лесу они прогулялись всего однажды, и Катя была красивая: юбка короткая, волосы длинные, шпильки-иголочки, и шпильки уходили глубоко в грунт. Намаявшись, она попросилась домой, смеялась: нашли место для прогулок, – шарахнулась от мелькнувшей за буреломом тени. Тень оказалась бомжеватого вида грибником; больше в Горелый лес они не ходили. Аладьев не говорил Кате, что как-то, проезжая, наткнулся на полицейский кордон. Несли труп, укрытый брезентом; это был двадцатилетний рабочий, которого город искал семь дней; тело нашли на опушке Горелого леса – то, что было когда-то человеком, примостилось на пеньке, привалившись лицом к коленям, ладони объели псы. Причина смерти осталась неясной, но помимо объеденных рук, у трупа были безмясые впадины вместо глаз – как будто их выклевала крупная птица.

Он взглянул на часы, включил музыку, нахлынуло странное умиротворение. Дорога всегда его успокаивала. Боковым зрением он отметил в мелькающей траве что-то красное, усмехнулся, вспомнив дитячий лепет: аленький цветок. Ленка начала стрекотать в девять месяцев и для ее возраста удивительно хорошо разговаривала. Зайти, что ли в городе в цветочный, взять что-нибудь, раз попросила. И Кате. Как-то он давно… Дом, работа, строительство… да, как-то давно…

Он прибавил звук, снова уловил – нечто красное, сияющее укололо его в левый глаз. И опять. А вот еще. Снова… Он притормозил, плавно прирулил к обочине напротив сияющего, опутанного травой, и вышел. Ничего не увидел. В недоумении осмотрелся – налево, направо – и в отдалении заметил багровый клок – до странности дальше, чем он рассчитывал, когда парковал машину. В ушах зазвенело, некоторое время он колебался, к горлу снова прихлынуло и ушло – ночная тревога, но красное пятно вдруг показалось ближе, чем он разглядел, и Аладьев решился. Запер машину, опустил в задний карман ключи, ступил в высокий, обваливающийся под ногами мятлик.

«Вот дурак», – выругался он, увидев, что снова не рассчитал расстояние. Пятно оказалось левее, у леса, он двинулся, отгребая траву руками; мягкий, шелковый, местами мятлик доходил немаленькому Аладьеву до промежности, и красный лоскут – совершенного алого цвета, без всякой синей или желтоватой примеси, – виднелся в нем удивительно отчетливо.

Однако у леса алого не оказалось. «Да черт!», – снова дернулся Аладьев. Он принялся шарить, шлепая ладонями по траве, ключи выпали из кармана, он подхватил связку на лету и протрезвел. «Да что это я…» – шагнул он к машине и снова уловил зрачками мерцание. Он обернулся. Идеально алый, подернутый мреющим золотистым дымком, присущим только этому цвету, в двадцати шагах от него распустился бутон.

«Блин, – выдохнул Аладьев. – Вот те на! Будет тебе, Ленка, цветочек аленький…»

Двадцать шагов, однако, оказались неблизкими. Он шел и шел, забрался глубоко в рощу, деревья – в основном молодые дубки и березы, – заслонили дорогу. Потеряв машину из виду, Аладьев оглянулся в недоумении, но цветок сверкнул в траве, как драгоценный камень, и он решился. Да сколько тут того леса, прикинул он. Выйду напрямик, а там вернусь по шоссе, машина неподалеку, у обочины, припаркована.

Он кинулся за цветком; тот снова исчез – точно его погасили, – вспыхнул в отдалении. Аладьев двигал ветви руками, примечал и снова терял из виду, цветок дразнил, манил; мужчина лез через бурелом, уже совершенно потеряв благоразумие. Да и потом… он помнил, что где-то неподалеку был его дом.

Березняк перешел в краснолесье, подбитое мелким кустарником; затем сосновый бор поредел, раздвинулся и сменился ельником – суровым, меховым, почти черным в августовский пронзительный день.

Аладьев остановился, перед ним была непроглядная живая стена. Резко стемнело. Ели стояли кучно, рядами, как строгие часовые, – многотысячный хмурый отряд тянулся, сколько хватало глаз, и ни одного иного дерева в этом лесу не было. Высотой в небо, ели жались, давя и уродуя соседей; в подстилке из мертвой хвои ничего не росло – голая земля и стволы – ни травинки, ни какого-нибудь, даже самого жалкого подлеска. Черный, безоглядно черный, стоял рамень, и стояла в нем необычная тишина. Аладьев вдруг осознал, что пение птиц закончилось в краснолесье.

Он огляделся. Алый цветок мерцал между елями. Мужчина не мог отвести глаз. Шаг за шагом он придвигался к растению, точно к егозливому зверьку, – но стоило ему протянуть руки, цветок просочился сквозь пальцы, как струя красного масла, и растворился в опаде. Ему почудился сдавленный смех. Ярость охватила Аладьева, он прыгнул вперед, но ничего не поймал; в бешенстве он колотил по игольнику, хвойный опад трещал и хрупал, как давеча, когда Ленка ломала лист. Звук разносился с легким шипеньем, вокруг торчали ели – куда ни взгляни, – стоял мрак – глаз выколи, – и в этом мертвом, неподвижном лесу он был один.

Глава 3.

Аладьев был один в мертвом, неподвижном лесу. Цветок исчез, тьма и ели обступили его со всех сторон, он бросился влево, вправо, пытаясь определить направление или понять, где автострада, запрокинул голову, но не увидел солнца; рамень был настолько тесен, что, даже вспомнив школьное правило из ОБЖ, он не сумел бы распознать север или юг: стволы замшели необыкновенно густо. Он хлопнул по карманам – рассеянно и бессильно, потому что помнил, как вывернул из замка зажигания ключ и покосился на телефон, однако (ах, идиот!) брать не стал, юркий алый зверек казался таким доступным… Попытался выбраться по следам, но хвоя была взбаламучена как морской песок, и так же безжизненна. Он брел по ельнику, куда глаза глядят, и в лесу раздавались только его шаги и мертвое шуршание отжившей материи.

Сколько Аладьев шел по черному лесу, он не знал. Шелест, шуршание… Поминутно ему чудилось движение за стволами, лапник качался в безветренном душном лесу, но стоило человеку оглянуться – вставал намертво. Еловым ветвям не было ни конца, ни края.

Аладьев уже склонялся к тому, чтобы принять свой безрассудный бег за помутнение рассудка, а цветок – за галлюцинацию… он лихорадочно озирался, ломая голову, как выбраться из этой глуши – пугающей и непохожей на обычный лес… Наконец он решился влезть на дерево, чтобы осмотреться сверху, потоптался, приноравливаясь к исполинской ели – самой внушительной из бесконечного ряда таких же чудовищ, – подтянулся на руках, зацепился за лапник, – ветка была широкой, точно обеденный стол, – и вдруг сверху увидел красное! Он спрыгнул, едва не сломав позвоночник о корни дерева, громадные, словно под елью прикорнул медведь. Чертов цветок безмятежно врылся в подстилку, на сей раз он и не пытался сбежать – мерцающий лоскут размером с ладонь, пять блистательно алых, заостренных, как пять ножей, лепестков. Аладьев трепетно протянул руку – как над маленьким костерком, – он все еще опасался, что цветок исчезнет… и тут из-за корня – или круглой медвежьей туши – вывернула небольшая гладкая собака, черная как нефть.

Аладьев рванулся – где собака, там и люди, – свистнул. Зверь бросил на него взгляд искоса. Аладьев осекся, он готов был дать голову на отсечение, что где-то видел этот взгляд. Пес отвернулся, запетлял между елями, он бежал неторопливо, но как ни спешил мужчина, догнать собаку не мог. Прибавив ходу, пес юркнул в лапник и исчез. Аладьев бросился следом, он продирался сквозь чудовищный бурелом, нагромождение трухлявых, замшелых гнилушек, воняющих вековой давностью, и вдруг лес поредел, очистился, и вслед за псом человек выскочил на прогалину, где в кольце бревен, связанных в частокол, стояла изба, крытая квелой соломой.

Над поляной шатром сходились деревья, свет пробивался хилый, но там, где он был, в изобилии кустился папоротник, треснутые коробочки дурмана роняли черные семена, валялся булыжник, и тянулась из-под него живая трава, хотя в целом лесу не было ни одного камня. На столбах частокола висели подбитые фонари, их было много – почти на всех кольях, но свет не горел, хотя время клонилось к вечеру, и лучи солнца падали наискось, и лес за спиной стемнел и сгустился. Дрожа то ли от возбуждения, то ли от тягучего, едкого страха Аладьев кинулся в дом.

Гладкий черный кот прыснул в сторону, едва он открыл дверь. Свет обрисовал крыльцо и четыре угла фундамента, разлапистые, будто вороньи пальцы. Пол пружинил под ботинками, Аладьев отметил и плохо пригнанные доски и общую неопрятность жилища: склянки по углам и полкам, истертые половики, вздыбленные, вероятно, пробежавшим котом (кот… откуда здесь кот? – сверкнуло в его голове), крохотные голые окна, жестяную печку-голландку, забытые, несмотря на лето, дрова в раззявленной топке, – словно хозяин бывал здесь набегами. Низенький шкаф, кровать в углу, стол… На беленых стенах – ни провода. Дом выглядел кряжистым, основательным и невообразимо древним, сложно было догадаться, кто здесь живет. Воображение нарисовало старика-отшельника; тем сильнее было удивление Аладьева, когда в дверь вошла женщина и внесла, загораживая ладонью как свечу, алый цветок, за которым мужчина целый день безуспешно охотился.