С одесского кичмана бежали два уркана

Сергей Галикин

С одесского кичмана бежали два уркана

Посвящается тысячам и тысячам безвестных героев

Великой Отечественной войны

С одесского кичмана

Бежали два уркана…

1

Он даже не услыхал, он вдруг почувствовал, что наступила тишина: полицаи и немцы с противоположного берега внезапно прекратили огонь.

– Во-о-т… Так – то оно будет… Лучше, с-суки, – прошипел уже синеющими губами, – не взять вам… Будяка, кишка у вас пока тонка! – и поплыл дальше, теряя последние силы, оставляя краснеющий след.

Уже хорошо просматривался тот берег, отлогий, с выступающими над ним высокими глиняными кручами, густо испещеренными круглыми стрижиными норками.

– С одес – ско – го кичма – а – а – на… Вот, мы тут… Сейчас… Пришкеримся… Где-то, и – прощай, Маруся! – и, подняв малость голову, чтоб получше рассмотреть недалекие уже густые камышовые заросли, похолодел.

По белому от солнца берегу, прямо на него, катили по прибрежному песку на мотоцикле фрицы. Один из них, высокий худощавый парень, соскочил вдруг прямо на ходу, хохоча и на весь рот горланя что-то вроде веселой песенки. Беспечно повесив карабин на плечо, он приветливыми жестами приглашал его, Будяка, выходить на берег.

– По плотине проскочили, твари, – тут же промелькнула мысль, – а те и не стреляли, чтоб своих не задеть.

В этом месте берег был более пологим и вскоре старшина ощутил ватными ногами илистое холодное дно.

– Ком – ком!! Ко – о – м! – деловито орал веселый немец, немного войдя короткими сапогами в воду. Двое других молча, с серыми сосредоточенными лицами, уставились на Будяка, а тот, что сидел в коляске, навел на русского ствол пулемета. Все сразу поняв и, видимо тут же и приняв то, одно, единственно верное для него решение, широко усмехнулся старшина:

– Я тебе дам, ком-ком… Бу – у – дет тебе… Щас и ком, и мом, и хрен в сраку! Потерпите, ребятки… Я щас…

Воды стало уже по грудь и он, немного приостановившись, перевел дух. Картинно, чтоб было это хорошо видно всем троим немцам, поднял он руку с «Вальтером» и отбросил его далеко в воду. Слабеющей рукой переложил под водой «лимонку» из кармана под стянувшую его торс тельняшку, закрепив ее для надежности еще и поясным ремнем. Вынул из нагрудного кармана кольцо своих часов с цепочкой и, пропустив под гимнастеркой, соединил с кольцом гранаты, а сами часы оставил пока в кармане.

– С одес – ского кичма – а – на – а… Бежа – а – ли два… Э-эх! Прости меня, Господи, – бормоча все, что ни идет на ум, виновато улыбаясь, поднял он повыше свои сильные руки и, превозмогая режущую низ спины боль, сцепив зубы тихонько побрел на берег.

Кравцу и Гордиенко сквозь редкие кусты дикого терновника все было хорошо видно, как на ладони. Мучаясь в бессилии, лишь скрипели они зубами, не имея совершенно никакой возможности хоть как-то помочь старшине, хоть чем-то отвлечь немцев. Ты поди, попробуй – высунунься! – и тут же тебя и пристрелят… Без всякой пользы!..

До берега метров пятьдесят, а ты и десятка шагов не проживешь…

– Э-эх! Весь в крови, бедняга… Сдастся, наверное, наш… Пал Силыч, – дрожащим голосом неуверенно проговорил Гордиенко.

– Нужен он им, такой… Не-ет… Мало ж ты его знаешь, Гордиенко… Я с ним год уже воюю, у него только… За Финскую две… «Красных звезды». Плохо им будет сейчас, – и, уже опасно высунувшись, чуть пошире раздвинул кусты дикого терна Кравец, – э – эх! Винтовочку бы сюда мне, да пару патрончиков… Говорил же Силыч, ду-р-р-раку, возьми-и, Коля, карабин! А я?! Так ему ж и оставил, – драл он в отчаянии ногтями сухую овражную глину .

Тем временем старшина, шатаясь, с белым, как полотно лицом, уже полностью выбрался на берег. На его мокрой гимнастерке, чуть пониже левого нагрудного кармана, болтались на цепочке, сверкая как новая медаль, серебряные часы. Во всю его спину сочно раскровавилась широкая рана. Было видно, что каждое движение дается ему с мучительной болью и неимоверным трудом.

И, когда уже всего лишь пару шагов отделяли его от врага, остановившись, задохнулся он от слезы и поднял медленно к высокому майскому небу уже мутные глаза свои:

– Прости… Меня, Нюра!..

Веселый молодой немец, с беспечно играющей на тонких губах улыбкой, протянул руку и ухватился за часы, обернувшись к своим:

– Эй, смотри, Вилли! Ха-ха-ха! Герр русский комиссар дарит тебе скромный гешефт! От самого герра Сталина!! – и, потянув за цепочку, поднял руку над головой, наглядно демонстрируя свой трофей.

Дружный смех немцев вдруг провалился в оглушительный грохот нескольких мощных взрывов, горячая ударная волна, широко стебонув по кромке оврага и швырнув комья дерна на ослепленных и оглушенных Кравца с Гордиенко, сбросила их с гребня и с гулким хохотом пошла вниз по долине.

Когда немного проселся, расходясь лениво по берегу, дым с желтой пылью, увидели они горящий и искореженный, перевернутый немецкий мотоцикл и дымящиеся, изуродованные трупы врагов по краям громадной воронки.

– Говорил!! Говорил же тебе-е, говори-ил, – хрипел, раскачиваясь с исступлении и размазывая по щекам соленые слезы с глиной, Кравец.

Уже в поздних сумерках, когда молчаливые полицаи увезли на телеге трупы убитых старшиной Будяком немцев и, когда упал легкий туман и глухая, совсем мирная тишина окутала окрестности, осторожно озираясь, ползком подобрались они к берегу.

– Пошли, пока месяц не вышел.

Темные косматые тучи медленно тянулись с восточной стороны глубокого ночного неба. Где-то очень далеко тревожно и жалобно кричала одинокая ночная птица.

– Да-а, – сдавленно и куда-то в пустоту проговорил Кравец, – не знаю, что там у них еще в коляске было… Может, мины какие… Сдетонировали. Ты гляди, как разворотило-то, – и, вздохнув тяжко, сцепя зубы, полез в он воронку. Там, на дне ее, кучей еще дымящихся лохмотьев лежало то, что осталось от их старшины.

Как-то неожиданно выкатилась на небеса полная большая луна. На берегу стало очень светло и – опасно. Найдя в отдалении место посуше, на пригорке, вырыли они немецкой саперной лопаткой неглубокую могилу.

Было уже далеко за полночь. Тучи пропали и миллиарды далеких звезд приветливо замерцали в черноте небес.

Постояли над свежим холмиком с минуту молча. Кравец бережно положил над изголовьем Будяка небольшой кусок серого песчаника:

– Мы еще к тебе вернемся, Пал Силыч! – и, трижды перекрестя последний приют старшины, быстро пошли в глубокий овраг, догонять своих, на восток, в уже томно разливающуюся по притихшей степи робкую лимонную зарю.

2

Июльское белое солнце палило нещадно. А черные юркие ласточки с самого утра резвились низко, то взмывая ввысь, то порхая острыми черными крыльями по самой сухой степной траве.

Голова колонны неспешно втягивалась в широкую тысячелетнюю балку. Северный склон ее, густо поросший мелким колючим терновником, с частыми россыпями чабреца и перезрелого конского щавля, покато подходил к едва различимому берегу запруды, почти до середины заросшей молодым и высоким, густым камышом. Далее, матово блестя на полуденном солнце и упираясь в противоположный склон балки, круто спускавшийся к самой воде, почти голый, с желтеющими холмиками брошенных слепышами нор, взгляду открывалось чистое водное пространство.

На том берегу хорошо был виден довольно глубокий узкий овраг, несколько ширящийся к запруде и поросший таким же густым диким терновником. Петляя, уходил он своим хвостом в неразличимую степную даль, теряясь где – то в знойном июльском мареве.

В полукилометре выше по течению виднелась разбитая бомбами высокая глиняная дамба.

– Ваня, Гордиенко, ты чего отстаешь, небось, волдыри портянками натер. Терпи, Иван, не хромай, как старая кобыла. Он церемониться не станет, пристрелит и шабаш…

Будяк негромко, почти скороговоркой проговорил это почти не оборачиваясь, ибо немец, лениво шедший шагах в пяти сбоку и сзади, мог ненароком услыхать и дать прикладом карабина промеж лопаток, а он, голодный и злой, уже не сдержался бы…

Но умирать пока не хотелось. И очень не хотелось ему, ротному старшине Будяку, чтобы ни за грош пропал этот молоденький ростовский паренек, ровесник его старшего сына, рядовой Гордиенко, невесть откуда прибившийся к нему еще там, под Барвенково, в кровавом месиве последних боев в окружении и потом все время как-то державшийся с ним рядом, в тяжкой глухой безнадеге и безысходности проклятого плена.

В хвосте колонны резко ударил винтовочный выстрел, конвойные полицаи из закарпатских румын что-то возбужденно прогалдели и затихли.

– Прими, Господи, убиенного раба твоего, и упокой его… Душу… Во веки веков… Опять полицаи, сволочи, кого-то из раненых добили.

Шедший рядом с Будяком незнакомый широкоплечий лейтенант зло сплюнул и внимательно заглянул ему в глаза. На его изрядно засаленной гимнастерке кубари с петлиц были спороты, однако на побелевшей от солнца ткани четко выделялись их темно-зеленые квадратики.

Подведя колонну вплотную к дамбе, конвой ее остановил.

Немецкий офицер, сойдя с коляски мотоцикла, снял черную пилотку и, с измученным видом вытирая потный лоб удивительно белоснежным платком, подозвал жестом старшего из полицаев:

– Десять минут на водопой и отдых, Павловский! Десять минут! Объявите им их задачу, сроки и условия! Окружите всю дамбу охраной. Да! И не стреляйте вы пленных просто так – это имущество Рейха, они захвачены кровью наших солдат и они все находятся на учете!

Павловский, сухой коренастый полицай средних лет, гладко выбритый, с серого землистого цвета крючконосым лицом, устало взойдя на небольшой холмик, вытер мокрую шею пехотной пилоткой, воткнул ее за ремень и заорал неожиданно густым низким басом:

– Колонна, слушай мою команду! Стой! Садись! Объявляется десять минут отдыха и… Водопой! Перед вами дамба, разрушенная большевиками! Но она нужна победоносным танковым дивизиям Вермахта для дальнейшего продвижения их … К Кавказу! У вас, скоты, чуть больше суток времени, к завтрашнему вечеру эта дамба должна быть восстановлена! И для вас это будет означать хороший обед, отдых и просто, жизнь! В противном случае всех вас ожидает расстрел! Я понятно говорю?.. Через десять минут по моей команде, – он махнул рукой в сторону нескольких конных подвод, – разобрать лопаты, носилки и работать! Хорошо работать, скоты! И без фокусов! При приближении к охране на десять шагов, они стреляют без предупреждения!

Колонна тут же с разноголосым шумом рассыпалась вдоль низкого речного берега, жадно черпая воду кто чем.

Будяк, зачерпнув котелком речной воды, степенно, жмурясь, с нескрываемым наслаждением, отпил несколько глубоких глотков, крякнул, чуть усмехнувшись, и передал котелок лейтенанту. И пока тот пил, он, искоса поглядывая в сторону охраны, негромко проговорил:

– Вы бы, товарищ лейтенант, спороли и петлицы, от греха… Видно же. Наши-то не сдадут, а вдруг подкинут какое пополнение… Так оно спокойней будет.

Тот бережно передал котелок Гордиенко, примостившемуся тут же, вытер рукавом потрескавшиеся губы и почерневшими заскорузлыми пальцами ловко поотдирал с воротника своей гимнастерки красно-рыжие петлицы, незаметно забросив их в камыши. Будяк, тем временем уже, с чуть заметной улыбкой наблюдая, как Гордиенко через силу, без особой охоты, цедит теплую, рыжеватую и от того противную прибрежную водицу, пробормотал себе в густые рыжеватые усы:

– Ишь ты, гляди, вода ему не такая! Вот нас в прошлом годе как загнал фриц в окружение под Киевом, и наткнулись мы, пятьсот с лишком голодных мужиков, в потемках на кобылу дохлую, да уже с душком! Во -от. Комиссар полка строго всем запретил даже глядеть – то в ту сторону! Ну, идем… Так, вроде, и не брал никто ничего… От той кобылы. Да только как полк прошел, так от той кобылы ребра голые одни только и остались! Он оно как.

И, повернувшись к лейтенанту, протянул жилистую руку:

– Ротный… Старшина Будяк ! А Вы, товарищ лейтенант, часом не верующий?

– Старых! – лейтенант поднял серо-белые глаза, – там, где я был, старшина, все как – то в один день стали верующие, – тихо и внятно сказал он в ответ. И, крепко пожимая ладонь старшины, тихо добавил:

– Рвать надо отсюда. Иначе здесь мы и останемся.

– Да я и сам побывал кое-где… Иной раз вот и правда, так прижмет, что рука сама тянется перстами ко лбу… Я в тридцать третьем годе, первый раз когда призвался, так служить попал на флот, в подсплав. На самых первых « Щуках» служил. Салагой, бакланом зеленым еще был… Вот там-то впервой и помолился я от души. А до того, прямо скажу, гиблого случая, ни-ни, куда там, комсомол одним словом ! А насчет рвать, – перейдя уже на полушепот, воровато озираясь, сказал быстро:

– Есть тут соображения… Ночью не спеша и покумекаем.

…Когда уже после захода солнца изнуренные, еле волочащие ноги, пленные по команде старшего полицая, Павловского, прекратили работу, подъехали на двух мотоциклах немцы. Они еще утром, оборудовав на холме над дамбой позицию, установили там снятый с коляски пулемет и, усадив возле него двух полицаев, укатили на хутор, километрах в трех от реки. Теперь они, уже здорово подвыпивши и от того подобрев, привезли кой – какой провиант для русских.

Офицер, в отличие от солдат, был трезв и бодр. Он молча прошелся вдоль дамбы, с недовольным видом подозвал старшего полицая:

– Вы, Павловский, слишком лояльны к этим … Скотам! Я не вижу даже половины готовой дамбы! Завтра к вечеру сюда подойдут уже наши первые панцербатальоны и… Что я им предъявлю, Павловский, кроме Вашей грязной рожи?!

И, совершенно не слушая ответного лепета полицая, сурово приказал:

– Ужин для твоих ублюдков отменяется! Всю еду раздать пленным, чтобы они за ночь поднакопили сил. Я вынужден буду завтра снова с утра уехать, поскольку контролирую работы еще и на плотине, где электростанция. Но ровно в семнадцать ноль-ноль, Павловский, я буду здесь! И попробуйте мне только не сдать объект, ваша мамаша в городе Лемберге будет просто безутешна!!

Красный, как рак, Павловский тут же построил всех пленных в одну шеренгу:

– Плохо работаем, собаки!! Я вам, большевитские сволочи, напомню про Стаханова! Я вас, суки, мать – перемать, заставлю вспомнить ваши… Ударные субботники!

И, все больше распаляясь от собственных слов, медленно проходя вдоль строя, бил наотмашь в лицо через одного, отборно матерясь и противно брызжа слюной. Немцы, стоя в стороне, молча наблюдали за расправой и было видно, что это доставляет им особое удовольствие.

Когда же Будяк, вдруг неожиданно ловко, перехватил занесенный над ним кулак и сжал его в своей ладони так, что полицай вскрикнул, они тут же повернулись и дружно передернули затворы карабинов. Свободной рукой Павловский ловко выхватил из кобуры пистолет и приставил к виску пленного, сбив пальцем предохранитель. Их налитые кровью глаза на миг встретились.

– Хальт! Отставить, Павловский! – капитан с каменным лицом уже садился в коляску, – я же запретил их пока убивать! Раздайте им еду, отгоните, как они попьют, подальше от камышей и выставьте охрану! Ликвидируете их после того, как закончат, все равно их кормить нечем. Но не всех, а самых слабых!

Смеркалось. Из шести булок черного хлеба да небольшого куска старого прогорклого сала, хотя Будяк и резал все суровой ниткой, досталось каждому только раз в рот положить да пожевать, вот только водицы речной – от пуза.