Предатель

Виктор Опахов

Предатель

День первый

Февральским утром, нештатно солнечным, поезд Ленинград–Мурманск протяжно свистнул, лязгнул железом и покатил дальше, оставив меня с рюкзаком и лыжами на краю присыпанной снежком железнодорожной платформы… Я давно собирался это устроить. И вот, наконец, первая сессия 1985 года успешно сдана, беготня с зачёткой осталась в прошлом, и теперь впереди почти целая неделя свободы, каковую я и решил использовать, отправившись в долгожданное путешествие по зимней Карелии в обществе самого себя, то есть, попросту говоря, намечалась «зимняя одиночка».

Первый шаг сделан – я в исходной точке маршрута. За станцией начинались белые пологие холмы, поросшие еловым лесом. Они обступали замёрзшее озеро. Точнее, это было не само озеро, а его длиннющий залив.

Внимательно озирая округу, я вспоминал карту местности. Пока всё было правильно… А с этой картой вообще получилась смешная история. В городе, готовясь к поездке, я старательно её изучал. Изучил, завернул и положил на видное место. Но уже в поезде выяснилось, что удивительным образом всё-таки забыл дома не только карту, но и свой надёжный жидкостной компас, оставшийся после соревнований по ночному ориентированию. Горевал не долго: занятие картографией даром не прошло, и через пару часов была готова новая карта-схема со всеми подробностями, нарисованная на куске обёрточной бумаги, которой поделился счастливый обладатель вареной курицы с верхней полки. Правда, теперь смотреть на неё не было особой необходимости – карта прочно отпечаталась в голове, и я просто в уме сличал её с открывшимся передо мной пейзажем… Ну что же, всё очень узнаваемо… Тогда вперёд!

Нацепив свои старые боевые лыжи, на которых ещё виднелась облезлая надпись «Новгород», я защёлкнул пружины полужёстких креплений и покатился с железнодорожной насыпи в сторону озера. Хотя «покатился» – это сильно сказано. То, что можно назвать этим термином, длилось не более трёх секунд. Когда мне всё-таки удалось спуститься вниз, мокрый снег так облепил мои лыжи, что они напоминали два снежных бревна, а пройденная лыжня – след от трактора. Погода в начале февраля оказалась теплее, чем я ожидал: под тонким ночным настом лежал влажный, липкий снег. Так далеко не уйдёшь.

Решил сделать технический привал: ободрать обухом ножа намёрзшие налипы и намазать ходовую часть припасённой в ремнаборе, на всякий случай, лыжной мазью. Это помогло. Лыжи так хорошо скользили, что я перешёл на бег. Но радость моя длилась недолго. Примерно через пятнадцать минут появился подлип, и скорость упала. Вскоре, поднимая ногу, я переносил вместе с лыжей ещё двадцать сантиметров прилипшей лыжни. Пришлось принимать меры.

Бросив рюкзак на снег, я плюхнулся сверху. Надо сказать, что для моей вылазки друзья одолжили мне этот самопальный капроновый мешок, мастерски пошитый из бэушного химфильтра. А на таком изделии можно смело сидеть посреди сугроба. С моим старым брезентовым «абалаком» всё было бы сложнее: там сперва на снег постели клеёночку, а уж потом, на неё, клади рюкзак. В противном случае, тебе будет гарантирована пара килограмм намокшей ткани.

Когда я освободил лыжи от снега, стало ясно, что наст, как наждачная бумага, счистил всё – даже смолка, которую я наносил год назад, осталась редкими тёмными островками. Вот это я не учёл. Лыжной мази при таком расходе, может, хватит на один переход или чуть дольше… Одна надежда, что похолодает. Конечно, в крайнем случае, можно натирать и свечкой, но она у меня одна и нужна по своему прямому назначению. Да и мажется хуже…

Я натёр лыжи, надел рюкзак, с благодарностью вспомнив своих друзей, и посмотрел на часы. Время. Скорость движения будет невелика, пройти надо порядочно, а к шести начнёт смеркаться. Где-то впереди, по левому берегу, должна быть хижина. Если не найду, придётся что-то срочно придумывать для ночлега. Так что, ходу, ходу!

И мой марафон начался: я бежал-шёл-вставал-мазал, бежал-шёл-вставал-мазал… Это было бесконечно. Запасы мази стремительно таяли. Ближе к вечеру я заметил в глубине мыска, среди редких деревьев, нестандартный сугроб с подозрительно треугольным верхом. Так может выглядеть засыпанная снегом хижина. В надежде, что мне повезло, я проложил курс туда.

Да-да, с каждым шагом всё отчётливее проступали контуры погребённого под снегом дома. Вскоре обнаружилась дверь, выглядывающая из сугроба. Чтобы её открыть, пришлось потрудиться. В качестве лопаты в ход пошли лыжи, руки, палки и кусок фанерки, который я прихватил из дома для походных нужд.

Спустя полчаса, после нескольких хороших рывков, дверь поддалась, открыв тёмный провал, в конце которого бледно светилось остатками дня маленькое оконце. Не снимая лыж, я, пригнувшись, вошёл внутрь. Когда глаза привыкли к полумраку, удалось оглядеться. Помещение было совсем небольшим – где-то два на четыре. Вдоль стен – узкие нары, а между ними, у самого окна – дощатый столик. И тут взгляд упал на пачку слежавшейся соли в надорванной бумажной упаковке. Что-то внутри ёкнуло, и стало понятно, чего хочу сейчас больше всего на свете! Не снимая рюкзака, навалившись грудью на стол, схватил застывший соляной кирпич и принялся жадно его лизать…

Когда порыв неожиданной страсти утих, я вдруг ощутил насколько вымотался. Так и лежал на столе в обнимку с пачкой соли… даже прикрыл глаза… А тем временем, в голову лезли разные мысли… Если без шуток, во-первых, тут нет печки, а обогреть собой эту кубатуру невозможно; во-вторых, похоже, избушка-то совсем не та… Эта стоит на мысу, а та, что мне нужна – в глубине заливчика, и, судя по всему, должна находиться где-то неподалёку. Ну что, рискнём? Идём дальше? Если что, вернусь по следам сюда, но тогда предстоит весёлая ночка: короткий сон будет перемежаться с согревающей физкультурой и плясками у костра до утра… Всё! «Отдохнул – молодец», – поощрил я себя, возвращаясь в вертикальное положение.

Быстро натерев лыжи остатками лыжной мази, я вышел, подпёр колом дверь и выкатился на лёд. Желание ночевать в тепле придавало сил, и я довольно ходко двигался вдоль левого берега. Немного похолодало, отчего подлип почти пропал. Стремительно темнело. Заросли на берегу сливались в сплошную чёрную завесу, сквозь которую уже ничего не было видно, и только серо-голубой снег под ногами подсвечивал путь.

Примерно через час набегающий ветерок принёс тонкий шлейф дыма. Есть! Где дым – там огонь и, очень вероятно, изба. Как ищейка, ведомая верхним чутьём, я шёл на запах, но внезапно он пропал… Ветерок стал чистым, в нём не было даже клочка дыма. Куда же он делся?! Перестали топить? Это вряд ли – не май месяц… Втягивая ноздрями воздух, я сместился ближе к берегу. Возле самых кустов мой нос наконец уловил чудесный аромат горящих поленьев. Я двинулся за ним, стараясь не потерять направление, пока не упёрся в непроходимые заросли у основания небольшого мыска. Ветерок затих, и теперь запах был везде. Вглядываясь в черноту леса, мне никак не удавалось разглядеть костёр или освещённое окошко. И тут меня осенило: да это же тот самый мысок, за которым в глубине заливчика, судя по карте, стоит избушка. Напрямик через тёмный бурелом идти не хотелось – ещё лыжи сломаешь, а запасную лыжу – «манюню» – я не взял, понадеявшись на свою осмотрительность и везение. Как поётся в песне, … пам-парам-парам…

«За моей спиною тянется манюня,

То глотаю слезы, то вхожу в азарт,

Говорят пижоны, что теплей в июне,

А мне всего дороже заполярный март».

Бормоча строчки куплета, я ускорил шаги. Обогнуть мыс не заняло и десяти минут. Моя сообразительность была вознаграждена: под ногами появился след лыж, ведущий вглубь бухточки. А там, как далёкий маяк, светилось жёлтым окно притаившегося на берегу домика.

Чужая лыжня привела на плотно утоптанный пятачок возле входа в жилище. Рядом из снега торчали широченные самодельные лыжи. Две пары. «Значит, и людей тут двое», – подумал я, окинув взглядом бревенчатую постройку. Внутри залаяла собака. Двери из плотно подогнанных досок отворились, и мне навстречу выметнулась крупная серая лайка с рыжими подпалинами на холке. Следом появился бородатый человек в рваном коричневом свитере. В одной руке он держал двустволку, а в другой – большой керосиновый фонарь. Собака гавкнула еще пару раз и встала в двух шагах от меня, изредка оглядываясь на хозяина, как бы спрашивая: «Что с ним будем делать?».

– Добрый вечер, – сказал я, растягивая подмёрзшее лицо в улыбку.

Бородатый, молча, приподнял свою керосинку, освещая меня. Его цепкий взгляд изучал мою фигуру, лыжи, одежду, рюкзак и, наконец, остановился на моей физиономии.

– Ну, что там? – раздался голос. На пороге, за спиной бородача появился второй человек – в накинутом на плечи ватнике, с ружьём в руках. Глаза его удивлённо распахнулись.

– Ты смотри-ка! – воскликнул он. – Ёшкин-матрёшкин! Откуда ты взялся, мил человек?

«А этот – весёлый, уже хорошо», – мелькнуло в голове, – «Вроде нормальные папанинцы…»

– Да вот, шёл мимо, смотрю – огонёк, – сказал я, демонстрируя всем своим видом добродушие. – Переночевать-то пустите? Найдётся местечко?

Бородач зыркнул глазами в темноту за моей спиной, открыл рот и коротко спросил:

– Один?

Я молча кивнул.

– Заходи.

Вероятно, он тут был за главного.

– Давай, заходи, – поддакнул Ватник, – как говорится, в тесноте да не в обиде, – скороговоркой проговорил он, и, зябко передёрнув плечами, юркнул в дом. За ним в дверную щель протиснулась псина, видимо, опасаясь, что её оставят на улице.

Бородатый молча наблюдал, как я снимаю лыжи и втыкаю их в сугроб возле дома. Потом он открыл дверь и вошёл первым. Я, деликатно обстучав заснеженные бахилы о порог, шагнул следом.

Внутри хижина показалась мне совсем маленькой. В центре стояла железная печка, обложенная булыжниками. Справа от неё, в полумраке, виднелись нары, закиданные какими-то тряпками.

– Там спим мы, – быстро проговорил Ватник, заметив, что я оцениваю помещение.

– Вот тут есть место, – бородатый мотнул головой в сторону стоящей у стены лавки, застеленной рваным одеялом неопределённого цвета. Он тяжело опустился на лоснящуюся от долгого употребления скамейку возле стола, пристроив ружьё между колен. Пегая лайка, повозившись, улеглась на дощатом полу у его ног.

Сев на отведённое место, я дёрнул завязки рюкзака. Мужики молча наблюдали за мной. Чертовски хотелось есть, и я стал выкладывать на стол свои продукты – всё, что было – мешочек сухарей, колотый сахар в кульке, небольшой кусок сала, луковица и несколько суповых пакетов.

– Кушать будете? – спросил я, оглядывая своё богатство. Борода и Ватник переглянулись.

– Мы-то уже ели, – ответил Борода и тут же спросил: – Далеко путь держишь?

– Да не очень, – сказал я и назвал станцию, откуда намеревался вернуться в Питер.

Борода удивлённо хмыкнул, скептически поглядев на мои припасы.

– Убирай-ка своё добро. У нас тут кое-что с ужина осталось.

Он достал стоявший возле печи копчёный котелок, накрытый дощечкой, и брякнул его на стол:

– Уж не побрезгуй.

Потом поднялся и, приоткрыв дверь, ногой выпихнул собаку наружу. Поймав мой удивлённый взгляд, пояснил:

– Собаку перед охотой не кормим. Закончишь, пущу.

Я притянул к себе ещё тёплый котелок, на четверть заполненный разваренными макаронами с тушенкой. В нос ввинтился одуряющий запах еды…

– Спасибо! – с чувством произнес я и взялся за ложку.

Мужики, видимо, решив не нависать надо мной, вежливо копошились в своём углу, оставив меня наслаждаться трапезой. Но когда я выскребал днище, они потянулись к столу.

– Сейчас чай пить будем, – сказал Борода.

Ватник ловко подхватил рукавом кипящий на печке чайник и поставил его на стол. Затем извлёк из тёмного угла побитые эмалированные кружки, сдул невидимую пыль и старательно протёр их пальцем. Тем временем Борода грохнул на стол початую коробку с рафинадом.

– Чем богаты… – прокомментировал он свой щедрый жест, разливая чай.

Получив свою кружку, я обнаружил, что в ней дымится какая-то тёмно-коричневая жидкость. Кофе? Принюхался… Нет, не кофе. И на чай не похоже. От кружки поднимался тонкий, едва уловимый грибной аромат.

– Что это? – спросил я.

– А это – наш чай, – словоохотливо откликнулся Ватник. – Мы только его и пьём.

– Чага это, – скосил на меня глаз Борода, причмокнув куском сахара. – На берёзе растёт.

– Интересно, – я взял кубик рафинада и пригубил напиток. Это было непривычно, но, несомненно, вкусно.

После необычного чая все стали укладываться. Борода с Ватником копались в полумраке своей шхеры за печкой, а я, при свете чадящей коптилки, раскатал синтепоновый тощий спальник поверх тряпья, лежащего на лавке. Лавка была низкой, и, несмотря на раскочегаренную печку, с пола ощутимо тянуло холодом, да ещё сквозило от расположенной напротив двери, украшенной по контуру пушистым инеем. Спать решил, не раздеваясь; снял только штормовку и ботинки. Штормовку постелил под голову, а ботинки сунул к себе в спальник, чтобы утром они были тёплые. Мужики на своей половине затихли.

– Гашу свет? – подал я голос.

– Гаси, – раздалось из угла, и я прикрутил фитиль.

В наступившей темноте было слышно, как потрескивают дрова в печи и возится под столом вернувшийся после изгнания пёс. Я провалился в сон…

День второй

Разбудил меня ритмичный стук. Словно кто-то рубил огурец на деревянной доске. Я открыл глаза. Из маленького оконца лился белёсый свет раннего зимнего утра. Борода что-то тяпал большим ножом на столе. Я приподнялся на ложе, не вылезая из спальника – в хижине было прохладно.

– Доброе утро, – пробормотал я, растирая лицо, на котором, судя по ощущению, отпечатался карман штормовки с молнией. Хорошо, что ботинки под голову не положил…

– Проснулся? – изрёк Борода вместо приветствия, не прекращая клацать ножом.

Его нож равномерно тюкал, отсекая аккуратные кубики от большого чёрно-коричневого куска, лежащего на доске перед ним. Такую штуку я уже встречал в виде наростов на старых берёзах. Сложив в уме увиденное и сказанное вчера, я спросил:

– Это что – та самая чага?

– Она и есть, – Борода одним движением сгрёб нарезанное в горловину исходившего паром чайника. Заметив моё любопытство, он кивнул на стол, где ещё оставались чёрные и желтоватые кусочки чаги. – Когда чагу с дерева срубаешь, – пояснил он, – снаружи она чёрная, внутри – коричневая, а ближе к стволу – жёлтая. Брать надо середину.

Борода поставил чайник на печь, надел драную ушанку и двинулся к выходу. У двери обернулся:

– Чай – на печи, сахар – на полке. Угощайся. – Затем, секунду помешкав, добавил: – Мы тут сети ставим, – махнул он рукой в стену, смотревшую в сторону озера, и вышел, закрыв дверь перед носом собаки, которая попыталась выскользнуть следом. Интересно получается – они ещё и рыбаки, а я-то думал, просто охотники.

Оставшись один, я решил позавтракать. Вероятно, мужики поели раньше, пока я дрых на лавке. Варить ничего не хотелось. Решил по-простому: достал из своих запасов несколько сухарей, отрезал пару ломтиков сала, умыкнул из картонной коробки три кубика сахара и налил таинственную чагу в свою походную кружку (здешняя кружка с побитой зелёной эмалью была уж больно страшной, хотя вчера я, конечно, виду не показал).

Пока я всё это готовил, пёс сидел неподвижно возле печки, провожая каждое моё движение умильным взглядом. Уши стояли торчком, весь его вид говорил о горячем желании разделить со мной трапезу. Я почувствовал некоторую неловкость. Опустив руку с недонесённым до рта сухарём, я выступил с речью:

– Слушай, собака. Ты, пожалуйста, не смотри на меня так. Мне сейчас нужно поесть, а вот тебе нельзя, потому что ты идёшь на охоту. – И, прибавив значительности в голосе, выдвинул свой последний аргумент: – И вообще, твой любимый хозяин сказал, чтобы тебя решительно не кормили.

Услышав мой голос, псина «улыбнулась», словно я сказал что-то очень хорошее, встала, помахивая хвостом, сделала осторожный шаг вперёд и, не спуская с меня счастливых глаз, деликатно взялась губами за краешек сухаря, который я держал в опущенной руке. Этого вынести было уже невозможно. Вздохнув, я разжал пальцы…

Лайка медленно отступила, унося нечаянное угощение. На её морде читалось: «Знаю, что нельзя, но уж очень хочется». Вильнув хвостом, она забралась под стол. Оттуда послышался хруст сгрызаемого сухаря.

«Лучше пусть сидит там», – подумал я, – «от её голодного взгляда кусок в горло не лезет». Чтобы не длить эту пытку для нас обоих, я побыстрее стал заглатывать свой нехитрый завтрак, приговаривая на разные лады магическое слово «нельзя» чёрному, влажному носу, просяще тыкающемуся из-под стола в мои колени. Быстро покончив с этим безобразием, я собрал рюкзак и выскочил на улицу.

Все три пары лыж по-прежнему торчали из сугроба, а это означало, что мужики где-то рядом. Нехорошо уходить, не попрощавшись… Звонкие удары, раздававшиеся со стороны озера, задали направление, и вскоре я увидел две тёмные фигурки на льду. Одна из них взмахивала рукой, и через секунду до меня доносился гулкий звук. Похоже, долбят лёд… Я двинулся в их сторону; любопытная псина бежала за мной по пятам.

Метрах в семи друг от друга были пробиты две небольшие проруби. У одной стоял бородатый и пропихивал под лёд длинную жердь, от которой тянулась верёвка к разложенной на снегу рыболовной сетке. Возле второй лунки застыл мужик в ватнике.

– Здравы будьте, – сказал я, подходя, – и добрый день, кого не видел.

– И тебе не болеть! – живо обернулся в мою сторону Ватник.

– Никак сетку ставите? – спросил я, хотя это было очевидно.

– А то! – жизнерадостно откликнулся Ватник и, заметив, что бородатый уже засунул свою жердь под лёд, плюхнулся на колени, внимательно вглядываясь в тёмную воду проруби.

– Ну, давай! – крикнул Борода от своей лунки. Сунув руку в воду, он толкнул невидимую подо льдом «оглоблю» вперёд, по направлению к нам.

Ватник приник к своей проруби, сжимая в поднятой руке железный крюк на длинной ручке… Вдруг быстро сунул его в лунку, пошуровал… На свет показался захваченный этим крюком тонкий конец жердины…

– Есть! – радостно крикнул Ватник. – Смотри-ка, с первого раза попали, – бормотал он, вытягивая жердь из воды. Следом потянулась верёвка, и сеть, нырнув в воду, повисла где-то там подо льдом, между двумя лунками.

Бородатый подошёл к нам.

– Здоорово! – протянул я, восхищённый слаженностью их действий, и, на всякий случай, спросил: – Помощь не нужна?

Мужики переглянулись и посмотрели на меня. Борода хмыкнул:

– Уж как-нибудь управимся…

– Ну, ладно. Тогда я пошёл… Спасибо за приют, за хлеб-да-соль!

– Бывай! – улыбнулся Ватник. Он торопливо вытер о штаны ладонь и протянул её мне…

Борода просто кивнул и молча пожал мне руку.

Попрощавшись с мужиками, я встал на лыжню. Болтавшаяся всё это время под ногами псина побежала было следом, но, услышав грозный окрик хозяина, повернула обратно, виновато виляя хвостом.

Я шёл по проторенному следу, бодро цокая палками, решив удачно срезать береговой выступ. Однако моя радость длилась недолго. Во-первых, эта лыжня была охотничьей и, наверняка, вела к силкам и ловушкам. К тому же, на таких тропах могут стоять замаскированные капканы на крупного зверя, ведь разные зверюги не отказывают себе в удовольствии пробежаться по наезженному пути, вместо того чтобы брести по глубокому снегу. Тут-то их и поджидает суровый сюрприз траппера. (Ну, это – всё ещё – во-первых). А во-вторых, лыжня начала уводить меня совсем в другую сторону. Вот и пришлось свернуть с неё на нетронутую целину.

В тишине леса я слышал своё громкое пыхтение и хруст оседавшего под лыжами снега. Через какое-то время впереди замаячил просвет… Всё правильно. Это моё озеро… Пробравшись через заваленный сугробами подлесок, я вышел на лёд. Теперь мой путь лежал вдоль кромки берега, в обход торчащих из-под снега кустов.

Как и вчера, весь ходовой день прошёл в беспрестанных остановках: нужно было очищать снежный подлип и снова мазать лыжи… Только вот кончилась лыжная мазь, и пришлось заменить её брусочком сала. Тратить сало таким образом в мои планы не входило… но выбора не было. Правда, к сожалению, держалось сало на лыжах недолго. Ближе к вечеру затих ветерок, настырно задувавший в мой залив со стороны расположенного где-то впереди большого озера. Низкие облака наливались серостью подбирающихся сумерек. Исчезали очертания деревьев, и лес на глазах превращался в тёмную стену… Всё вокруг потихоньку как-то насторожённо замирало… Странное чувство… Я сбросил ход и остановился, вслушиваясь в затаившуюся природу.

– Ну, – сказал я, строго оглядывая эту мрачную красоту, – что это вы мне жуть развели несусветную? – Где-то в животных глубинах организма шевельнулась непонятное беспокойство. – Так не пойдёт, – громко сказал я, раздвигая голосом обступившую тишину, и прислушался. Слова будто повисли в холодном воздухе, подчёркивая моё очевидное одиночество. «Так, шутки шутками», – подумал я, – «а бивуак надо организовать и, желательно, поскорее».

Внезапно со стороны большого озера что-то тяжко ухнуло… Послышался стремительно нарастающий гул, словно ко мне летела гигантская невидимая электричка… В долю секунды что-то прокатилось подо мной, лёд резко дрогнул и тяжело осел, издав страшный стон, как выдох неведомого чудовища.

Меня качнуло. Внутри всё сжалось. Готовые бежать ноги напружинились… Глаза судорожно обшаривали округу… Что это было?! Прошло несколько секунд. Всё стояло на своих местах: ёлка на берегу, заснеженный залив и я, на полусогнутых… Обнаружив, что все живы, я осторожно выдохнул.

– Ну, ребята, и шуточки у вас! Так и заикой можно сделать, – укорил я окружающую среду и, потихоньку приходя в себя, направился в сторону чернеющего берега делать стоянку.

Я довольно быстро успокоился, поскольку сообразил, что это было: скорее всего, подо льдом образовалась прослойка воздуха, и озеро сбросило накопившееся напряжение. Так бывает. И оочень впечатляет.

Прибавив ходу, я нацелился на пологий склон.

Но, как оказалось, произошедшее стало не самым сильным переживанием этого вечера… То были ещё цветочки. Пробегая мимо торчащих из сугробов метёлок камыша, я внезапно почувствовал, как носки лыж куда-то проваливаются… Снег мгновенно потемнел…. Ну, а через секунду я уже купался в освежающей проруби среди плавающих комьев и ледяного крошева. От ударившего в тело холода спёрло дыханье, но голова работала на удивление чётко. Руки с палками автоматически раскинулись на края полыньи, а рюкзак сообщил положительную плавучесть… Если честно, внутренне я к таким выкрутасам был, в каком-то смысле, готов, поскольку рассматривал вероятность попадания в подобную ситуацию. Правда, реальные ощущения оказались куда более яркими, чем представлялось. Слишком долгое плаванье могло скверно отразиться на здоровье и, понимая, что время пошло на секунды, я принялся выбираться. Выползти на лед спиной мешал рюкзак. Тогда я попытался перенести вес тела на ту сторону, что смотрела на глубину, предполагая там большую толщину льда. Но кромка предательски крошилась подо мной. Я, как ледокол, раз за разом выбрасывался грудью на лёд, неизменно проламывая его своей тяжестью и увеличивая промоину, пока не сообразил сложить палки вместе и опираться на них. Это помогло. Удалось выползти по пояс, не провалившись. Стараясь не делать резких движений, я постепенно вытягивал себя из ловушки. В голове крутилась только одна мысль: главное – не потерять лыжи, без них труба. Согнув одну ногу в колене, я налёг на палки, продвигая себя вперёд. Теперь вторая… Тут я почувствовал, что вторая нога стала как будто легче. Чёрт! Внутренним слухом, я, скорее, ощутил, чем услышал, щелчок крепления… Оно, видимо, отжалось, пока я брыкался. Опережая мысль, рефлекторно задрал крючком носок ботинка, чтобы попытаться спасти висевшую на нём пружину. Рискуя свернуть шею под навалившимся рюкзаком, я оглянулся. – Слава богу… пружина на мне.

Стараясь больше не двигать ногами, я, как паралитик, оттащил себя подальше от опасного места. Перевернулся на спину, скинул рюкзак и сел. За мной тянулся глубоко вдавленный след, упиравшийся в чёрную воду провала. И вот тут меня охватила нервная дрожь. Такое почему-то всегда накатывает после… Всё-таки это случилось! Одну лыжу я потерял…

Интересно, что ужас от потери лыжи оказался неизмеримо сильнее, чем от купания в проруби. Ощущение было – как будто потерял ногу… Схватив оставшуюся лыжу и палки, я по-пластунски быстро пополз обратно. По дороге пришёл в себя и стал двигаться осторожнее. Распластавшись в затопленном водой снегу, я подобрался к краю проруби, опираясь поочерёдно то на осиротевшую лыжу, то на положенные поперёк палки. В воде плавала снежная каша, перемешанная с мятыми камышами.