Ловец снов

Анна Русских

Ловец снов

В широком, по-больничному длинном коридоре ЗАГСа было сумрачно и безлюдно. От волнения Великанов не мог стоять на месте: он ходил взад-вперед между комнатами жениха и невесты, у дверей останавливался, прикладывал ухо. Из девичьей доносился женский щебет. Когда Великанов различал в нем голос внучки, он чувствовал в груди знакомый трепет.

В середине коридора была ещё одна дверь, металлическая, с табличкой, предупреждающей о рентгеновском излучении. Проходя мимо, Великанов бросал на изображение угрюмый взгляд. В желтом треугольнике чудились ему два глаза и разинутый рот. «Все не по-людски, – ныло сердце, – праздник ведь, могли бы учитывать». В какой-то момент эта дверь открылась, из нее выскользнул человек в белом халате и направился к невесте. На вытянутых руках – торжественно, словно нёс молодоженам обручальные кольца – он держал небольшой прибор с пучком разноцветных проводов. "Холтер!" – ахнул Великанов и поспешил за белым халатом.

У порога успел просительно заглянуть ему в лицо, но дрогнул от ледяного выражения глаз, покорно толкнул дверь и зажмурился. Комната была наполнена небесным светом. Вита стояла спиной к вошедшим у большого окна: вдавленная жила позвоночника, безупречно ровная, сбегала за глубокий вырез платья, лопатки подобны сложенным крыльям. В этом голубоватом свете она напоминала ангела. Великанов в изумлении уставился на ее спину: от любви она что ли выпрямилась?

"Раздевайтесь!" – приказал белый халат. Вита послушно стянула лиф, обнажила грудь. Врач ловко налепил клейкие кружочки, присоединил провода, скомандовал: «Одевайтесь». Перекинул поверх наряда ремешок черной сумки с прибором. «Следите, чтобы сильно не потела. Завтра в девять вернете», – отдал распоряжение деду и скрылся за дверью. Вита испуганно оглядывала платье, перечеркнутое траурной полосой.

Великанов выматерился.

– Не трясись, Витамина, все поправим!

Он метнулся на улицу, схватил из машины пакет со свадебными украшениями.

– Вот так, Витамина, все поправим… – приговаривал, обматывая белым атласом уродливый черный карман.

Заиграла музыка, кто-то сказал «пора». Великанов сложил руку углом, приглашая внучку идти, и они шагнули в коридор. Как здесь все переменилось! Гости выстроились вдоль стен, яркий свет лился с потолка, отражался в женских украшениях, множился отблесками. Великанов приосанился и повел – медленно, церемонно, чувствуя на себе любопытные взгляды.

И тут с невестой случилось неладное: ноги подкосились, тело завалилось вперед, рука, до сих пор легко державшая деда под локоть, стала тяжёлой и цепкой. Она осела, вся будто уменьшилась и вдруг заплакала. Это был даже не плач, а прелюдия плача: короткие, тоскливые всхлипы, тонкие и по-птичьи звенящие. Великанов растерялся. Вглядываясь в лица публики, он искал поддержки, но находил только беззаботное веселье. Тогда все они разом подурнели, стали ненавистны ему. Он почувствовал, как обида жгучей волной заливает нос и глаза, часто, глубоко задышал и… проснулся.

Зеленый глаз электронных часов рядом с кроватью смаргивал секунды: было шесть, полчаса до будильника. Рука, о которую во сне опиралась невеста, онемела. Великанов откинулся на спину, уложил ее на животе, слушая, как разливается колючая боль. Некоторое время лежал оцепенелый, оглоушенный, весь во власти странной фантазии. Тревожный сон, несбыточный. Спина эта ее голая… А жениха-то он так и не видел, был ли жених?

Хотелось курить. Великанов покосился на жену: та крепко спала. Он потянулся всем телом, чувствуя мучительное наслаждение, завернулся в одеяло и выскользнул на балкон.

Ночью шел снег, с улицы пахло сыростью, как из колодца. Великанов потянул носом в приоткрытое окно, задержал дыхание и провалился в детское воспоминание. Он стоит на крыше сарая – маленький, лет шести – и должен на спор прыгнуть в сугроб: не спиной, как принято, а лицом. Сугроб, который с земли казался огромным, достающим до крыши, сверху выглядит далеким, из глубины под ногами пахнет сыростью. Он вдыхает, тянет в себя страшный, с металлическим привкусом воздух, закрывает глаза и валится вниз. В снегу остается круглый след с ямочкой от носа и алым пунктиром – кровь. Гвоздь насквозь пробивает бровь и выходит в уголке глаза.

Великанов выпустил в щелочку дым, плотнее завернулся в одеяло. Теперь таких сугробов не найти: зимы бесснежные, пыльные какие-то. Дорогой до больницы мать все причитала «заче-е-ем», а его распирало от гордости, потому что он сразу стал героем, и пацаны, пока волокли его до дома, все заглядывали в лицо, а взрослые мужики окрестили крутолобым. «Зачем…» А зачем в детстве все остальное? Просто так. Для интереса. На память остался шрам, изогнутой стрелкой устремленный от глаза к виску.

Сигарета уже сгорела, когда с улицы донёсся звук, который Великанов только что слышал во сне: тоскливые звенящие всхлипы, словно ржавый флюгер вращался на ветру. Великанов замер, дотронулся до шрама, желая убедиться, что не спит. Звук повторился. "Снегирь скрипит," – узнал голос Великанов. Вероятно, птичья песня проникла в квартиру через окно и обернулась во сне женским плачем.

Он щелчком отбросил окурок и вернулся в комнату.

Значит, холтер на свадьбе? В какие странные фантазии вырождаются во сне мечты. Не было дня, чтобы он не думал о будущем внучки: как она будет, устроится ли? Вслух не говорил, но думал постоянно, глядя на тело девочки, исковерканное болезнью. И думал-то тайно, заметая тяжелые мысли в самые дальние углы сознания. Любил страшно, жалел так, что желваки ходили. О мальчиках пока не горевал – десять лет всего, ничего такого на уме. Мечтал, конечно, а вдруг выправится, в медицине придумают что-нибудь, на мордашку ведь ничего, хорошенькая; и сон этот, выходит, получился как издевка над мечтой.

В прореху на тапке выглядывал палец. Великанов пошуровал, расширяя дыру, спрятал лицо в ладонях. Холтер Вита носила в санатории, Великанов с внучкой только что вернулись оттуда. Процедуры в тот день отменили, и она ходила счастливая: спала на час дольше, после завтрака торопилась в комнату творчества. Дедову руку на лестнице бросила: «сама пойду!» Закидывала скрюченные ноги на ступени, цеплялась за края сбитыми носами туфель: шлеп-шлеп… Мастерила с воспитателем открытку для матери: нарядная елка, снег из ваты, под елкой коробка с бантом. С Новым годом, мама! Великанов по указанию врача вел холтер-дневник: слева в таблице записывал время, справа – действия пациента. Сухо, как в образце. Ему тогда сказали, что суточная кардиограмма занимает десять листов, и он прикидывал, из скольких томов состояла бы вся сердечная жизнь, возьмись кто-нибудь сделать её. В конце дня посмотрел на записи: сидела, лежала, ходила, спала. Подумал, пустые слова. Если бы их аппаратура могла ловить моменты счастья, на этой кардиограмме распускались бы цветы.

Великанов зло пошоркал лицо: увиденное во сне представлялось ему таким живым, настоящим, что он и страдал по-настоящему. Было страшно и стыдно. Страшно от того, что всё это правда и безобразный сон когда-нибудь сбудется, и стыдно себя, робости своей, заискивающего взгляда. А в голове засело: что там в самом деле происходит с сердцем в день свадьбы, как оно бьется? И можно ли по кардиограмме догадаться, что это сама любовь писала историю?

Великанов видел сны с того дня, как внучка появилась на свет. Они снились под утро после бессонной маеты и не давали отдыха. Открыв глаза, Великанов какое-то время продолжал жить внутри фантазии, отчужденный от настоящего опыта и памяти. В эти минуты, пока увиденное мнилось реальным, он чувствовал внутри живую душу, настолько большую, что ему казалось, не он хозяин души, а наоборот. Днем задавленная заботами во сне она расправлялась и требовала внимания. В такие дни жизнь виделась ему чередой одиноких безрадостных будней.

Внучка родилась недоношенной. Великанов испугался. Это был неведомый раньше страх за родного человека, который оказался непредвиденно хрупким. Он боялся увидеть страдание дочери и малодушно допускал, что домой ее отпустят нескоро.

Жена моталась в больницу, дома передавала Великанову суть. «Гипоксия в родах, поражение центральной нервной системы, кормление через зонд». Китайская грамота, морщился Великанов. Ничего он в маленьких детях не понимал, тем более недоношенных, и представлял внучку синим куренком с тонкими лапками. Она весила два килограмма четыреста граммов. Великанов вспомнил, что это вес пустотелого кирпича (он всю жизнь строил дома и знал, сколько весит кирпич), и допустил, что внутри ребенка тоже есть пробелы: что-то не доросло и не сформировалось. Случилась ошибка, несправедливость. Что с этим делать, никто не знал.

Про себя Великанов думал, что это бумеранг: он ведь предупреждал, нельзя строить свое здание на чужом, пусть и полуразрушенном, но с живыми людьми внутри, не по-человечески! Правила в жизни простые: живи так, чтобы не убиться самому и не навредить другим. Ничего ей было не понятно! И мать туда же: рожать пора, а мужик нормальный и на ребенка не жалеет – врач вон всегда на телефоне. «Гнилой, – настаивал Великанов. – Одну с детьми бросил и тут не заржавеет». Телефон… Нашли, чему радоваться. Кого он спас, когда все случилось? Бабы упертые!

От этих мыслей Великанов мучился изжогой. Она разгоралась к ночи, рвалась наружу кислой отрыжкой, не давала спать. Великанов ходил курить, пытаясь перебить кислоту кишок табачной, засыпал под утро, обозленный и несчастный, и видел один и тот же сон. Будто он куда-то идет и держит на руках внучку, а сил все меньше, и ему страшно уронить ее. И вот объятия слабеют, вместо своих рук он видит бессильные детские, ребенок выскальзывает и летит куда-то в пропасть, в темноту. Великанов просыпался от того, что ему давило грудь, и долго сидел задумчивый, потирая больное место.

Девочку назвали Виталина. Дома ждали Машеньку, но соседка дочери по палате, кое-что понимавшая в невидимых нитях судьбы, объяснила, что с помощью имени можно исправить карму, данную при рождении. Вита – это жизнь, а Виталина – полная жизни: самое то для недоношенной девочки.

– Ка-а-ак? – возмутился Великанов. – Сдурела она там что ли?

Девочку выписали, когда в город пришла весна. Встречать поехал Великанов: насчет зятя он оказался прав. Дочь шагнула на свет, вдохнула запах улицы и узнала его. Девочкой она выходила с матерью мыть подъезд: наблюдала, как чернеет вода в звонком ведре, темнеют под шваброй ступени со стертым краем, ждала, когда вокруг устойчиво встанет запах мокрого пола, и не могла надышаться. Стоя на больничном крыльце, она узнала его в аромате весны и почувствовала обиду на жизнь, которая продолжалась в ее отсутствие.